Глава десятая

Глава десятая

В которой Марлон начинает сопровождать меня на гастролях. Умирает Тара, наш с Анитой сын. Мы переселяемся в Челси к Джону Филлипсу и его семейству. Меня задерживают в Торонто и шьют обвинение в сбыте. Кончаю с героином с помощью черного ящика и Jack Daniel’s. Stones записывают в Париже Some Girls. Я знакомлюсь с Лил Вергилис, которая помогает мне привести себя в порядок. Мне дают условный срок в 1978-м, но берут обязательство дать концерт для слепых. Бойфренд Аниты кончает с собой, играя в русскую рулетку, и мы с ней расстаемся окончательно.

Сколько раз на тот момент я уже Ходил по краю. Арест в Фордайсе но время гастролей 1975 года пока был самым грозным эпизодом. Я израсходовал все свои кошачьи жизни. Даже считать без толку. Но впереди маячили столкновения с судьбой еще покруче: и новые аресты, и шальные пули, и машины, вылетающие на обочину. В кое-каких случаях, когда проносило, давало себя знать мое везение. Но вообще чувствовалось, что тучи сгущаются, — надвигалась буря. Я снова повидался с Уши — она присоединилась к нашим гастролям в Сан-Франциско на неделю, а потом исчезла на долгие годы. Rolling Stones той осенью провели какое-то время в Швейцарии, поскольку я там жил, — доделывали альбом Black and Blue. В его рекламе, кстати, использовали фото несильно одетой и связанной веревками женщин, с синяками на теле, из-за чего какие-то люди стали призывать к бойкоту Warner Communications. Мы в тот раз работали над Cherry Oh Baby, Fool to Cry и Hot Stuff. В Женеве в марте 1976-го Анита родила нашего третьего ребенка — мальчик, которого мы назвали Тара.

Ему едва исполнился месяц, когда я оставил Аниту и укатил в долгое европейское турне, которое должно было длиться с апреля по июнь. Марлона я забрал с собой в качестве походного товарища. Ему тогда было семь. Мы с Анитой превратились на тот момент в двух торчков, которые ведут отдельное друг от друга существование и только детей растят вместе. Мне по большей части это было не в тягость, из-за того что я столько проводил в разъездах, плюс Марлон теперь вообще почти всегда находился со мной. Но атмосфера была не из приятных. Очень тяжело жить со своей женщиной, которая тоже торчит, и даже больше, чем ты сам. Единственные слова, которые я тогда слышал от Аниты, это: «Уже привезли?» Ширево было единственной важной вещью в жизни. И она начала совсем слетать с катушек. Вдруг посреди ночи какой-то грохот — оказывается, это она швырнула об стену полную бутылку клюквенного сока или вина, и это в съемном доме, когда мы только что въехали. «Родная, тебе поправиться нужно, да?» Я все понимал, только стены-то, блядь, кто тебя просил перекрашивать? К тому времени она уже не ездила с нами на гастроли, не приходила на запись -только все больше и больше изолировалась.

Чем хуёвей обстояли дела, тем чаще я держал пацана при себе. Я раньше никогда не жил по-отцовски, так что теперь было классно смотреть, как он подрастает, говорить ему при случае: а ну, помоги-ка, сынок. В общем, мы с Марлоном стали командой. Энджела в 1976-м была еще слишком мелкой, чтобы путешествовать.

Мы добирались до концертов на моей шикарной тачке. И Марлон работал штурманом. Ведь в те дни еще существовали разные страны, не было никакой Европы без границ. Так что я поставил ему ответственную задачу, дал работу: «Будешь мне говорить, когда подъезжаем к границе». Чтобы добраться из Швейцарии в Германию, надо было проехать через Австрию. И тут такое дело: швейцарская граница, стоп, теперь Австрия, пятнадцать миль по Австрии, снова стоп, теперь Германия. Много границ переедешь, пока доберешься до Мюнхена. Вообще сечь нужно было очень четко, особенно в снег и гололед. И Марлон держал ситуацию под контролем. Он говорил: «Пятнадцать километров до границы, пап». Это когда нужно было тормознуть, вмазаться и либо выбросить все хозяйство, либо заново его переложить. Иногда он тыкал меня и говорил: «Пап, тормози. Падаешь уже, у тебя голова не держится». В общем, вел себя не по годам. Что просто было необходимо, когда к нам заявлялись с визитом. «Эй, пап!» — «Что, чего?» (Он меня трясет, чтоб я проснулся.) — «Внизу люди в синих костюмах».

Не так уж часто я опаздывал на концерты — и не пропустил вообще ни одного, — но, когда я опаздывал, я опаздывая по-королевски. И обычно это все равно выходит крутейший концерт. По моему опыту могу сказать, что народ не против подождать, если ты в конце концов появишься и отработаешь свое. Вообще помню один сплошной полухипповый туман, туман-дурман. В 1970-х время начала шоу было тогда, когда я просыпался. Я мог опаздывать на три часа, но никаких пределов по времени окончания тогда не существовало. Если ты шел на концерт, ты оставался на всю ночь. Никто не обещал, что начало по расписанию. Если я припозднился, прошу прощения, значит, такое время для концерта было как раз правильное. И все равно никто не уходил. Но и я не испытывал судьбу, старался свести задержанные концерты к минимуму.

Как правило, если я опаздывал, то потому, что крепко спал. Помню, как Марлону приходилось меня будить. Это вообще-то превратилось в привычку. Джим Каллахан и охранники знали, что у меня пистолет под полушкой и сами меня будить не хотели. За полчаса до планируемого выхода на сцену, они засылали Марлона, прямо вталкивали ко мне в спальню «Пап...» Марлон очень быстро разобрался, что к чему. Он знал что говорить. «Пап, ну пора уже, серьезно». Что-то в этом духе. «Значит, часа два еще есть, да?» — «Пап, я их и так держал долго». Очень грамотно меня опекал.

