Глава одиннадцатая

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава одиннадцатая

В которой я встречаю Патти Хансен и влюбляюсь. Остаюсь в живых после провального знакомства с её родителями. Назревает свара с Миком. Я дерусь с Ронни Вудом и через двадцать лет откапываю собственного батю. Эпопея Марлона с гетсбиевскими особняками на Лонг-Айленде. Свадьба в Мексике.

«Студио 54» в Нью-Йорке — это у Мика было самое тусовочное место. Не в моем вкусе — расфуфыренная дискотека или, как мне тогда казалось, сборище пидоров в боксерских трусах, которые машут бутылками шампанского у тебя перед носом. Снаружи улица кишела желающими, и, конечно, был протянут этот бархатный канатик, который разделял допущенных и не допущенных. Я знал, что они торгуют наркотой там у себя, почему их всех и накрыли в конце концов. Как будто они и без того мало денег зашибали. Но у них было веселье; в принципе они просто были пацанами на большой гулянке. И странная история, что я познакомился с Патти Хансен именно там. Мы с Джоном Филлипсом сбежали туда, потому что меня преследовала Бритт Экланд. Хотелось ей меня. Но слушай, Бритт, я тебя обожаю, ты прелесть и всё такое — милая, скромная, непритязательная, — но в моем расписании нет свободных мест, если ты понимаешь, о чем я говорю. Но она не унималась — бегала, блин, за мной по всему городу. Поэтому мы прикинули: а что, «Студио 54» — вполне можно спрятаться. Найти меня тут было маловероятнее всего. И это оказался День святого Патрика, 17 марта, как раз когда у Патти день рождения. Год был 1979-й.

В общем, мы сидим шифруемся, думаем: Бритт нас здесь никогда не найдет. А Шон, девица из компании Патти, подходит и говорит: у моей подружки сегодня день рождения. Я спрашиваю: это у которой? И она показывает на одну белокурую танцующую красавицу, у которой волосы летают из стороны в сторону. «Дом Периньон» немедленно!» Послал бутылку шампанского и подошел поздороваться. Я её потом еще долго не видел, но образ засел в памяти.

Потом в декабре был уже мой день рождения, тридцатишестилетие, на которое все махнули гулять в Roxy — тогда в Нью-Йорке это было безумно модное заведение с роликовым катком. Джейн Роуз следила за передвижениями Патти все эти месяцы — видимо, заметила, что между нами пробежала какая-то искра в ту первую ночь, — и позаботилась, чтоб до нее дошло приглашение. Так что я снова встретил Патти, а она увидела, как я на нее гляжу. И ушла. А через несколько дней я ей позвонил, и мы встретились. В январе 1980-го, спустя несколько дней, я написал в моей записной книжке следующее:

Не верится, но я нашел себе женщину. Это чудо! Я запросто могу раздобыть себе любую щелку, только свистнуть, но я встретил женщину! Что невероятно — самый совершенный (физически) образец красоты НА СВЕТЕ. Но суть даже не в этом. Это, конечно, плюс, но дело в ней самой: её характере, её жизнелюбии и том, что она считает (чудеса), что этот потасканный наркоман — её любимый парень. Я наверху блаженства и писаюсь от счастья Она обожает соул и регги, на самом деле все вообще. Я записываю ей сборники на кассетах, что почти такое же удовольствие, как быть с ней рядом. Я посылаю их как любовные письма. Мне идет к сорока, а я потерял голову.

Меня поражало, что ей охота проводить со мной время. Потому что я занимался в основном тем, что в компании нескольких чуваков уезжал в Бронкс или Бруклин и слонялся по всем этим диким карибским заведениям и пластиночным магазинам. Ничего интересного для супермоделей. Там был мой дружок Брэд Клайн; кажется, был Ларри Сесслер, сын Фредди. Еще был Гэри Шульц, мой личный телохранитель. Его вечно называли Конкордом — кличка, которая взялась из «Монти Пайтона («Храбрый, храбрый Конкорд! Ты примешь смерть не напрасно!» — «Я еще не совсем мертв, сэр»[168] и т.д.) Потом еще Джимми Каллахан, многолетний охранник при моей персоне; Мак Ромео, звезда регги, и несколько других чуваков. Приятно повидаться, рад знакомству, как насчет потусоваться с этой кучей засранцев? Как ты сама захочешь, смотри. Но она была с нами каждый лень. И я понимаю, что что-то происходит, но как, и когда, и кто закручивает пружину — это вопрос другой. Так мы и шлялись дни и недели. Я никак и ничем не давил, никаких шагов не предпринимал. Я бы просто не смог никогда взять и подкатить. Не нашел бы правильных слов — или хотя бы каких-нибудь незатасканных. Этого мне с женщинами не дано. Я делаю свое дело бессловесно. Как Чарли Чаплин практически. Потереть нос, бросить взгляд — все жестами. Понимаешь, к чему я? Теперь выбор за тобой. «Эй, красавица» — это просто не мой способ встречного движения. Я должен расслабиться и наблюдать, как напряжение доходит до точки, когда что-то должно произойти. И если они не убегают от этого напряжения, тогда все срастется. Как известно, это называется обратная молекулярная версия — ОМВ[169]. В конце концов через какое-то несусветное количество дней она легла на кровать и сказала: иди сюда.

И одновременно я живу с Лил. И вдруг исчезаю на десять дней, снимаю номер в Carlisle, а Лил начинает думать: куда это он запропал? Она довольно быстро все просекла. К тому моменту мы были вместе уже полтора года и прекрасно обжились в нашей уютной квартире. Замечательная женщина, а я её просто бросил... Нужно было как-то загладить свою вину перед Лил.

Всегда хотел послушать Паттину версию этих событий, уже давно.

