Глава 10 Кризис «исключительного доверия»
Глава 10 Кризис «исключительного доверия»
По словам самого Николая II, его «исключительное доверие» к Столыпину продолжалось целых пять лет – до апреля 1911 г. Мы можем только предполагать, что пришлось выдержать царю, чтобы так долго сохранять доверительные отношения с премьером. Как говорилось, крайне правые противники кабинета Столыпина уже с 1906 г. всячески пытались вызвать у государя антипатию к либеральному министру, охотно тиражировали появлявшиеся то и дело слухи и намеки о размолвке с государем. Не отставала от реакционных кругов и демократическая пресса, неоднократно предрекавшая отставку председателя правительства, однако благосклонность царя к Столыпину оставалась неизменной.
К несчастью России, столичное общество было отравлено духом мещанства, интеллектуальная и культурная элита страны переживала нравственный и религиозный декаданс. Даже самый слабый намек на конфликт между царем и Столыпиным давал повод к новым сплетням и пересудам, философским умничаньям и политическому фантазерству. Так было, например, в 1909 г., когда разразился министерский кризис, вызванный разногласиями в вопросе о штате морского Генерального штаба.
Согласно закону Дума могла утверждать только расходы на содержание штата сотрудников морского Генерального штаба, но не их количество. Однако сама Дума полагала, что имеет право решать и этот вопрос. Чтобы не допустить пробуксовки финансирования военной программы, Столыпин был готов уступить народным законодателям. С большим трудом и только со второго раза законопроект о морских штатах получил одобрение Государственного совета. Однако царь, сочтя это нарушением его коронных прав, закон не подписал. Русская и иностранная печать немедленно поспешили сообщить российской и мировой общественности о неизбежном падении премьера[645].
Эти тревожные дни совпали со Страстной неделей, когда настоящие христиане пребывают в строгом воздержании чувств (в том числе и языка) и усердно молятся Богу (в том числе и за власть). Но вместо бесстрастного для мира и страстного по распятому Христу ожидания Пасхи «православная» интеллигенция перемывала кости русскому самодержавию и русскому правительству. «Эти миазмы Петрограда… – со скорбью говорил государь. – Их чувствуешь здесь на расстоянии 22 верст, и этот скверный дух идет не из народных кварталов, а из салонов. Какой срам! Какое ничтожество! Можно ли быть настолько лишенным совести, патриотизма и веры?!»[646]
Между тем Столыпин по приказу царя не только остался на своем посту, но и получил от него на свое имя рескрипт, в котором ему поручалось совместно с военным и морским министерством выработать новые правила, более четко разграничивающие права короны и законодательных палат в военных делах. К августу 1909 года поручение было выполнено: Совет министров подготовил правила, согласно которым была не только расширена компетенция верховной власти, но и вновь вводился отсутствовавший в основных законах 1906 г. термин «законодательство» по отношению к правовым актам, исходящим от государя. Тем самым приписываемое премьеру желание умалить верховные права монарха оказались абсолютно беспочвенным.
Вопреки газетной трескотне, Столыпин так и не отдал министерский портфель. «Поводом для волны слухов, – отмечает историк А.Н. Боханов, – могло послужить самое рядовое событие. Стоило премьеру в 1909 году поменять место жительства и перебраться из царского дворца в свою служебную квартиру, как “знатоки политических ходов” тотчас узрели в том “закат карьеры”, а газеты начали гадать о преемниках Столыпина. Между тем царь и не помышлял ни о чем подобном. Он принимал Петра Аркадьевича у себя в Ливадии, обсуждал текущие дела и не имел ничего против, чтобы глава правительства, когда общее положение в стране заметно успокоилось, обосновался со своей семьей там, где ему удобно»[647]. И в 1911-м, в дни мартовского кризиса, когда в окне у известного петербургского фотографа Дациаро даже появился портрет В.Н. Коковцова с подписью «Председатель Совета министров»[648], Столыпин все так же оставался на своем посту.