Я в те годы вел себя немного непредсказуемо, или, точнее, другие про меня так думали. Я ни в кого даже не стрельнул ни разу, но их всегда держал страх, что я проснусь как-нибудь не в том состоянии и схвачусь за пушку, потому что решу, что меня грабят. Правда, конечно, я и сам немного пестовал эти страхи — пригодится, когда надо. Я не собирался никого пугать, но расписание было жесткое, при мне был малолетний пацан, и я сам был в довольно хреновой кондиции.

Как правило, когда я выходил на сцену, я был только что из постели. Но вылезти из постели — это одно, а проснуться — совсем другое. Мне для этого нужно часа три-четыре. Потом уже можно натягивать шмотки. Если брать мои минимальные промежутки между выползанием из кровати и вползанием на сцену, то даже в этих случаях я должен был быть на сцене час назад. «На мне сейчас что?» — «Пижама, пап». — «Так, быстро, где эти сраные брюки?» Но обычно я и так отрубался прямо в том, что собирался надевать на сцену. И полчаса спустя «Дамы и господа. Rolling Stones!» Прикольная побудка, ага.

Но пусть Марлон сам расскажет.

МАРЛОН: Тур 1976-го года проходил по Европе, и потому-то я с ними и уехал на все лето, вплоть до августовского концерта в Небуорте, когда они играли с Lynyrd Skynyrd и 10СС. Меня просили будить Кита, потому что он правда мог начать беситься — не любил, когда его будят. Так что Мик или кто-нибудь подходил ко мне и говорил: нам надо выдвигаться через пару часов, давай-ка сходи разбуди папу. Я единственный мог это сделать без риска, что мне оторвут башку. И я начинал: папа, вставай, тебе надо ехать, собираться, надо успеть на самолет — и он меня слушался. Со мной он был очень мирный. Мы ездили на концерт, а потом возвращались. Я в самом деле не помню никаких особенных вакханалий, правда. У нас был один номер с двумя кроватями. Я будил его и заказывал завтрак прямо к нам. Себе — мороженое или там кусок торта. И официантки часто начинали меня жалеть по-всякому — ах ты мой бедный мальчик, — но я их посылал в жопу. Дико меня доставали. Потом еще я быстро сообразил насчет прихлебателей и всех, кто хотел пробиться к Киту через меня. И так же быстро привык от них избавляться — говорил: слушайте, вы мне здесь не нужны, так что уходите. А Кит мог сказать: эх, мне пора Марлона укладывать, — тоже чтоб очистить территорию. А некоторым девицам или скользким типам я просто говорил: валите отсюда, отец спит, отстаньте от нас, на хуй. С ребенком-то не попререкаешься, поэтому приходилось слушаться.

Я хорошо помню, что Мик на тех гастролях был просто душкой. Мы сидели в Германии, в Гамбурге. Кит спал, и тогда Мик позвал меня к себе в номер. Я никогда не ел гамбургеров, и он мне один заказал. «Ты ни разу не пробовал гамбургер, Марлон? Ты должен попробовать гамбургер в Гамбурге». И мы сели и вместе поужинали. Он тогда был очень дружелюбный и обаятельный. И с Китом он тоже вел себя ласково. Очень был заботливый, опекал его. Это запомнилось. Это при том, в каком Кит тогда был состоянии.

Кит постоянно мне читал. Мы любили книжки про Тинтина и Астерикса, но он не знал французского, а издания были французские, и он все сочинял от начала до конца. И через много лет я понял, что, когда мы читали Тинтина, он ни черта не знал, о чем там рассказывалось, — всё время нагло блефовал. Учитывая горы героина и то, как он периодически залипал посреди чтения, — выдающееся достижение, я считаю. Хорошо помню, что у меня были только одни кроссовки и одни брюки на все гастроли, и я заносил их вусмерть. Еще там были телохранители Боб Бендер и Боб Ковалски - два Боба. Каждый по шесть футов, огроменные мужики, хоть взбирайся на них, как на скалы. Один блондин, другой темный, и когда стояли, то были как два парных упора для книжек. Я с ними играл в шахматы в коридоре, потому что они только этим и занимались: сидели в коридоре и убивали время за шахматами. Классное было развлечение Вообще вся эта эпопея не оставила каких-то травматических воспоминаний — мне казалось, что здорово мотаться каждый вечер на концерт в новый город. Я иногда не ложился часов до пяти ночи, а потом дрых до трех дня. Это для Кита был нормальный режим.

Про наркотики мне вообще не было интересно. Я считал всех этих людей какими-то дураками, мне казалось пьяным идиотизмом то, чем они занимаются. Анита рассказывает, что я выкурил кучу косяков на Ямайке, когда мне было четыре или около того, но это вообще очень в духе Аниты, такие истории. Мне была противна вся эта наркоманская возня, но я хорошо научился тому, что надо все прибирать, ничего не трогать и ничего не оставлять на виду. Если я замечал эту дрянь, тут же её припрятывал подальше. И сплошь и рядом бывало, что я беру журнал или книгу, а там насыпаны дорожки кокса, которые тут же разлетаются повсюду. Но Кит особенно не злился из-за этого.

В конце тех гастролей у нас случилась авария — на обратном пути из Небуорта. Это тогда Кита арестовали. Он задремал и впилился в дерево. В машине нас сидело семеро, но никто серьезно не пострадал, потому что, опять к счастью, мы ехали в «бентли». Тачке, кстати, досталось как следует. Еще лет пять или шесть назад там можно было увидеть кровавый отпечаток моей руки на заднем сиденье. А на приборной доске была вмятина там, где я херакнулся носом. Я почти гордился, что от меня в торпеде вмятина, но потом расстроился, когда машину отремонтировали.