Патти Хансен: Про Кита я ничего не знала. За музыкой его не следила. Разумеется, если слушаешь радио, то знаешь, кто такие Rolling Stones, но я совсем не слушала музыку. В общем, был март 1979-го, мой день рождения, и я пошла в «Студио 54», и еще я недавно рассталась с парнем, с которым встречалась последние несколько лет. Мы танцевали с моей подружкой Шон Кейси, и она увидела Кита, когда он появился и сел в отдельном кабинете. Это было уже после закрытия бара, она к нему подошла и говорит: у моей лучшей подруги день рождения, пожалуйста, закажите для нее бутылку шампанского, потому что нам уже не продадут. И еще говорит: кстати, мы с Биллом Уайменом друзья, — после чего она так мимоходом представила нас друг другу. У меня это даже почти не отложилось в памяти, я пошла обратно на танцпол. Было, наверное, часа три ночи. По-моему, он никогда раньше не был и «Студио 54», и потом тоже никогда — это было мое место. В общем, он меня отметил.

И потом наступил декабрь 1974-го. Я работала с Джерри Холл в студии у Аведона[170] и она говорит: тут большое гуляние намечается в честь Кита Ричардса, он хотел, чтобы ты тоже пришла. Мы с Джерри близко не общались — так, только по нашей модельной работе. Я ни её, ни Мика почти и не знала. А потом мы пьем водку с одним моим приятелем, и я говорю: пойдем со мной на вечеринку в Roxy, посмотрим на него. Мои знакомые молодые люди в основном были голубые, поэтому было как-то тревожно идти на мероприятие к мужчине, который хочет меня видеть. Плюс подстроенный визит, слегка такое пошлое сводничество. Но это все-таки был конец 1970-х. и мне было двадцать три. В общем, мы пошли, и там была эта чудесная неловкость с сосанием под ложечкой, когда я сидела и видела, что он за мной следит, а вокруг него все эти люди. Солнце начало всходить, и мы с моим другом Билли решили, что пора домой. Мы отправились ко мне, но, видимо, в какой-то момент я все-таки дала Киту свой номер. И несколько дней спустя он звонит в два часа ночи и говорит: ты куда пропала? И дальше спрашивает, как насчет сходить с ним в Tramps. Кто-то там должен был играть. Один из моих голубых друзей стал меня отговаривать: ни в коем случае, не ходи туда, не надо, Патти. А я говорю: не, я пойду, будет круто.

И я с ним шлялась пять дней подряд после Tramps. Разъезжали по городу, ходили по гостям, ездили в Гарлем искать пластиночные магазины. Помню, на пятый день, когда у меня уже все мелькало перед глазами, мы пошли, кажется, домой к Мику — Мик закатил грандиозную гулянку. Мои модельные дела тогда были на пике, я часто светилась на обложке Vogue, но все равно не любила светские сборища, а у Мика подобрался практически звездный список, и я сказала Киту, что мне, наверное, пора домой, нагулялась. После этого он продолжил жить своей обычной жизнью вроде как, да и я тоже.

А дальше я уехала на Статен-Айленд, чтобы провести Новый год с семьей. И я помню, как после полуночи прыгнула в машину и понеслась со всей скорости в свою городскую квартиру, а там кровь на лестнице по пути до моей квартиры. Он меня ждал, привалившись к двери. Не знаю, что он сделал — порезал ногу, что ли. Моя квартира была на углу Пятой авеню и Одиннадцатой улицы. И по-моему, он тогда работал на Восьмой улице. Мы, наверное, договорились, что там встретимся. Было очень трогательно.

Он решил, что мы устроимся в отеле Carlisle. И я помню, что Кит все сделал так, как надо: подсветку, повесил занавески, накинул на светильники красивые платки. Кроватей там было две, односпальных. Секс не играл большой роли. Секс был, но как-то совсем не сразу, постепенно. С другой стороны, у меня полные коробки любовных писем от него, с самого первого дня. Он иногда делал рисунки кровью. И я до сих пор каждый раз жду эти его записочки. Они у него очень трогательные и очень остроумные.

Все это первое время было очень классно. Но потом люди начали бить тревогу. Кит появлялся и исчезал, оставлял меня среди ночи и укатывал обратно на Лонг-Айленд. У тебя семья? У тебя семья на Лонг-Айленде, у тебя ребенок там? Это мне сильно ездило по нервам. Я не знала, что у него есть Анита, и уж точно не знала, что у него тогда была подружка по имени Лил Вергилис. Парень зовет меня на вечеринку, я исхожу из того, что у него никого нет. Я была не в курсе всех этих вещей, этого его прошлого. Помню, просто чувствовалось, что человеку негде приткнуться. Всякие люди начали меня учить, что я не так делаю, что я не так говорю. Ой, не готовь Киту такую яичницу, это ему не говори, то ему не делай. Очень странно все это было слушать. А потом мои родители начали получать всякие ужасные письма про Кита и забеспокоились, но они всегда мне доверяли, знали, что я сама разберусь. Я отдала ему ключи от квартиры и уехала в Париж работать на несколько недель. И все время спрашивала себя: интересно, у меня с ним правда что-то серьезное? Мне очень хотелось с ним встречаться, он мне очень нравился. И я прямо обрадовалась, когда он позвонил мне в Париж и спросил: когда ты возвращаешься? А где-то в марте 1980-го я уехала в Калифорнию и начала сниматься у Питера Богдановича. Но это было безумие: поддерживать отношения с Китом и одновременно впервые пробовать профессионально заниматься актерством. Причем даже Богданович написал письмо моим родителям с предупреждениями насчет Кита, о чем, я думаю, он теперь сожалеет.

Если даже я ничего особенно не знала про Кита, то мое лютеранское семейство со Статен-Айленда знало еще меньше. Мои братья с сестрами выросли в другие 1960-е — в 1960-е Дорис Дэй. Мои старшие сестры ходили с «ульями» на головах, делали французскую складку[171]. Эпоха хиппи прошла мимо них. Кажется, братья пробовали марихуану, но я не думаю, что хоть кто-то в семье хоть как-то увлекался наркотиками. Хотя они и не трезвенники, даже близко. У них всех есть свои проблемы — мы народ сильно пьющий. В общем, когда Кит наконец приехал к нам домой представляться на день Благодарения, осенью 1980-го, это была катастрофа.