Однако силам противления в конце концов удалось посеять рознь между царем и премьером. Здесь пошли в ход и тонкие намеки, и хитрая лесть, и правда, перемешанная с ложью, и изощренный обман, прикрытый голосом совести.
Началось с намеков о нарушении субординации в служебных отношениях премьера и самодержца. Николай был лишен властных амбиций, но его беспокоило другое: власть была вручена ему Богом, и он обязан обеспечить царской власти должное уважение и авторитет. Явного недоброжелательства к Столыпину пока еще не возникало, но Николай II стал более ревностно относиться к своим самодержавным правам. Придворные, враждебные премьеру, постарались усилить недовольство государя.
16 января 1908 г. враг Столыпина граф С.Д. Шереметев на царской аудиенции просил о назначении князя В.В. Мещерского членом Комитета по иконописи. Царь согласился. В дневнике Шереметева в связи с этим примечательная запись: «Я сказал, что предварительно спросил Столыпина, нет ли препятствий. Мне показалось, что Государь принял это не как исполнение формальности – тень пробежала по его лицу. Удивительный по сложности и восприимчивости человек. Он подчеркнул, что могу прямо к нему с сим обращаться»[649].
Столыпина действительно порой «заносило»: чрезвычайная увлеченность работой делала его крайне резким и категоричным даже в разговоре с императором. «О Столыпине, – вспоминал бывший при нем виленским губернатором Д.Н. Любимов, – у меня сохранилась память как о человеке властном, очень самоуверенном, иногда даже заносчивом, но необыкновенно чистом и прямом, никогда не преследующем какие бы то ни было личные интересы. Петра Аркадьевича можно было не любить, но нельзя было не уважать»[650].
Приоткрыть сложные переживания государя нам помогает свидетельство его порфирородной сестры великой княгини Ольги Александровны.
«В некоторых книгах, прочитанных мною, – говорила старшая сестра царя, – утверждается, будто мой брат завидовал своему премьер-министру и делал все, что в его силах, чтобы повредить Столыпину. Это подлая ложь – как и многое остальное. Прекрасно помню, как Ники однажды сказал мне: “Иногда Столыпин начинает своевольничать, что меня раздражает, однако так продолжается недолго. Он лучший Председатель Совета Министров, какой у меня когда-либо был”»[651].
Похожая ситуация выхода министров за рамки государевой воли возникала неоднократно. С.Ю. Витте позволял себе даже навязывать свое мнение императору. Однако если Столыпин, стремясь убедить царя, обращался к его нравственным, патриотическим и религиозным чувствам, то Витте в подобных случаях прибегал к запрещенным приемам. «Государь же, – вспоминает И.И. Тхоржевский, – всегда говорил про Витте: “Он отделяет себя от меня”, – и это была правда. Витте, чтобы заставить Государя делать то, чего тот не хотел, чередовал при нем свою настойчивость с грубым подлаживанием и лестью»[652]. Столыпин, за редким исключением, не позволял себе давить на собеседника, пренебрегать его достоинством и честью. Когда случались разногласия в государственных вопросах между царем и правительством, что могло уронить авторитет монарха в общественном мнении, премьер всегда старался найти выход из ситуации без ущерба для царского имени[653].
Несмотря на свою властность, Петр Аркадьевич оставался почти всегда деликатным в отношениях с людьми. «Нужно высоко ценить то, – писала лично знавшая премьера писательница Е.В. Варпаховская, – что он лишен обычного греха сильных правителей – стремления к подавлению чужой личности, товарищеской или подчиненной»[654]. Поэтому преодолеть раздражение к Столыпину царю было намного легче, чем к его знаменитому предшественнику.