Я хороший водитель. То есть, понятно, конечно, никто не совершенен. В какой-то момент я отключился, вырубился. Просто задремал. Нас стало заносить. Я только услышал, как Фредди Сесслер на заднем сиденье орет: «Еб твою мать!» Но я сумел вырулить с дороги в поле, что в принципе было разумно. По крайней мере никого не зашибли, не поубивали, даже сами отделались царапинами. Потом копы нашли у меня в пиджаке кислоту. Как я в тот раз сумел выкрутиться? Мы только что отыграли концерт. Пиджаки, которые мы носили, были типа как форменные для всего бэнда — одного покроя, только разных цветов. Тот, который я подобрал, вполне мог быть Мика Джаггера, мог быть Чарли. Это мог быть чей угодно пиджак. Такая была моя стратегия защиты.

Я, правда, толкнул речь в том духе, что это моя жизнь, что вот так мы живем, и, бывает, случается всякая херня. Вы не живете как я. Я делаю что приходится. Если хуйня какая вышла, сильно извиняюсь. Я просто живу своей жизнью, никого не трогаю. Пустите меня, у меня концерты впереди. Короче: «Да ладно, это всего лишь рок-н-ролл». Но скажите это кучке сантехников из Эйлсбери. Может быть, я просто «очаровал присяжных» — так написали в одном репортаже. В это как-то не верится, потому что моя позиция была такова: дайте мне присяжных, которые как минимум наполовину будут из рок-н-ролльных гитаристов, чтобы люди хоть чуть-чуть врубались, о чем я говорю. «Судом равных»[161] для меня был бы Джимми Пейдж, вообще музыкантский класс, чуваки, которые помотались по гастролям и знают, что к чему. Мои «равные» — это не какая-нибудь докторша и пара сантехников. Да, меня судят по английскому закону, который я очень уважаю. Но войдите в мое положение. В сущности, они так и сделали. Никто в тот раз, как мне показалось, не хотел меня проучить, так что меня просто слегка приструнили и отпустили со штрафом.

Я был в Париже на гастролях с Марлоном, когда мне сказали, что наш мальчик Тара двух с небольшим месяцев от роду был найден мертвым в своей кроватке. Телефон зазвонил, когда я уже собирался ехать на концерт. «Мне ужасно жаль, но я должен вам сообщить...» — и ты обмякаешь, как от выстрела. И тогда: «Вы, конечно же, захотите отменить выступление». Я задумался на пару секунд, а потом говорю: ни в коем случае, мы не будем ничего отменять. Это было бы самое ужасное, что можно придумать. Потому что куда мне тогда деваться? Что мне, вскакивать в машину и мчаться об-ратно в Швейцарию, чтобы выяснить, что случилось? Так случилось же уже. Свершилось. Или сидеть одному в ступоре, сходить с ума, мучить себя всеми «как» и «почему’? Я позвонил Аните, естественно, она рыдала, и от её рассказов было только больше неясности. Анита не могла приехать в Париж, потому что ей нужно было еще устроить кремацию и отделаться от швейцарских следователей. Так что единственной моей заботой стало уберечь от этого Марлона, постараться, чтоб на нем это никак не сказалось. Только это меня и поддерживало — день за днем стараться присматривать и семи-летним пацаном посреди гастрольного графика. Нет у меня времени, чтобы проливать слезы, я должен заботиться о том, чтобы у этого ребенка было все в порядке. Слава богу, что он был рядом. По возрасту он еще не мог реально оценить, что произошло. Единственным плюсом в этом отношении было то, что по крайней мере мы с Марлоном не были непосредственными свидетелями несчастья. Мне нужно было в тот вечер выходить на сцену. А дальше — отпахать остаток тура с Марлоном и держать свое горе при себе. Из-за этого мы с Марлоном сблизились еще сильнее, несмотря на все обстоятельства. Я потерял своего второго сына, так что я сделаю все, чтоб не потерять первого.

Так что же случилось? Подробностей я знаю очень мало. Тара остался в моей памяти только как этот очаровательный малыш в колыбельке. Пока, мелочь пузатая, увидимся, когда вернусь из тура, ага? Выглядел он совершенно здоровым. Такой Марлон в миниатюре. Так я с этим малышом толком и не познакомился. Кажется, менял ему пеленки пару раз, и все. А смерть была из-за остановки дыхания — так называемая смерть в колыбели. Анита нашла его утром. Мне в то время было как-то не с руки приставать с расспросами. Одна Анита знает, как оно было. Что до меня, я ни за что не должен был его оставлять. Я не считаю, что она в чем-то виновата, — смерть в колыбели, такое бывает. Но то, что я уехал от новорожденного, — мне себя за это не простить. Чувство, что я тогда дезертировал, оставил свой пост.

Мы с Анитой за всю следующую жизнь ни разу об этом не разговаривали. Я не настаивал, потому что не хотел теребить старые раны. Если б Анита захотела сесть и поговорить я, может, и смог бы, но самому поднимать эту тему — нет, слишком больно. Ни я, ни она — про неё я уверен — так от этого и не отошли. От таких вещей вообще не отходят А тогда это еще сильней подточило наши отношения, и Анита еще глубже погрузилась в свои страхи и паранойю.

Это абсолютно точно, что потерять ребенка — самое худшее, что может случиться в жизни. Потому-то я сразу написал Эрику Клэптону, когда погиб его сын, — мне было это знакомо то, что он переживает. Когда такое происходит, на какое-то время впадаешь в полное онемение. Постепенно в тебе снова созревает возможность любви к этому существу, | но только очень медленно. Ты ни за что не потянешь весь этот груз сразу. И если потерял ребенка, то не бывает так, чтобы потом он не напоминал о себе время от времени. Все ведь должно идти естественным путем. Я проводил мать в последний путь, и отца тоже, и это естественный порядок вещей.

А пережить своего ребенка — это совсем другое ощущение Ты никогда с этим не смиришься. И во мне теперь навсегда есть кусок вечной мерзлоты. Чисто из эгоистических соображений могу сказать, что, если тому суждено было случиться, я рад, что это случилось тогда. Когда он был слишком мал, чтобы даже к кому-то привязаться. Теперь не проходит недели, чтобы он не напоминал о себе внутри меня. В моей жизни не хватает одного мальчика. Кто знает, может быть, он заткнул бы отца за пояс. Я написал в записной книжке, когда работал над этой книгой: «Время от времени Тара вторгается в мои мысли. Мой сын. Ему бы сейчас было за тридцать». Тара живет внутри меня. Но я даже не знаю, где этот бедный пацан похоронен, если вообще его похоронили.