Когда я в первый раз поехал на Статен-Айленд знакомиться с семьей Патти, я уже сколько-то дней болтался без сна. У меня была в руке бутылка водки или Jack Daniel’s, я думал, просто завалюсь с ней в дом, ля-ля-ля-ля, типа, не собираюсь вам врать, вот ваш будущий зять. Я, конечно, тогда сильно оборзел. Притащил с собой князя Клоссовски, Стэша. Далеко не лучшая группа поддержки, но мне нужно было их чем-то обаять, и я почему-то решил, что привести к ним домой князя — это будет идеальное прикрытие. Настоящий живой князь. А то, что он был настоящий живой говнюк, как-то меня не волновало. Мне был нужен свой человек рядом. Я знал, что мы с Патти так и так будем вместе, и вопрос стоял только о том, чтобы получить благословение семейства, потому что это сильно облегчило бы Патти жизнь.

Я вытащил гитару, выдал им порцию Malaguena. Malaguena! Ничто с ней не сравнится. Проведет тебя куда угодно. Играешь им эту вещь, и они начинают думать, что ты какой-то охуенный гений. В общем, я изобразил им эту красоту и решил, что по крайней мере все женщины теперь на моей стороне Они приготовили очень недурной ужин, мы знай себе наворачивали, и все было очень чинно. Но для Большого Эла, Паттиного отца, я выглядел немножко диковато. Он был водитель автобуса со Статен-Айленда, а я был «международная поп-звезда. И они завели разговор про это — как это быть «поп-звездой». Я сказал: а, бог с ним, это все ненастоящее — и все в таком духе. Стэш может об этом рассказать. Он все лучше помнит, потому что я к тому моменту уже ужрался. Он вспоминает, что один из братьев спросил: «Ну хорошо, а ты как всем дуришь голову?» Помню, что резко почувствовал себя как на допросе. Стэш особенно хорошо запомнил, что одна из Паттнных сестер сказала что-то типа: «Кажется, ты слишком пьяный, чтоб это играть». И тогда — бац! — меня переклинило. Я им сказал, типа, ну все, хватит. И саданул гитарой об стол, вдребезги. Это надо было еще силу вложить. А дальше могло обернуться как угодно. Меня могли навсегда отлучить от дома, но потрясающая особенность этого семейства — они вообще не оскорбились. Немного оторопели, может быть, но на той стадии все уже как следует приложились. На следующий день я просил прощения практически на коленях. Что касается папаши, старика Большого Эла — классный мужик, — по-моему, он как минимум увидел, что я не тушуюсь, и ему это скорее понравилось. В войну он служил инженером при строительном батальоне ВМФ на Алеутских островах. Его послали строить взлетную полосу, но в результате пришлось биться с японцами, потому что там больше было некому. Потом, уже в нужный момент, я зазвал Большого Эла скатать партию в бильярд в его любимом местном баре и сделал вид, что он меня перепил, как щенка. «Сделал я тебя, сынок!» — «Да уж, сэр, это точно». Но кто в этом семействе был верховный суд — это Беатрис, Паттина мама. Она всегда была за меня, и мы с ней потом прекрасно проводили время.

Вот как все это выглядело глазами Патти — день, когда она представила меня своей семье.

Патти Хансен: Я только помню, как сидела сверху и рыдала, когда случилась эта фигня. Что-то, наверное, произошло до того, потому что меня не было с ними за столом, когда это произошло. Я, наверное, увидела, что он пошел вразнос, и мне просто захотелось сбежать, забиться в норку. Вот тебе и праздничный ужин. Кто-то что-то сказал, и гитара полетела через стол, где сидели родители. Я не знаю что на него нашло. Он ни с того ни с сего превратился в такую рок-звезду — из нас никто раньше с таким людьми и близко не бывал. И моя мама говорит: Патти, что-то случилось, это ненормально. Я знала, что они очень перепугались и очень беспокоились за меня. У меня отец — водитель автобуса, он вообще тихий человек, и как раз тогда отходил после сердечного приступа, плюс он в первый раз увидел Кита — в этой его кожаной куртке, ноги-спички. А я их младшенькая, седьмой ребенок в семье. Бог знает, чего там Киту ударило в голову, но в основном это все были депрессанты и алкоголь, и я помню, как рыдала на ступеньках, а он плакал, уткнувшись мне в руки, и все мои это наблюдали. Они не привыкли к таким бурным сценам. Но они прекрасно справились с ситуацией. У нас там и другая родня была, мои сестры и даже какие-то соседи. Дом был всегда полон. А дальше, помню, мама держит меня и говорит, что Кит будет обо мне заботиться, что все нормально, он хороший парень. И Кит потом смертельно переживал из-за того, что устроил. Он страшно раскаивался и передал маме такую трогательную записку, писал что ему очень стыдно за свое поведение. Не знаю, как она могла поверить ему после такого, но она поверила. В общем, оставаться со всеми мне было никак, так что я пошла за ним и села в машину. И им, наверное, было ужасно думать, что я сажусь в машину к этому бешеному. Мои остальные братья в тот раз не приехали из Калифорнии, так что с ними Кит выяснял отношения потом. А передо мной бил себя кулаком в грудь: «Патти, выбирай: или я , или они». Я сказала: я тебя выбираю! Он всегда меня так испытывал, для верности.

Что касается трех Паттиных братьев, самым серьезным барьером был Большой Эл Младший, и я ему на том этапе реально не нравился, совсем. Он хотел устроить бой, разобраться, как мужик с мужиком. В общем, один раз у него дома в Лос-Анджелесе я сказал: Эл, кончай эту херню, пойдем выйдем, разберемся прямо сейчас. В тебе шесть футов и еще сверху, а во мне пять и еще сам видишь сколько. Ты, наверное, меня убьешь, но и я тебя на всю жизнь отделаю, потому что по скорости тебе до меня далеко. И до того, как ты меня убьешь, я тебя с сестрой разлучу навсегда. Будет ненавидеть тебя всю свою жизнь. Тогда он поднял белый флаг. Я знал, что это был удар в точку. Все остальное фуфло про мужицкие счеты — это ничего не значило. Это ему так надо было меня проверить.