Следует еще раз подчеркнуть: недовольство царя чрезмерной самостоятельностью премьера было вызвано не завистью к его авторитету, не страхом перед сильной личностью, а трепетным, священным отношением к своей самодержавной власти. Столыпин относился к тому типу государственного деятеля, который не подстраивается под общественные течения, а сам увлекает эти течения за собой, прокладывая дорогу новым идеям и принципам. Гибкость – не в смысле отказа от собственных убеждений, а как некоторая приспособляемость к обстоятельствам, как умение уступить в мелочах, чтобы спасти целое и главное, – была несвойственна Столыпину. Это порождало в общественном мнении представление, что государь идет вослед, а не впереди правительственных решений, что ему принадлежит второстепенная роль в управлении Россией.
Осознавать, что авторитет Столыпина возрастает, умаляя авторитет верховной власти, Николаю было нелегко. Уже после гибели Столыпина в разговоре с новоназначенным премьером Коковцовым государь не смог удержаться от всплеска того, что наболело. Он не хотел, чтобы Коковцов совершил ту же ошибку, что и Столыпин, заслонив собою личность царя. “Ваше императорское Величество, – убеждал новый премьер государя, – покойный Петр Аркадьевич не заслонял вас, он умер за Вас”. В ответ Николай сказал Коковцову: «Он заслонял Меня. Мне надоело читать каждый день в газетах “Председатель Совета Министров, Председатель Совета Министров!”»[655]
Столыпин действительно заслонял самодержца. Произошла частичная подмена царского авторитаризма авторитаризмом Столыпина. Царя это раздражало, Столыпин же не придавал этому решающего значения. Строитель великой России пребывал в плену собственных дел и свершений, и все труднее и труднее удавалось ему отделить себя от них. По точному выражению И.Ф. Кошко, «он сумел свои личные интересы слить нераздельно с интересами Государства, он иначе жить не умел и не мог»[656]. В частных беседах и даже в публичных выступлениях премьера правительство вольно или невольно обретало статус автономного института власти, при этом ссылки на авторитет монарха хотя и присутствовали, но блекли при оценке правительственных действий.
«Слухи и разговоры о том, будто правительство поправело, – говорил Столыпин 17 октября 1906 г. беспартийному депутату графу А.А. Уварову, – ни на чем не основаны. Правительство остается самим собой. Он не поправело и не полевело. Оно идет той дорогой, которую раз навсегда избрало. И думает, что она наилучшая. Доказательством этого может служить тот факт, что огромная часть России довольна политикой правительства, что большинство настоящих русских на стороне правительства»[657].
Ко всему прочему Столыпин действительно «был человеком властным и с каждым годом он все более и более подбирал вожжи»[658], что особенно проявилось в кадровом вопросе. Как вспоминает октябрист С.И. Шидловский, «назначение губернаторов Столыпин взял всецело в свои руки; Министерство внутренних дел никакого отношения к этому не имело, и даже соответствующие чины его ехидно посмеивались, называя губернаторов лейб-гвардией Петра Аркадьевича»[659]. Здесь, конечно, определенное передергивание фактов, так как все назначения на посты губернских начальников всегда осуществлялись с ведома, личного участия и за подписью государя, но нельзя не признать, что их кандидатуры (за исключением, пожалуй, военных губернаторов окраин) царю подбирал Столыпин. Петр Аркадьевич для большей эффективности политики правительства имел обыкновение замыкать деятельность губернаторов на собственной персоне. А между тем такой поворот дел не мог не вызвать недовольство Николая II, и впоследствии он посчитал неразумным соединять в одном лице руководство МВД и правительства[660].
И все же возникшие противоречия еще долго оставались второстепенными. Государь по-прежнему весьма терпеливо относился к «своеволию» премьера. Раздражение было, но было и понимание, что Столыпин незаменимый человек, что такого сочетания нравственных и профессиональных качеств в нынешнее время едва ли еще встретишь[661]. Известно, что Столыпин хотел уйти в отставку и 1906, и в 1908[662], и в 1909 году. Но во всех случаях воля царя оставалась непреклонной: премьеру оставаться на своем месте.