В тот же месяц, когда умер Тара, я пригляделся к Аните и понял, что есть только одно место, куда можно отправить Энджелу, пока все это утрясается, — дом моей матери. И, когда мы только начали думать, что надо бы её забрать, она уже как следует обосновалась в Дартфорде под крылышком у Дорис. И я подумал — уж лучше оставить её с моей мамочкой. У девочки теперь спокойная жизнь, хватит с нее этого безумия, пусть растет как нормальный ребенок. И она выросла, причем замечательно выросла. Дорис тогда была на шестом десятке и могла спокойно поднять еще одного ребенка. Когда ей предоставили такую возможность, она за нее ухватилась. Они с Биллом вместе. Я знал, что меня снова будут тягать, и снова, и снова, и какой смысл был воспитывать дочь, зная, что за дверью всегда копы? По крайней мере я знал, что у Энджелы есть убежище в этом моем безумном мире. Энджела оставалась с Дорис следующие двадцать лет. Марлона я держал при себе, ездил с ним до августа, когда кончился тур.

Я забрал все свое барахло из «Уика», когда Ронни Вуд в том году, 1976-м, из-за налогов эмигрировал в Америку. Мы не могли вернуться на Чейн-уок из-за круглосуточного патруля у дверей и всех этих «О, привет. Кит». Когда мы там жили, это была жизнь при закрытых окнах и задернутых занавесках — герметичное существование, натуральная осада, люки задраить.

Мы старались элементарно выжить и все время держаться на шаг впереди властей. Постоянное кочевье, предварительные звонки: «У вас там иглы достать можно?» Самый, блядь, обычный торчковый быт. Тюрьма, которую я построил себе сам. Мы какое-то время кантовались в Лондоне, в отеле Ritz, пока нам не пришлось выметаться на том основании, что номер благодаря Аните стал нуждаться в ремонте. Марлон в первый раз нормально пошел в школу — в Хилл-хаус, где носили оранжевую форму и, кажется, учеников в основном занимали тем, что водили парами по лондонским улицам. Мальчики Хилл-хауса были такой же лондонской достопримечательностью, как челсийские пенсионеры[162]. Марлон, само собой, переживал все это как глубокий шок или же, как он потом предпочитал об этом вспоминать «сплошной кошмар».

В это время Джон Филлипс из распавшихся Mamas and Papas как раз жил в Лондоне. У него с его новой женой актрисой Женевьев Уэйт и их маленьким сыном Тамерланом, имелся дом в Челси на Глиб-плейс. И мы нашли там приют на какое-то время, переселились к нему жить. До этого мы уже строили планы поработать вместе над сольным альбомом Джона для Rolling Stones Records — Ронни, Мик. Мик Тейлор и я должны были на нем играть. Ахмет Эртегун финансировал это дело деньгами Atlantic Records. Неплохая идея в принципе — на бумаге. Джон был классный чувак, реально прикольный, и работать с ним было интересно (хотя он был и чокнутый). Он написал почти все те песни для Mamas и других, которые стали знаковыми для определенного периода, кое-какие на пару с его бывшей женой Мишель Филипс: California Dreamin’, Monday, Monday, San Francisco (Bt Sure to Wear Flowers in Your Hair).

Филлипс меня поражал. Я в жизни не видел чувака, который бы подсел на допинг так скоро. Причем я имел к этому отношение. В тот вечер, когда Ронни уезжал из «Уика». Джон позвонил и говорит: у меня тут фуфырик с порошком, называется «Мерк». И еще спрашивает: может, кому пригодится, не знаешь? А то я таким не балуюсь. Я сказал, что заскочу на пути от Ронни. Я умчался из «Уика» и двинул прямо домой к Джону. Мы там джемовали, все дела, и наконец он показал мне баночку. К тому моменту я там уже был часа два или три, и я спросил Джона: можно мне в твой туалет? Нужно было принять дозу. И пошел в туалет вмазываться. Ну, в смысле, не буду же я светить этим делом на виду у всей семьи, и вообще. А когда вышел, Джон спрашивает: чем это ты там занимался? Я говорю: Джон, такая штука, героин называется. И сделал одну вещь, которую никогда или почти никогда не делал. Кажется, это все-таки был единственный раз. Ты ведь не подсаживаешь других, стараешься свое держать для себя. Но тут он только что подарил мне этот кокаин, и я так прикинул: ну ладно, хочешь знать, чем я там занимался? Давай попробуй. И сам ему вколол, только и мышцу.

Я всегда чувствовал вину за Джона, за то, что подсадил его на герыч. Через неделю он уже завязался с какой-то аптекой и сам стал барыжить. Я никогда не видел, чтобы человек так быстро превратился в торчка. Обычно уходят месяцы, а иногда годы, чтобы кого-то засосало совсем беспросветно. Но с Джоном — десять дней, и он уже чемпион. Его жизнь круто переменилась после этого. Он переехал обратно в Нью-Йорк, как и я, кстати, — через год. И там началось еще большее безумие, но подробности об этом позже. То, что мы назаписывали вместе с Миком и другими, вышло под названием Pay Pack & Follow уже после смерти Джона в 2001-м.

Мы с Анитой и Марлоном скитались то тут то там. Остановились в отеле Вlakes, но тоже долго не протянули и тогда заселились в съемный особняк на Олд-Черч-стрит в Челси, откуда недавно съехал Доналд Сазерленд. Как раз там, в этом доме у Аниты со мной все совсем пошло вразнос. Она стала бредить, её капитально накрывала паранойя. Это был один из самых мрачных периодов, и наркотики только все усугубляли... Куда мы ни переезжали, она была уверена, что кто-то оставил там свою заначку перед тем, как свалить. И пока она рылась , могла разворотить все место в хлам. Ванная в Ritz, диваны, обои, стенные панели. Я помню, как однажды вез её с собой, и велел сосредоточиться на номерах других машин — дал какое-то обычное задание, чтобы попробовать её успокоить, как-то привязать её к реальности. По её просьбе мы договорились, что я никогда не сдам её в психушку.