На Грега времени ушло немного больше. Он милейший человек, с восемью детьми, зарабатывает в поте лица и продолжает строгать детей. Вообще говоря, я породнился с религиозной семьей: они ходят в церковь, молятся, держась за руки. У нас с ними разные представления о религии. Мне рай, например, никогда не казался особенно интересным местом. Вообще моя позиция такова: Бог в его бесконечной мудрости не захотел тратиться на два заведения, рай и ад. Это одно и то же место, просто рай — это где ты получаешь все, что хочешь, и встречаешь маму с папой и других близких людей, и вы все обнимаетесь, расцеловываетесь и играете на своих арфах. Ад — это то же самое место, никакого огня и серы, но все проходят мимо и тебя не видят. Ноль внимания, никто не узнает. Ты машешь рукой: «Это я, твой отец», — но ты невидим. Сидишь на облачке, и арфа у тебя есть, но сыграть на ней не с кем, потому что тебя не замечают. Вот это ад.

Родни, третий братец, служил капелланом на судне, когда мы с Патти познакомились, так что с ним мы столкнулись на почве богословия. Кто действительно написал эту книгу, Родни? Это правда само слово Божье или отредактированный вариант? И разумеется, ему нечего на это ответить, и мы до сих пор любим попрепираться на эту тему. Для него это очень важно. Ему нравятся трудные вопросы. Приходит к тебе еще с чем-нибудь новеньким на следующую неделю: «Смотри, Господь говорит...» «Да ты что, правда? Сам Господь?» В общем, пришлось мне завоевывать себе место в Паттиной семье. Но, если уж ты принят, они за тебя жизнь положат.

Хорошо, что у меня было чем отвлечь сердце в это время, потому что между нами с Миком тогда стала появляться какая-то злость. Вначале казалось, что непонятно с чего, — я только поражался. Отсчет пошел с того времени, когда я окончательно завязал с героином. Я написал песню All About You («Все это про тебя»), которая вышла на Emotional Rescue в 1980-м и на которой у меня сольный вокал, тогда еще редкий. Текстологи-любители обычно говорят, что это песня прощания с Анитой. По виду это обычная сердитая песня про мальчика и девочку, горькая лирическая, «я устал и сдаюсь»:

If the show must go on

Let it go on without you

So sick and tired

Of hanging around with jerks like you[172]

Песня никогда не бывает про что-то одно, но в этом случае если в ней про что-то и пелось, то, наверное, больше всего про Мика. Есть в ней определенные подколы, направленные в эту сторону. Это потому, что я в то время был обижен до глубины души. Я понял, что в чем-то Мика совершенно устраивала моя наркоманская жизнь — в том, что из-за нее я не лез в текущие дела. А теперь вот он я, слезший. Я же вернулся с таким настроем, что ладно, спасибо тебе огромное, теперь я сниму с тебя эту ношу. Спасибо, что тащил все на себе несколько лет, пока я был в отключке, за мной не заржавеет. Я никогда раньше не срал на наше дело, сочинил ему кое-какой первоклассный песенный материал. Единственный человек, кому я насрал, — это я сам. «Со скрипом, но выкарабкался, Мик» — он ведь тоже, бывало, чудом выкарабкивался кое-откуда. Я, наверное, ждал приступа благодарности, что-то типа: ладно, старик, и слава богу.

Но огреб я от него только одно: я тут главный. Послал меня подальше, короче. Я спрашиваю: что у нас здесь творится что мы с этим делаем? И в ответ — ни слова. Тогда я увидел, что Мик подмял все управление под себя и не собирается ничем делиться. То ли я чего-то не просек. Я и понятия не имел, что Мику так важно командовать и контролировать. Я всегда думал, что мы стараемся ради чего-то, что правильно для нас всех. Размечтался, тупой урод, да? Мик успел влюбиться во власть, а я все жил по-старому... творчеством. Но ведь у нас никого нет, кроме нас самих. Какой смысл воевать друг с другом? Посмотри, нас же раз, два и обчелся. Мик, я, Чарли, Билл еще.

Была одна фраза из того периода, которая до сих пор отдается у меня в ушах, после всех этих лет: «Да помолчи ты, Кит». Он часто это говорил — на собраниях, где угодно.

Я еще не успевал донести свою мысль, как он уже: «Да помолчи ты, Кит. Что ты как дурак?» Он даже не осознавал, что это делает, так это было охуительно грубо. Я его знаю давно и могу спустить ему такое хамство. Но в то же время все равно про это думаешь, все равно это задевает.

Когда я записывал All About You, я взял Эрла МакГрата, который номинально был главой Rolling Stones Records, и отправился с ним полюбоваться на панораму Нью-Йорка с крыши Electric Lady Studios. Говорю ему: если ты это как-то не исправишь, видишь асфальт внизу? Будешь там.

Я разве что в воздух его не поднял. Говорю: ты же между Миком и мной должен быть как промежуточное звено. Что происходит вообще? Не справляешься ни хрена. Эрл — приятный парень, и я понимал, что он не годится разруливать такие дела между мной и Миком в моменты обострения. Но я хотел донести до него, как я к этому отношусь. Я не мог привести с собой Мика и сбросить его с крыши, а делать что-то было надо.