Однако многие недоброжелатели Столыпина, порой сами того не ведая, стали проводниками еще более изощренных способов разрушения союза царя и премьера. Одним из таких сатанинских искусов стала «технология сломанного телефона». Так, с одобрения государя Столыпин наметил проведение волостной реформы. Однако проходивший 9–16 марта 1908 г. в Москве IV Съезд объединенного дворянства подавляющим большинством голосов выступил против. Московский губернский предводитель дворянства А.Д Самарин, человек нравственно безупречный, на встрече с Николаем II затронул реформу волостного суда, разумеется, с критических позиций. По словам графа Шереметева, которому Самарин передал разговор, государь «высказал, что не сочувствует “ломке”… Самарин спросил: Может ли он слова Государя передать дворянству, и получил разрешение»[663]. Но ведь Николай говорил не о самой реформе, а о недопустимых методах ее осуществления! Царю же приписали отрицание всего столыпинского проекта.
Какова степень сознательного участия противников Столыпина в этой технологии, сказать трудно. Людям свойственно ошибаться, порой искренне заблуждаться, отстаивая правду там, где ее нет. Но тот, кто из века в век сплетает из человеческих слабостей ловчие сети, всегда остается в своих кознях неизменным.
Столыпин сердечно переживал, когда видел эти попытки постороннего влияния на государя. По словам министра двора барона В.Б. Фредерикса, вспоминал товарищ министра внутренних дел С.Е. Крыжановский, Петр Аркадьевич, зайдя как-то к нему после всеподданнейшего доклада, сказал со слезами на глазах: «И кто это мне так гадит у Государя, я совсем его не узнаю»[664].
В более широком масштабе демоническая технология была применена в марте 1911 г., когда решался вопрос о введении земств в западных русских губерниях. По просьбе Столыпина Николай II высказал через председателя Госсовета М.Г. Акимова пожелание, чтобы правые поддержали правительственный закон о западных земствах. Госсовет, наполовину назначаемый царем, естественно, должен был послушно реагировать на призыв верховной власти, но многие его члены были крайне возмущены таким «нажимом» премьера. П.Н. Дурново, лидер правой фракции в Госсовете, представил Николаю II записку, в которой тенденциозно, с искажением фактов интерпретировал правительственную политику, обвиняя Столыпина чуть ли не в противогосударственном замысле. Один из противников законопроекта, В.Ф. Трепов, добился царской аудиенции, где убеждал императора в подтасовке премьером состава депутации от западных губерний. Из обвинения Трепова логично вытекал вопрос: неужели и они, члены Госсовета, должны отказаться от личного мнения в угоду политических манипуляций премьера? Государь, всегда щепетильный в нравственных вопросах, ответил, что члены Госсовета могут «голосовать по совести». Вернувшись в Госсовет, Трепов передал слова государя, которые тут же были интерпретированы как право на блокирование законопроекта. 4 марта 1911 г. законопроект в 92 голоса против 68 был отвергнут верхней палатой.
В своем антистолыпинском демарше правые от борьбы идей и теорий перешли к прямой клевете. Трепов, возможно сам кем-то введенный в заблуждение, ввел в заблуждение и государя – у него не было документальных подтверждений фальсификации премьером выборов депутации от западных губерний. «Для Государя, – вспоминала Мария Федоровна, – уже после смерти Столыпина стало ясно, что многие из членов Государственного Совета, выступая против Правительства, и в частности против П.А. Столыпина, думали не об интересах Государства и русского населения в Западном крае, а о том, чтобы нанести личный удар Столыпину»[665].