Мне нравятся неукротимые женщины. В случае Аниты было вообще изначально понятно, что берешь себе в подруги валькирию — это которые решают, кому умереть в битве. Но тут она сорвалась с цепи, впала в буйство. Она заводилась на раз и без всякого допинга, но теперь, если допинга не было, она начинала просто сатанеть. Мы с Марлоном, бывало, жили в страхе — боялись, что она может с собой сотворить, не говоря уже о нас самих. Я иногда забирал его, и мы спускались в кухню — заныкивались там и говорили друг другу: подождем, пока мама успокоится. Она все время чем-то швырялась, могла, кстати, спокойно попасть в ребенка. Приходишь домой, а стены заляпаны кровью или вином. Уже не знаешь что она выкинет дальше. Мы сидели там и только надеялись что она не проснется и не начнет, как обычно, орать, не выскочит верещать на лестницу, как какая-нибудь Бетти Дэвис, не станет швырять в тебя всяким стеклом. Стервозности ей было не занимать. Так что нет, какое-то время в середине 1970-х с Анитой было совсем не весело. Она стала невыносима. Вела себя как сука со мной, и по отношению к Марлону тоже, да и по отношению к себе самой. И она про это знает, и я пишу это здесь, в книге. По сути дела, я думал только об одном — как бы наконец выбраться из этой ситуации, только чтобы никак не навредить детям. И я ведь любил её всем сердцем. Я не ввязываюсь в такие серьезные отношения с женщинами, если не люблю их всем сердцем. Я всегда чувствую виноватым себя, если отношения распадаются, если я не могу вытащить их из болота и все исправить. Но с Анитой исправить хоть что-нибудь было выше моих сил. Она была неудержима в своем саморазрушении. Как Гитлер — ей хотелось, чтобы все пошло прахом вместе с ней.

Я пробовал завязать кучу раз, Анита же и думать об этом не хотела. Действовала назло. Малейший намек, и у нее тут же начинался бунт на корабле — она начинала торчать даже больше, а не меньше. К домашним обязанностям в это время она уже относилась без всякого энтузиазма. Я говорил себе: какого хера мне здесь еще ловить? Ладно, все-таки она мать моих детей. Забудем. Я любил эту женщину, я бы сделал для нее что угодно. Тяжело? Ничего, я подхвачу, справлюсь сам как-нибудь.

«Hepaзбopчивaя» — это неплохое для нее определение. Меня не напрягает сказать ей это сейчас в лицо, и она это знает. Ей самой решать, что с этим делать. Я просто поступил так, как был должен. Анита еще будет гадать, как она умудрилась сама все испоганить. Да я бы до сих пор был с ней! Что-то менять — это вообще не мое, особенно когда есть дети. Мы с Анитой теперь, бывает, сидим на Рождество в компании внуков и улыбаемся друг другу рассеянно: ну что, дуреха старая, как поживаешь? Она сейчас в хорошей форме. Анита воплощенная доброта, и бабушка из неё бесподобная. Она выкарабкалась. Но все могло сложиться лучше, родная.

Большую часть времени я жил, скрываясь от Аниты в своем мире, да и у неё самой не было желания заглядывать к нам в домашнюю студию на верхнем этаже. Она в основном проводила дни в мемориальной спальне Доналда Сазерленда, где на стенах висели массивные цепи, — чисто декоративные, но из-за них у комнаты был особый садомазохистский флер. Заходили старые знакомцы: Стэш, Роберт Фрейзер. Я много общался тогда с людьми из «Монти Пайтона», с Эриком Айдлом — он особенно часто у нас болтался.

Как раз в этот период на Черч-стрит я поставил рекорд по затяжному бодрствованию на мерковском допинге — устроил себе девятидневную бессонную эпопею. Я, может, отрубался пару раз, но не больше чем на двадцать минут. Я тогда с головой ушел в отделку звука, перегонял одно-другое, подбирал ноты, писал песни и серьезно заманьячил, отгородился от мира, как монах-отшельник. Хотя в моей пещере за девять дней перебывала уйма народа. Приходили все, кого я знал в Лондоне, день за днем, но для меня это был один длинный день. Они занимались своими делами, что там у них было: спали, чистили зубы, ходили на толчок и т.д.. А я куковал у себя, писал песни, перелопачивал свои звуки и снимал со всего двойные копии. Это тогда все делалось на кассетах. Потом меня затянуло художественное оформление этикеток. На реггийной кассете, например, изобразил красивейшего льва Иуды[163].

Уже пошли девятые сутки, и я, со своей точки зрении, все еще чувствовал себя прекрасно. Помню, что собирался переписать одну кассету на другую. Все настроил, пометил, какой на ней трек, и тыкнул в кнопку «Пуск». Отвернулся и тут же заснул на три десятых секунды, прямо на ногах, начал падать и долбанулся о джей-би-эловскую колонку. Это меня вернуло к реальности, но что было хреново — я ничего не видел. Сплошная пелена из крови. Я сделал три шага, прекрасно помню до сих пор, причем ни один у меня не получился, а дальше я повалился на пол и уснул прямо там. Проснулся уже с коркой на лице где-то через сутки. Восемь дней прошло, а на девятый день он пал.