Плюс еще и Ронни начал от меня отрываться, правда, временно и по другим причинам. Говоря точнее, Ронни начал отрываться вообще. Они с Джо жили в Мандевилл-каньоне» год был где-то 1980-й, и у него подобралась специальная компашка — своя шайка, с которой он и отрывался. Крэк-кокаин — штука убийственней, чем герыч Я к нему даже не притрагивался. Никогда, ни за что. Мне даже сам запах не нравился. И еще не нравилось, что он делает с людьми. Один раз у Ронни дома он сам, Джозефина и все остальные вокруг него занимались тем, что курили крэк. А когда ты этим занимаешься, это все, ничего больше в мире не существует. Вокруг Ронни ошивались все эти прилипалы, какие-то дурачки в соломенных стетсонах с перьями. Я захожу в его сортир, а он внутри с кучей прихвостней и барыг, и они все названивают из сортира, хотят достать ещё этой хрени, которую они курили. Кто-то тут же в ванной поджигает. Я зашел и сел срать. Эй, Рон! Ноль внимания. Как будто меня там нет. Ну что ж, все, пропал парень. Теперь я знаю, что делать, — перестать относиться к человеку как раньше. Я спрашивал Ронни: зачем ты этим занимаешься? «Ладно, ты не врубаешься». Да ты что, правда, что ли? Я это слышал от анашистов сто лет назад. И тогда я подумал: ну и ладно, врубаюсь я или не врубаюсь, я свое решение принял.

Все хотели сбагрить Ронни перед американским туром в 1981-м — он просто совсем слетел с катушек, — но я сказал: нет, я за него ручаюсь. Это означало, что я лично покрываю страховку для тура и обещаю, что Ронни будет вести себя как следует. Что угодно, лишь бы только Stones могли играть. Я рассчитывал, что с ним справлюсь. А потом во Фриско, в середине октября 1981-го — гастроли шли своим чередом, с нами ездили J. Geils Band, — мы заселились в отель Fairmont. И в нем немного как в Букингемском дворце: восточное крыло, западное крыло. Я жил в одном, Ронни — в другом. Короче, я услышал, что у Ронни в номере организовалась большая крэк-курильня. Просто зашкаливающая безответственность с его стороны. Он мне пообещал, что не притронется к этой дури на гастролях. И у меня упала красная шторка. В общем, я спустился и решительным шагом пересек центральное фойе Fairmont. Патти мне говорила: не сходи с ума, прекрати. Аж рубашку на мне порвала. Но я сказал: да какого хуя? Он же ставит под удар меня, всю команду, наше будущее. Если бы что-то сорвалось, мне бы это лично стоило нескольких миллионов, и все бы покатилось к чертовой матери Я дошел до него, он открыл дверь, и я ему вмочил с наскока. Ах ты гондон — бац! Он полетел спиной на диван, а меня от инерции удара толкнуло на него, диван кувыркнулся, и мы чуть не вывалились в окно. Испугались страшно оба. Диван опрокидывается, а мы вместе смотрим на окно и думаем: сейчас же спокойно можем улететь! После этого я мало что помню. Но свою позицию я обозначил.

Ронни сдавался в реабцентры много раз после этого. Недавно в одном туре я повесил табличку на его гримерку: «Центры —для ленивых»[173]. Можно её понимать как угодно. Например, так, что ложиться в эти заведения, которые на самом деле ничего тебе не дают, значит, что ты только отвалишь кучу бабла, потом выпишешься и начнешь все заново. Есть реабилитационные центры для азартных игроков — Ронни один такой себе высмотрел, кстати. Он же вообще придумал себе эти центры как возможность убежать от давления. И в последние годы ему попалось уютненькое местечко — рассказывает про него сам, так что это все из первых уст. Говорит: я теперь знаю один классный центр в Ирландии. Правда, ну и что там делают? Это и классно — ничего не делают. Я приехал, говорю: ну что, какой тут у вас режим? «Мистер Вуд, мы не назначаем режим». Только одно правило: никаких телефонов и посетителей. Это ж идеально! То есть мне ничего не нужно делать? Не-а. На самом деле они его даже отпускают в паб на три часа каждый вечер. И в центре он кантуется с людьми, которые там за азартные игры, — то есть они реально прячутся, как и он, просто чтобы спихнуть с себя текущие проблемы.

Один раз, когда он вернулся из центра, я сказал: «Теперь нормально. Я его видел накачанным до отупения и видел, когда он сухой и трезвый. Честно говоря, разница небольшая. Но теперь он стал хоть как-то пособранней». В принципе я и сейчас под этим подпишусь. В этом-то и странность, если задуматься. Вся эта дурь, и деньги, которые он спустил на эту херню и на то, чтоб с нее слезть, — и хоть бы что, блин, изменилось. Ну, может быть, не прячет от тебя глаза так часто. Иначе говоря, дело не в дури, дело в чем-то другом. «Ты не врубаешься, старик».

Я с Ронни в каких только обстоятельствах не перебывал. И это сказывается. В одном особом случае, через год после нашей драки, уже когда он забросил подальше трубку с крэком, от него нужна была абсолютная собранность — не сделать ни одного неверного шага. И он оказался на высоте, все сделал и здорово меня выручил. Я его тогда попросил поехать со мной в «Редлендс», чтобы поприсутствовать при встрече с отцом — первый раз за двадцать лет.

Мне было страшно встречаться с Бертом. Для меня он же так и остался человеком, от которого я ушел двадцать лет назад, еще подростком. Я примерно представлял, что у него всё в порядке, — слышал от родственников, которые с ним виделись, — например, что он околачивается в своем местном пабе. Страшно мне было из-за того, что я успел натворить в промежутке. Потому мне и понадобилось двадцать лет, чтобы до этого дозреть. В моем представлении я для своего отца был абсолютный отрезанный ломоть — все эти пушки, наркотики, аресты. Сплошной позор и унижение в его глазах. Я его унизил. Вот что я предполагал — что я сильно подвел его в жизни. После каждого сраного заголовка в газетах — «Ричардс снова под арестом» — мне становилось все сложнее решиться на то, чтоб связаться с отцом. Я думал, что лучше ему будет совсем со мной не общаться.

Теперь на свете немного людей, которые могут меня напугать. Но в детстве разочаровать батю было для меня катастрофой. Я боялся его неодобрения, как ничего другого. Я уже писал, что сама мысль об этом — что я не оправдаю его ожиданий — до сих пор доводит меня до слез, потому что, когда я был ребенком, его неодобрение означало полный бойкот, как будто я вообще не существовал. И потом эта эмоция просто застыла во мне. А уговорил меня встретиться с батей Гэри Шульц — он рассказывал мне, как раскаивается, что не успел помириться со своим отцом перед его смертью. Правда, я и сам всегда знал, что должен это сделать.