Тем не менее тогда, в 1911 г., государь совершил оплошность, не сумев разобраться в проблеме, – оплошность, вызванную и заблуждением, и чрезмерной рабочей перегрузкой. В дополнение ко всему в конце зимы 1911 г., как раз накануне мартовского кризиса, тяжело заболел министр иностранных дел С.Д. Сазонов. Понимая, что долгое отсутствие на посту по болезни может вызвать опасный застой во вверенном ему министерстве, Сазонов просит царя об увольнении от должности, но государь отклонил просьбу об отставке. «В выражениях, в которых сквозила его редкая душевная доброта, царь велел министру заниматься только своим здоровьем, а делами министерства займется он сам лично вместе с его заместителем»[666].
1911 г. был вообще тяжелым для императора. В мае уходит в длительный отпуск Столыпин – естественно, Николай берет на себя функции управления правительством, что тут же, кстати, использовали В.Н. Коковцов и А.В. Кривошеин, чтобы, не вступая друг с другом в конфликт, разрешить вопрос о судьбе Крестьянского банка. Коковцов в деликатной форме объяснил царю, что столыпинский проект выделения Крестьянского банка из-под ведомства Минфина ставит его, Коковцова, вне контроля за рублевой массой в стране и в этом случае ему придется подать в отставку. Кривошеин пошел тогда на соглашение с министром финансов, чем вызвал впоследствии упрек от Столыпина в предательстве[667]. В оправдание своего непостоянства Кривошеин признавался Коковцову, что он подпал под влияние Петра Аркадьевича, соблазнившись решить эту проблему в обход Министерства финансов, росчерком царского пера[668]. Однако император, не желая допустить потери Коковцова, на которую тут же среагировали бы банки и Государственная дума, жертвует проектом премьера.
Все эти государственные дела, подмена своих министров, сопровождались для царя еще и заботой о недомогавшей царице. «Мой муж работал как негр целых 7 месяцев, – писала государыня Александра Федоровна 31 мая 1911 г. сестре Виктории, – я же почти все это время была больна»[669].
А между тем 1911 г. продолжал приносить императору все новые испытания. На этот раз лидер правых великий князь Николай Николаевич поставил в двусмысленное положение военного министра генерала Сухомлинова, который был сторонником П.А. Столыпина[670].
В 1911 г. генерал получил одобрение государя на проведение военных игр для командующих предполагаемых действующих армий. Когда командующие войсками съехались для этой цели в Петербург, император за час до игр присылает записку Сухомлинову об отмене предстоящих учений. Вместо тренировочных занятий великий князь Николай Николаевич пригласил генералов к себе на обед, оставив без внимания приказ военного министра. Сухомлинов приехал к царю с докладом и просьбой об отставке. «Государь сидел молча и даже не курил, как это он имел привычку делать во время докладов, – вспоминал состояние Николая при встрече министр. – …Государь слушал меня, опустив голову, и не произносил слов. Несколько минут мы сидели молча… на бледном лице его видно было такое страдание, что мне до слез стало жалко верховного вождя нашей армии. Страдали мы оба, а тот, кто всему этому был виновником, наверное, от удовольствия потирал руки и ждал известий о назначении нового министра. “Ваше величество… – в третий раз прервал министр молчание. – Я прошу Вас об увольнении потому, что другого выхода у меня нет, его и придумать трудно”. После последних слов Государь точно проснулся, оживился и, ласково взглянув на меня, сказал: “А вы придумайте – отпустить я вас не хочу”». Сухомлинов сумел все-таки найти достойный выход из великокняжеской интриги: предложил провести совещание по государственной обороне под своим председательством, при обязательном присутствии всех генералов. Только после совещания им разрешили разъехаться по своим местам. «Надо было видеть нескрываемую радость Государя, – описывал Сухомлинов состояние царя, – после разрешения щекотливой ситуации»[671].
Для неискушенного читателя эти примеры покажутся проявлением слабости и нерешительности императора. Что мешало ему уволить интриганов, заменить некомпетентных чиновников профессионалами своего дела? Как мы знаем, именно этого требовали почти все фракции Государственной думы, призывая к проведению зачисток в административном аппарате. В конце концов в 1917 г. Временное правительство осуществило эту идею. И что же? Его председатель Керенский писал (уже из эмиграции), что старый аппарат удалось разогнать за 72 часа, но итогом этого стало разрушение вертикали власти, а с ней и всей страны.