В начале 1977-го весь бэнд ждал меня в Торонто. Я откладывал вылет уже много дней. Мне слали телеграммы: «Где ты пропадаешь?» У нас планировался концерт в клубе El Macombo из которого потом несколько треков пошло на альбом Love You Live. Нужно было несколько дней для репетиций. А мне явно было никак не вытащить себя из нашего распорядка на Олд-Черч-стрит. И требовалось захватить с собой на гастроли Аниту, что представляло не меньшую трудность. Но наконец мы туда улетели, 24 февраля. Концерты — два вечера — стояли в расписании через десять дней. Я вмазался в самолете, и непонятно как моя ложка после этого очутилась у Аниты в кармане. В аэропорту у меня ничего не нашли, но у Аниты нашли ложку, и её задержали. И после этого взяли паузу. Бросили все силы, чтобы приготовить большую облаву на мой номер в отеле Harbour Castle, потому что знали, что что-нибудь обязательно нароют — где торчки, там всегда добыча. Они еще перехватили посылку с дурью, которую я себе выслал вперед. Алан Данн, самый главный долгожитель на службе у Stones, начальник снабжения и транспорта, потом выяснил, что постоянный персонал гостиницы внезапно обнаружил рядом с собой много новых коллег, которых наняли в основном для обслуживания телефонов и телевизоров. Полиция готовила себе место действия, подтянула солидный резерв, чтобы бросить его против одного гитариста. Директор гостиницы должен был знать про это, но, разумеется, нас никто не предупредил. А Питер Радж, тур-менеджер, чтобы сэкономить, не стал ставить людей на этаже. Так что полиция вошла прямо в номер. Марлон в обычных обстоятельствах не пропустил бы ни одного копа, но эти были одеты в форму официантов. Меня они долго не могли добудиться. По закону ты должен быть в сознании, чтобы тебя арестовали. Им понадобилось сорок пять минут - я до того оттрубил пять суток без сна плюс вмазался порядочно и отъехал в полный аут. Это был последний день репетиций, и я успел поспать часа два. В памяти осталось, что я просыпаюсь, а меня бьют по щекам — два канадских копа кантуют меня по-всякому, и шлепками стараются «привести в сознание». Хрясь-хрясь-хрясь-хрясь-хрясь. Как вас зовут? Назовите свое имя. Вы знаете, где находитесь и почему мы здесь? «Меня зовут Кит Ричардс, я нахожусь в отеле Harbour. Почему вы здесь, понятия не имею». Тем временем обнаруживают мою заначку А там добра где-то на унцию. Немало, конечно. Но не больше, чем нужно одному. Я хочу сказать, город таким количеством не накормишь. Но, понятно, они свой товар знали хорошо, как я — свой, и герыч этот очевидно был не канадским А я только прилетел из Англии. Да и лежал он у меня в дорожном чемодане.

В общем, меня арестовали, отвезли в их конно-полицейский участок, и время суток было явно не мое. Меня оприходовали как полагается: внесли в регистр, все дела. И из-за количества, которое они нашли, меня решили пустить по статье «сбыт», что в Канаде — автоматический многолетний срок. Я говорю: ладно, хрен с вами. Ну хоть граммчик мне верните. Они говорят: «Нет, мы не имеем права». Я их спрашиваю; ну и что теперь? Вы же знаете, что мне надо, что мне так и так придется его доставать. Что вы собираетесь — будете ходить за мной, чтобы снова накрыть? Такой у вас план? И как выдумаете его отрабатывать? Дайте мне чуть-чуть, пока я соображу, что к чему. «Нет-нет-нет, нельзя». И тогда отличился Билл Уаймен. Он появился раньше всех и спросил, чем можно помочь. И я честно сказал, что я тут без ничего и срочно нужно поправиться. Конечно, это совсем не его тема, но Билл сказал, что постарается. И кого-то нашел. Мы работали в El Macombo, так что имели какие-то местные контакты через клуб. Билл взял дело в свои руки и раздобыл мне допинга на поправку. Причем он сильно рисковал, учитывая, какое было ко мне внимание. Это был, кажется, самый эмоциональный, самый дружеский момент, который у меня был с Биллом за всю нашу историю.

Канадские копы больше уже меня не тягали. В новости тогда ходила цитата из меня: «Сейчас решается то же самое дело, которое решается давно. Старое доброе «кто кого» — они или мы? Я уже немного устал от этого. Я уже жопу себе отсидел на скамье подсудимых. Может, им лучше начать цепляться к Sex Pistols? В который раз уже кто-то всерьез решил прищемить мне хвост, плюс ситуация осложнялась участием Маргарет Трюдо, жены премьер-министра Пьера Трюдо, которая вселилась в нашу гостиницу в качестве человека из роллинговской тусовки — для таблоидов это был еще один большой сюжет в подарок. Молодая жена премьер-министра в свите Stones, а тут еще наркотики — это ж материалов на три месяца, не меньше. В итоге история с Маргарет Трюдо даже сыграла нам на руку, но тогда казалось, что хуже не придумаешь. Когда Трюдо женился на ней, ей было двадцать, а ему — пятьдесят один. Немного как Синатра и Миа Фарроу — большая шишка и хиппушка. И теперь супругу Трюдо, причем ровно на шестую годовщину их свадьбы, видят гуляющей по нашим коридорам в банном халатике. Тогда, это подали как новость, что она его бросила. Она на самом деле вселилась в соседний с Ронни номер, и они вдвоем спелись прекрасно, или, как Ронни деликатно сообщает в мемуарах «на короткое время нас связало что-то особенное». Она сбежала в Нью-Йорк, чтобы не привлекать внимания, но Мик тоже полетел в Нью-Йорк, и тогда все решили, что они — пара. Чем дальше, тем хуже. Маргарет была просто группи в чистом виде, ничего больше. Никакого греха в этом, конечно нет. Но, если хочешь быть просто группи, не нужно выходить замуж за премьер-министра.

Меня тем временем выпустили за много денег, но забрали паспорт и ограничили пределами гостиницы Короче, захомутали. Мне только оставалось ждать, посадят меня или нет. Их-то дело верняк. На очередном слушании мне добавили обвинение в хранении кокаина и отменили залог, но, спасибо какой-то формальности, мы отвертелись. Как бы я хотел тогда им сказать, что слабо им меня посадить Им бы не хватило смелости. Слишком они неуверенно себя чувствовали. Остальной состав Stones уехал из Канады из предосторожности и совершенно правильно поступил. Я первый им сказал: давайте валите отсюда, а то еще не хватало, вас потянут. Оставьте здесь меня отбиваться — это мой бой.