Отследить его было несложно — через родственников. Он все эти голы жил в комнате на задах одного паба в Бексли и, по всей видимости, ничего от меня не ждал — ничего не просил, это точно. В общем, я ему написал.

Помню, что сидел на кровати в своем номере в Вашингтоне в декабре 1981-го, где-то под свой день рождения, и почти не мог поверить, что читаю его ответ. Мы не могли повидаться до конца европейского тура 1982-го, то есть еще несколько месяцев. Местом встречи был назначен «Редлендс». А пока что я снова ему написал.

Я правда жду не дождусь взглянуть на твою противную рожу после всех этих лет!! Не сомневаюсь, что ты мне до сих пор можешь задать такого страху, что я в штаны обделаюсь. Со всей моей любовью, твой сын Кит P.S. У меня также имеется парочка твоих внуков для демонстрации. Скоро приеду.

К.

Я привез с собой Ронни в качестве юмористического буфера, шута на подхвате, товарища, потому что считал, что в одиночку я с этим не справлюсь. Я послал машину за Бертом в паб в Бексли. Гэри Шульц тоже был в «Редлендсе», и он помнит, как я сидел весь на нервах и отсчитывал время—он будет здесь уже через два часа, он будет здесь уже через полчаса. И потом он приехал. Вылез из машины, такой некрупный мужичок в летах. Мы посмотрели друг на друга, и он сказал: «Здорово, сын». Он выглядел совершенно по-другому. Меня прямо ударило. На кривых ногах, немного хромает из-за своего ранения на воине. По виду какой-то старый негодник, не знаю, похож на пирата в отставке. Что двадцать лет делают с человеком! Посеребренные вьющиеся волосы, шикарные седые баки с усами, переходящие друг в друга. Усы-то он вообще всегда носил.

Это был не мой батя. Я не ожидал, что он сохранится в неприкосновенности таким же, как я его оставил, то есть крепким мужиком средних лет, коренастым, мускулистым. Но он оказался совершенно другим человеком. «Здорово, сын». — «Здорово, батя». От этого, конечно же, лед тронулся. Потом в какой-то момент Берт отошел в сторону, и Гэри Шульц рассказывает, что я ему тогда шепнул: «Не думал что я сын Попая, да?» В общем, говорю: «Заходи, бать». И когда он оказался внутри, от него уже было не отделаться. Курил он по-прежнему трубку — St. Bruno, тот же темный табак, который я запомнил с детства.

Неожиданная штука, но мой батя оказался великим любителем выпить. Совсем не так, как когда я рос и норма была, ну, может, одно пиво за вечер или на выходных, когда мы выходили в общество. А теперь он был один из первых выпивох из всех, кого я знал. То есть. Господи Иисусе, Берт! В нескольких пабах, особенно в Бексли, до сих пор стоят табуретки его имени. Пить он предпочитал ром, темный «флотский».

Про те мои газетные заголовки он сказал только одно: «Ты тут, смотрю, навалял делов». После этого мы уже могли разговаривать как взрослые люди. И неожиданно я обзавелся еще одним другом. У меня снова появился батя. Я перестал париться, грозная отцовская фигура выветрилась у меня из головы. Круг замкнулся. Стало можно шушукаться между собой по-дружески, и мы обнаружили, что здорово друг другу нравимся. Дальше мы начали проводить время вместе и решили, что ему пора попутешествовать. Я хотел, чтобы он увидел мир с высоты. Выпендреж, куда без него. Но он заглотил весь шарик и не поперхнулся! Он ни перед чем не трепетал, просто впитывал впечатления. И тогда мы начали развлекаться вдвоем, а раньше не было возможности. Кругосветный путешественник Берт Ричардс, который никогда не сидел в самолете, не бывал нигде, кроме Нормандии, до того момента. Первый перелет у него был до Копенгагена. Единственный раз, когда я видел, как Берт напугался. Когда заревели моторы, я увидел его побелевшие костяшки пальцев. Он сжал со всей силы свою трубку — чуть не сломал. Но он сохранил невозмутимый вид и, когда мы взлетели, уже расслабился. Первый взлет — нервотрёпное дело для любого человека, кем бы ты ни был. А дальше он уже заигрывал со стюардессами и вообще прекрасно освоился.

Прошло всего ничего, как он уже с нами на гастролях, и мы едем в Бристоль: я и мой друг писатель Джеймс Фокс сзади, мои телохранитель Сви Хоровитц и Берт спереди. Сви спрашивает Берта: не хотите чего-нибудь выпить, мистер Ричардс? А Берт ему: спасибо, Сви, думаю, неплохо бы светлого эля. Я тогда опускаю перегородку и говорю: что? Это в шаббат-то? Ну ты даешь, батя. И откидываюсь обратно, ржу — какая ирония. А потом на Мартинике он умудрился посадить Брук Шилдс себе на колени. Я и слова вставить не мог. Они от него не отходили — три-четыре старлетки мирового класса. Где батя? Известно где. Внизу, в баре, в окружении свеженького выводка красавиц. Сил у него хватало. Я помню, как он резался в домино в нашей компании всю ночь напролет, и все остальные пять-шесть человек уже сползают под стол, а он только знай опрокидывает в себя ром стаканчик за стаканчиком. Он никогда не напивался. Всегда держался ровненько. Он был вроде меня, и это-то как раз проблема. Ты можешь выпить больше положенного, потому что оно не особенно действует. Это просто у тебя такое естественное занятие, типа как просыпаться или дышать.