У Николая, как уже говорилось, был иной взгляд на бюрократию, он стремился не к замене одних на других, а к изменению сознания самих чиновников. Государь, безусловно, знал о чиновничьем беспределе, искажавшем образ монархии в общественном мнении. В то же время он понимал, что в обществе еще не выросла новая смена, не народились «богатыри мысли и дела»[672] и поэтому сами по себе кадровые перестановки ничего не решат. Пытаться же очистить управленческий аппарат посредством массовых репрессий – значит наказать не только виновных, но и подозреваемых. Вводить новую опричнину Николай не собирался.
Что же касается снисходительного отношения государя к некомпетентным управленцам, то в условиях кризиса элиты это было продуманным решением. Человек – по природе существо сложное, и один и тот же человек мог по-разному проявлять себя в разное историческое время и на разных должностях. Поэтому быстрое расставание с чиновниками было несвойственно императору. Так поступил государь в отношении С.Ю. Витте. Ввиду упорной оппозиции Сергея Юльевича по всем статьям государственного бюджета, тормозившей все государственные начинания и нужды страны, он был отстранен от должности министра финансов. Однако карьера Витте на этом не закончилась. Николай назначает его на пост председателя Кабинета министров. Государь отлично знал все его недостатки, но при этом ценил его несомненные таланты: бюрократические и дипломатические способности, изворотливость и многолетний государственный опыт. «Оставление Витте, – пишет историк Н. Обручев, – в составе правительства обусловливалось еще и тем, что в это время был недостаток в лицах, способных к занятию министерских должностей, – П.А. Столыпин не был открыт»[673].
В качестве еще одного примера осторожного подхода государя в кадровом вопросе можно привести случай с известным нам якутским губернатором И.И. Крафтом. Этот энергичный управленец часто по важнейшим вопросам развития края напрямую сносился с Петербургом, минуя своего непосредственного начальника – иркутского генерал-губернатора А.Н. Селиванова, что вызвало личный конфликт между ним и Селивановым, и Крафт, как нижестоящее лицо, подал прошение об отставке. Государь по достоинству ценил и Крафта, и его противника. «Мы с вами оживили Якутскую область, – говорил он Крафту во время аудиенции, – а на старика (Селиванова. – Д.С. ) вы не обижайтесь; он по-своему прав. Во Владивостоке в 1905 г. он мужественно усмирил бунт матросов. Ему тогда пуля пробила горло, но, слава Богу, он уцелел. Он еще понадобится мне и Родине. Вместо отставки вас придется перевести в другую губернию. Я об этом поговорю со Столыпиным…» В итоге Крафт был назначен губернатором в Енисейск. Что же касается Селиванова, то и он оправдал царские надежды: в германскую войну под его командованием в 1915 г. был взят Перемышль[674].
Поэтому, какими бы одиозными и амбициозными фигурами ни были великий князь Николай Николаевич или Трепов вместе с Дурново, каким бы ни считался скупым министр финансов Коковцов, у них, по мнению Николая, есть свои заслуги, они проявили себя перед троном, за ними стояли люди, преданные России и ее самодержцу. Растерять эти кадры легко, пересажать или уволить можно всех, но только в кадровых революциях на смену старой управленческой гвардии могут прийти не лучшие, а худшие элементы. Именно поэтому государь нуждался и в «правых» и в «левых», и в Столыпине и в Коковцове, и в великом князе и Сухомлинове[675]. Чтобы сохранить мир внутри правящей элиты, не растерять и без того ее скудный интеллектуальный и профессиональный фонд, Николай порой шел на пересмотр собственных решений. В 1911 г. все четыре ключевых министра, желавшие уйти в отставку, были удержаны государем, удержаны главным образом посредством нравственного влияния на своих подчиненных.