Все сходилось к тому, что мне светил срок в тюрьме. Как прикидывали мои адвокаты, возможно, года два. И Стю выступил с предложением использовать время до суда, чтобы записать что-нибудь самому — чтобы было что вспоминать. Он взял напрокат студию, одно чудесное фоно и микрофон. Результат этого уже долгое время холит по рукам под названием KR’s Toronto Bootleg. Мы просто напели всякого кантри, ничего нового по сравнению с тем, что я пою сам с собой в любой другой день, но здесь была особая тоска, потому что в тот момент перспективы были невеселые. Я играл песни Джорджа Джонса, Хоуги Кармайкла, Фэтса Домино, которые мы играли с Грэмом. Например, Sing Me Back Home Мерла Хаггарда — эта вещь и сама по себе довольно тоскливая. Тюремщик ведет по проходу заключенного к месту казни.

Sing me back home with a song I used to hear

Sing me back home before I die

И снова меня выручил Билл Картер. Проблема у него была вот какая: в 1975-м он поклялся чиновникам, которые выдают визы, что отныне никаких проблем с наркотиками. А меня арестовывают в Торонто за сбыт наркотиков! Картер сразу рванул в Вашингтон. И даже не к своим друзьям в Госдепартаменте или Службе иммиграции, которые сказали ему, что меня в Америку больше никогда не пустят. Нет, прямиком в Белый дом. Для начала Картер, когда вносил залог, убедил канадский суд, что моя проблема медицинского свойства и что меня необходимо вылечить от героиновой зависимости. То же самое он отправился внушать своим контактам в Белом доме, где президентом тогда сидел Джимми Картер, — пустил в ход весь доступный политический ресурс, добрался до одного высокого советника, который у Картера был главным идеологом по наркотикам и которому, очень удачно, было поручено искать решения эффективнее, чем уголовное наказание. Билл говорил им всем, что его клиент просто, не удержался и развязал, что он больной человек и что Билл лично нижайше просит их об одолжении выдать мне специальную визу, чтобы приехать в Соединенные Штаты. Почему в Штаты, а не на Борнео? Потому что есть только одна женщина, которая может меня вылечить, — её зовут Мег Паттерсон, и она лечит так называемым черным ящиком, с помощью электровибраций. Но, поскольку она живет Гонконге, ей требуется доктор-поручитель в США. Вот как далеко зашел Билл Картер. И это сработало. Чудесным образом его знакомые в Белом доме дали команду иммиграционщикам выдать мне визу, а у канадского суда он добыл мне разрешение вылететь в Соединенные Штаты. Нам позволили снять дом в Филадельфии, где Мег Паттерсон должна была проводить мне процедуры каждый день три недели подряд. Потом, после её назначенной терапии, мы переехали в Черри-Хилл, в Нью-Джерси. Выезжать за пределы двадцатипятимильной зоны вокруг Филадельфии мне запретили, а Черри-Хилл бы как раз в пределах. В общем, с точки зрения врачей, адвоката и иммиграционных чинов, сделка была успешная. Марлону, правда, пришлись несладко.

Марлон: Его пустили в страну лечиться, и тогда мы переехали в Нью-Джерси. Мне пришлось жить в семье врача, очень религиозной. И вот это, кстати, было настоящей травмой — переехать из гостиницы, где Stones и все остальные, в Нью-Джерси, в этот американский дом с семейкой из христианских правых, с белым штакетником и скейт-бордами. Плюс я начал ходить в американскую школу, где каждый день нужно было вслух молиться. Вот где было настоящее потрясение. Каждые несколько дней а ходил навещать Кита с Анитой, которые жили недалеко. Вообще мне не терпелось поскорей оттуда свалить. Хотя я был настоящее чертово отродье, наверное. Семейка считала, но я дикий. Я ходил с длинными волосами, вечно босой, и из одежды-то мало что носил, разговаривал самыми грязными словами, какие только можно представить в лексиконе семилетнего ребенка. Я так думаю, они меня очень жалели. На это было почти противно смотреть. Вообще семейка эта мне совсем не нравилась, потому что они старались переделать меня в прилежного американского мальчика. Притом что я и в Америке-то никогда раньше не был. Думал, блин, что в Америке до сих пор полно индейцев, что там бродят стада бизонов, а тут бац — оказываюсь в Нью-Джерси. Я думал: ой-ой-ой, не буду выходить на улицу, а то, не дай бог, поймают и скальп снимут.

Я, конечно, проходил чистку под присмотром Мег Паттерсон, но, если лечение назначают власти, душу оно не убеждает. Предполагалось, что метод Мег — это безболезненный отходняк: электроды, прикрепленные к уху, вырабатывают эндорфины, которые теоретически должны заглушать боль. И еще Мег верила, что может помочь алкоголь — в моем случае Jack Daniel’s, довольно крепкое пойло. — в качестве подмены, обманки, так сказать. Поэтому я пил в свое удовольствие под чутким материнским руководством Мег. Метод Паттерсон мне показался очень интересным. Он точно делал свое дело, хотя все равно было некайфово. После окончания лечения, где-то недели через две, иммиграционщики объявили, что придется им еще месяц за мной понаблюдать. Да я в завязке, ну что еще? В общем, я начал маяться, сидя на поводке в этой милой пригородной местности. Я чувствовал себя как в тюрьме, и от этого меня уже потряхивало. Потом Мег Паттерсон отослала в Госдепартамент и Службу иммиграции свой отчет, и там было написано, что я выполнил все предписания врача. В общем, чтоб долго не распространяться, меня в итоге восстановили — для иммиграционщиков я теперь был, считай, как новенький, никаких нарушений за мной больше не числилось. Да уж, времена тогда были другие. Было больше веры в реабилитацию, чем сейчас. И моя виза, которая изначально выдавалась под лечение, теперь покрывала все. Её продлили с трех до шести месяцев, переквалифицировали из одноразовой в многоразовую плюс включили разрешение на гастроли и работу на основании официального подтверждения, что я больше не употребляю и нахожусь на пути к выздоровлению. По ходу лечения от зависимости, насколько я понимаю эту систему, ты поднимаешься от уровня к уровню, пока тебе не дадут статус абсолютно здорового. И я, кстати, всегда был благодарен правительству США зато, что они позволили мне приехать в страну, чтобы слезть с наркотиков с помощью врача.