Анита сбежала от прессы после того, как пацан застрелился в нашем доме, и на какое-то время залегла на дно в отеле Alray в Нью-Йорке на 68-й улице вместе с Марлоном. Ларри Сесслер, Фреддин сын, взялся за ними присматривать. Марлон нигде не учился, по крайней мере в нормальном смысле. Его окружали Анитины новые друзья — постпанковая компания с центром в Mudd Club, который существовал как такая анти-»Студио 54» на Уайт-стрит в Нью-Йорке. Брайан Ино, Dead Boys и Max’s Kansas City — Анита теперь вращалась в этих кругах. Естественно, она никак не поменялась, и теперь она, наверное, вспоминает это время как худшее в своей жизни и, наверное, благодарит судьбу, что ей повезло тогда выжить. В Нью-Йорке тогда было очень стрёмно, и не только из-за СПИДа. Сидеть и вмазываться в отелях Нижнего Ист-Сайда — это не шуточки. То же самое — на четвертом этаже отеля Chelsea, где специализировались на «ангельской пыли»[174] и героине.

Я хотел обеспечить хоть какую-то стабильность и снял для них бывшую резиденцию Мика Тейлора на Лонг-Айленде, в Сэндз-Пойнт, — первый из тех лонг-айлендских особняков, диких, как кинодекорации, в которых они обитали в этот период. Я приезжал туда повидаться с Марлоном когда мог. В 1980-м на день рождения Аниты я встретил там Роя «Скиппера» Мартина — из компании, которую Анита притащила из Mudd Club. В Mudd Club. Рой каждый вечер давал свою экстремистскую версию стендап-комедии. А тут он приготовил огромный ужин: жареный барашек, йоркширский пудинг и все такое сложное, и ко всему яблочный песочный пирог с заварным кремом. Я его спрашиваю: что, настоящий заварной крем? Он говорит: настоящий, а я говорю: ни хрена, это у тебя из банки. Он говорит: да я, блядь, вот этими руками его сделал, из порошка — ванильный «Бердз», который надо разводить молоком. В общем, мы поцапались. Помню, запустил в него стаканом через стол.

Я чаще всего мгновенно вхожу и контакт с теми, кто потом становится верными друзьями на много лет. я их сразу выделяю — каким-то чувством, что мы можем друг другу доверять. Это как подписать бессрочный договор. Рой был как раз один из таких, с того самого первого вечера. Причем, как только связь нащупана, для меня самый большой грех — подвести друга. Потому что это значит, что ты не понимаешь самой идеи дружбы, товарищества, а это самая важная вещь на свете. Вы еще услышите о Рое, потому что кроме того что он мой добрый друг, он еще до сих пор заведует делами у меня дома в Коннектикуте. Мы с семейством взяли его на подряд — не знаю, как еще это назвать, — примерно через год после той встречи.

Где б я был без моих корешков: Билл Болтон, мой охранник на гастролях, всегда незаметный и мощный как шкаф; Тони Рассел, мой опекун-телохранитель последние много лет; Пьер де Бопор, гитарный спец и музыкальный советчик. Единственная проблема с такими настоящими друзьями — это что мы лезем поперек друг друга, чтобы друг друга выручить. Я — нет, давай я — нет, я возьму это на себя. Настоящие друзья. Самая редкая вещь, но ты их и не ищешь — они находят тебя сами; вы просто как-то срастаетесь друг с другом. Я никуда не могу сунуться, не зная, что за мной солидная стена. Джим Каллахан в прошлом и Джо Сибрук, который помер за пару лет до написания этой книги, — они были такие. Билл Болтон женат на сестре Джо, так что это все дела семейные. Люди, с которыми я прошел огонь и воду, — это очень важная часть моей жизни.

Черт его знает почему, но все мои близкие дружки успели посидеть в то или иное время. Я этого не осознавал, пока не увидел их вместе списком с биографической сводкой напротив каждого. О чем это нам говорит? Ни о чем, потому что обстоятельства у каждого совершенно разные. Бобби Киз — единственный, кто сидел неоднократно причем, по его словам, за преступления, которые он даже не подозревал, что совершил. Мы все горой друг за друга, я и моя позорная команда. Мы просто хотим заниматься тем, чем хотим, и чтобы все остальная лабуда нас не трогала. Мы обожаем «Приключения Кита Ричардса». Все плохо кончится, я и не сомневаюсь. Рой, например, убежал плавать на кораблях пятнадцатилетним пацаном из Степни (это в лондонском Ист-Энде), и это уже говорит о многом. В начале 1960-х он занялся золотой контрабандой. Вольная душа, что сказать. Он покупал золото в Швейцарии, распихивал его по карманам специальных курток и обкладывал себя поверх трусов, сорок кило за раз, а потом летел с ним на Дальний Восток: Гонконг, Бангкок. С тяжелыми золотыми пластинами производства Johnson Matthey 999 пробы. В один прекрасный день, когда Рой вылезал из такси, пролетев двадцать пять часов до этого, он не смог встать на ноги из-за всей тяжести. Он стоял на коленях у открытой двери такси, и гостиничным швейцарам пришлось бежать к нему, чтоб помочь зайти внутрь. Рой — за другие дела — позагорал и в знаменитой бомбейской тюрьме «Артур-роуд», которая фигурирует в романе «Шантарам». Без обвинений и без суда. Потом сбежал. Он хотел стать актером, и даже играл какое-то время в какой-то альтернативной труппе, почему, видимо, и оказался в Mudd Club со своим стендапом. Рой — из самых главных хохмачей, которых я знаю, и иногда он срывался с цепи из-за своей маниакальной энергии — буквально маниакальной. Что, у всех кишка тонка? Смотрите, показываю. Однажды в отеле Mayflower, когда после концерта привалила куча народа, я вдруг слышу стук в стекло, а это примерно шестнадцать этажей над землей, — и это Рой, вжался в карниз, стучит в окно и стонет: «Помогите, помогите». Тут же внизу проезжает полицейская машина, и люди с улицы орут: «Эй вы, наверху. У вас кто-то там прыгать собрался». Ни хуя не смешно, Рой. А ну быстро лезь внутрь. Под ним был очень узкий кирпичный выступ, он держался только на кончиках пальцев. Есть такие люди, которым сильно везет, что они вообще живы.

После тура 1981-го года я уговорил Роя присматривать за Марлоном и Анитой на постоянной основе. Среди поставленных мной задач было попробовать устроить так, чтобы Марлон стал ходить в школу. Потом к ним еще присоединился Берт, после европейского тура 1982-го. Еще та была семейка на троих. Берт, Марлон и Рой в огромных гэтсбиевских особняках, и Анита, которая исчезала и появлялась. Берт всегда считал, что Анита ненормальная. И правда, она была тогда сильно не в себе, волочилась по жизни в постоянной несознанке. Все вместе они были похожи на какую-то команду, которую высадили с корабля присматривать за огромными заброшенными особняками на половинном жалованье. Помесь Гарольда Пинтера и Скотта Фитцджеральда. А что — Рой так и так был моряком. Берт с Марлоном плавать не плавали, но, скажем так, дрейфовали в чужой стране как в океане. Хотя Марлон начально привык к чужим странам, что ему на самом деле было все равно, где он сейчас. Рой жил с Бертом с 1982-го до самой его смерти. Я их поселил там, пока разъезжал по гастролям, и приезжал редко и ненадолго — заглянуть поздороваться. Поэтому здесь я должен дать слово Марлону— пусть он расскажет обо всех готических приключениях» которые происходили в эти потерянные годы на берегах Лонг-Айленда.

Марлон: Худший период моего детства был проведен в Нью-Йорке, потому что в конце 1970-х место это было страшноватое. Я не ходил в школу весь 1980-й. Мы жили в отеле Alray посреди Манхэттена, что в принципе было неплохо. Типа как в «Элоиза одна дома»1. Мы ходили в кино. Анита таскала меня в гости к Энди Уорхолу, Уильяму Берроузу. Кажется, он жил в мужском душе в отеле Chelsea. Всюду была плитка и натянутые веревки для белья через его комнату, а на них использованные презеры. Очень странный человек.

Оттуда мы переехали в дом в Сэндз-Пойнтс, на Лонг-Айленде, который только освободил Мик Тейлор, — протянули там месяцев шесть. В этом доме снимали первую экранизацию «Великого Гэтсби», где Сэндз-Пойнт — это Ист-Эгг с лужайками на много акров, с огромным пляжем, бассейном с соленой водой, и все страшно запущено. Нам часто слышалось, что из нашей беседки доносится старый джаз, годов 1920-х, шум вечеринок, звон бокалов и чей-то смех, но все растворялось, когда ты к ней приближался. У этого дома явно имелись мафиозные связи.

Я нашел на чердаке семейные фото с Синатрой и Дином Мартином, всем составом «крысиной стаи», которая здесь гуляла в 1950-х. Как раз тогда в первый раз объявился Рой, который потом вернулся жить с нами постоянно, — такой чокнутый англичанин, которого Анита привела из Mudd Club, и там у него был номер — выпивать на сцене полную бутылку коньяка и одновременно рассказывать анекдоты, балаболить без умолку, а потом читать стихотворение Шела Силверстина «Идеальный кайф» про мальчика по имени Рой Дайпопробовать, и, пока он читал, он скидывал с себя одежду. И все это за двести долларов и бутылку коньяка. Анита привела его в большой дом, и мы сначала устроили его на чердаке, но он разгромил всю комнату в пьяном приступе. Страшно было смотреть. Пришлось вышвырнуть его из дома, по сути говоря. Он выпивал бутылку конька с утречка и пел, поэтому мы его переселили в конуру, которая по размеру была с сарай. Он сильно проникся тогда к нашему лабрадору и часами сидел с собакой и что-то пел. Весна была теплая, так что жить там было можно.

Анита подбирала и другой левый народ. Мейсон Хоффенберг часто у нас жил — битнический писатель и поэт. Такой бородатый еврейский гномик, который сидел голым в саду и типа плевал с высоты на всех проезжающих. Он тогда переживал фазу натуризма, а лонг-айлендских жителей такие штуки немного пугают. Мы его называли «садовый гном». Кантовался он у нас довольно долго тем летом.

Рой появился на постоянной основе в конце 1981-го, после того как покатался с Китом по гастролям, — его вроде как назначили нашим опекуном, когда мы переехали в Олд-Уэстбсри, в еще один громадный особняк, где мы жили с 1981-го по 1985-й. Место было гигантское, особенно для четырех жильцов, и полузаброшенное. Никакой мебели, отопление отсутствовало, зато имелся прекрасный бальный зал, где я рассекал на роликах, — там стены были обиты холстинами с ручной росписью, еще со времён 1920-х, но тогда они уже вовсю облезали. Вообще-то к концу нашего пребывания все здание с двумя главными лестницами и двумя крыльями напоминало особняк мисс Хэвишем.[175]

Единственной мебелью был большой белый рояль Безендорф, на котором Рой играл и изображал Либераче. А у меня была своя ударная установка на другом краю бального зала, так что мы иногда типа джемовали. Стереосистема у нас была что надо, плюс все пластинки Кита, так что мы ставили какой-нибудь диск и резвились, а потом Рой открывал на ужин какие-нибудь консервы. Тебе сегодня какую банку открыть, с ветчиной или?.. Соответственно, после этого я стал вегетарианцем. Нет уж, Рой, спасибо, не хочу я больше твоей ветчины из банки.

Анита в это время уделывала себя как могла. У нее в жизни наступила чернушная полоса. Если она ездила в Нью-Йорк, то напивалась, когда приезжала обратно, чтобы погасить все, что она там напринимала, и от этого начинала буянить как алкоголичка. Несмотря на это, с ней у нас постоянно появлялись какие-то интересные люди: был Баския, Роберт Фрейзер тоже заглядывал» плюс Анитины друзья-панки — ребята из Dead Boys, например, или кое-кто из New York Dolls. Обстановка была довольно сумасшедшая. Мне кажется, еще ничего не было сказано про вклад Аниты в панковское движение. Хотя много кто из этой тусовки, по крайней мере из её нью-йоркской части, приезжал и проводил у нас выходные. Она иногда возвращалась из Mudd Club или CBGB, и из машины вываливалась куча этих ненормальных с розовыми волосами. В основном милейшие ребята, обычные еврейские мальчики-ботаники, вообще-то.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.