В общем, мы забрали Марлона и уехали из Нью-Джерси в дом, который сняли в Саут-Салеме, в штате Нью-Йорк. Он назывался «Фрог Холлоу» — классический деревянный особняк в колониальном стиле, правда, с привидениями, по утверждению Аниты, которой все чаще что-то мерещилось. В данном случае — призраки могикан, которые с холма обозревали окрестности. Совсем рядом жил Джордж К. Скотт, который регулярно въезжал в наш белый деревянный забор. Гонял ужратый в стельку под девяносто миль в час. И все-таки тут мы наконец обосновались: рядом с Маунт-Киско, в округе Уэстчестер.

Фото и описание «Фрог Холлоу» на сайте iorr.org

Как раз в это время Джейн Роуз, которая теперь управляет моими делами, начала неофициально за мной присматривать. В основном Джейн работала на Мика, но тот попросил её остаться в Торонто, когда все уехали, и помочь мне, если что. И она до сих пор, тридцать лет спустя, со мной — мое секретное оружие. Тут нужно добавить, что во время облавы в Торонто, да и вообще во время всех полицейских наездов, Мик очень по-доброму обо мне заботился и никогда ни на что не жаловался. Ьрал ситуацию и разруливал —делал что надо и собирал все силы мне на помощь. Присматривал за мной, как родной брат.

Джейн тогда называла себя котлетой в сандвиче — между Миком и мной. Она была свидетелем первого нашего разрыва, когда я вынырнул из опиумного тумана и тумана в голове, который его сопровождает, и начал проявлять желание заняться делами, по крайней мере музыкальными. Мик заезжал в Черри-Хилл, чтобы послушать мою подборку треков для Love You Live, над которым мы отрывочно работали все это время. А потом уезжал и жаловался на них Джейн. То есть вместо сотрудничества пошли несогласия и споры. Из альбома вышел двойник, и в итоге один диск был Мика, а другой — мой. Я начинал с ним заговаривать о разных вещах, о бизнесе, о том, что надо утрясти, и для Мика, видимо, это было непривычно, практически шок. Я вроде как восстал из мертвых после оглашения завещания. Но это была так, стычка, только намек на то, что закрутилось потом.

Между облавой в Торонто в марте 1977-го и судом в октябре 1978-го прошло девятнадцать месяцев. Но теперь, по крайней мере, я жил на расстоянии досягаемости от Нью-Йорка. Потому что, конечно, визы нам выдали не без условий. Я должен был летать в Торонто и обратно, чтобы присутствовать на слушаниях. Я должен был подтвердить, что веду трезвый образ жизни и систематически выполняю программу реабилитации. И еще от меня требовалось ездить в Нью-Йорк на психиатрическую терапию. В Нью-Йорке у меня была женщина врач, которая встречала меня словами: «Слава богу, ты приехал. А то я тут весь день в чужих мозгах копаюсь». Она выдвигала ящик, доставала бутылку водки и говорила: «Давай посидим полчасика, выпьем немного. У тебя, по виду, все хорошо». Я отвечал: «Самочувствие в норме». Но при этом она мне помогала. Делала свою работу, следила, чтобы программа не пошла насмарку.

Один раз мне в Саут-Салем позвонил Джон Филлипс и говорит: «Поймал гада. Быстро дуй сюда, я тебе покажу. Честно, одного поймал!» Это он донюхался до глюков и искал на теле паразитов. Я подумал: ладно, съезжу, сделаю ему одолжение, раз уж он одного поймал. Про Джона уже неделями говорили, что он свихнулся, потому что он был убежден, что заразился паразитами. В общем, я приехал к нему, и он вытаскивает салфетку, «Клинекс», с какой-то малюсенькой дырочкой. «Видишь? Один есть». Джон, ты что, серьезно? Одумайся, родной, пора уже. А я еще полтора часа тащила сюда на машине. Он себя расковырял совсем. То есть совсем - ходил весь в коросте. Но в этот раз он был уверен, что поймал гада. Он посмотрел на «Клинекс» и говорит: «Вот черт, куда делся-то?» Что скажешь — у человека была собственная аптека. С другой стороны, мало ли у кого её в те годы не было У Фредди Сесслера вон тоже. Но Джон явно перешел границу. Держал в спальне больничную койку — такую, складывающуюся, но работала она только наполовину. А зеркало у него в сортире было заклеено изолентой, чтоб не рассыпалось, но как ни поворачивай, отражение все равно получалось разбитое. Из стен торчали иглы — он их использовал как дротики Но мы все равно играли вместе: я, он, другие — начинали, правда, не раньше полуночи, а то и позже двух. Как-то я умудрился пережить все это без герыча. Под конец Ахмет Эртегун все-таки зарубил соло-проект Джона, поскольку доделать его тот был явно не в состоянии.

С самого начала сессий для Some Girls этому альбому всегда дул попутный ветер — с того самого момента, когда мы приехали репетировать в помещение странной формы — студию Pathe Marconi в Париже. У нас случилось какое-то омоложение организма. Что удивительно на фоне такого мрачного момента истории — меня же совершенно реально могли посадить, и Stones могли распасться. А может, наоборот, это и подействовало. Типа, зарядим по-мощному, пока все не кончилось. Ситуация чем-то напоминала Beggars Banquet — долгий период молчания, а потом громкое возвращение, да еще с новым звуком. В любом случае, когда у тебя продано семь миллионов дисков и два сингла в верхней девятке — Miss You и Beast of Burden, — с этим не поспоришь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.