Такое поведение было проявлением уникального дара смирения, которое ставило государя в прямое послушание Божественному Промыслу. «Снисхождение и кротость – оружие и признаки духовно сильного человека, (который) все понимает и все прощает»[676]. Людям, подчиненным государевой воле, была предоставлена уникальная возможность действовать свободно, согласно своей совести.
Разрешая голосовать Трепову и другим членам Государственного совета «по совести», царь, очевидно, не предвидел столь драматической развязки. По крайней мере, был поражен, что Столыпин хочет уйти в отставку по столь частному поводу. Государь пытается первоначально разрешить проблему с требующим отставки премьером в духе самодержавного авторитаризма. «Я не могу согласиться на Ваше увольнение, – прямо заявил он Столыпину, – и я надеюсь, что Вы не станете на этом настаивать, отдавая себе отчет, каким образом могу я не только лишиться Вас, но допустить подобный исход под влиянием частичного несогласия Совета. Во что обратится правительство, зависящее от меня, если из-за конфликта с Советом, а завтра с Думою будут сменяться министры»[677]..
Но в ответ государь услышал от Столыпина резкие и обидные замечания. Форма, в которой премьер выразил царю свое неприятие произошедшего, унижала достоинство монарха. Петр Аркадьевич говорил прямо, ничего не скрывая и не смягчая, он говорил, что «правые – это не правые, что они реакционеры темные, льстивые и лживые, лживые потому, что прибегают к темным приемам борьбы (…) они ведут к погибели… они говорят: “Не надо законодательствовать, а надо только управлять”». «Но, по-видимому, – продолжал упрекать Столыпин, – …это Государю нравится, и он сам им верит». И далее решительно заявил, что он уходит, так как, не имея опоры в царе, не может «опираться на партии, искать поддержки в общественных течениях». «Вместо того чтобы снести Трепову голову, – вспоминал впоследствии разговор с царем Столыпин, – прикрикнуть на них и пробрать, Государь ничего на мои энергичные упреки не ответил, а только плакал и обнимал меня»[678].
Нетрудно понять, почему председатель правительства в эти дни едва не потерял самообладания. Провал законопроекта был для него полной неожиданностью. В кадетской газете писали, что эта новость ввергла обычно хладнокровного и спокойного премьера в состояние шока[679], как будто в поезде, мчавшемся с большой скоростью, нажали на стоп-кран. Именно поэтому в разговоре с царем Столыпин не смог удержаться, чтобы не обвинить его величество в происшедшем. Честолюбие премьера было уязвлено. Отсюда и его заявление, «что за 5 лет изучил революцию… что она теперь разбита и моим жиром можно будет еще лет пять продержаться. А что будет дальше, зависит от этих пяти лет»[680].
Казалось, черное дело сделано: государь почувствовал оскорбленную гордость премьера, а сам премьер был охвачен унынием и сомневался в царе. «Он верит мистицизму, – сетовал Столыпин, – слушает предсказания, думает опереться на правых. Но ведь должен же он знать, что есть люди, которые не способны лежать на животе; ведь не может же он не предпочесть смелость и самостоятельность низкопоклонству»[681].
Однако царь категорически отверг отставку Столыпина. «Подумайте о каком-либо ином исходе, – сказал он на этой встрече премьеру, – и предложите Мне его». Тогда Столыпин предложил царю чрезвычайную меру: распустить Государственный совет вместе с Государственной думой и провести проваленный законопроект по статье 87 указом государя. Такой радикальный и неуважительный по отношению к этим учреждениям путь не понравился Николаю, но он не стал его отвергать. «Хорошо, чтобы не потерять Вас, Я готов согласиться на такую небывалую меру, дайте мне только передумать ее. Я скажу Вам Мое решение, но считайте, что Вашей отставки Я не допущу»[682].
В конце аудиенции Столыпин попросил царя подвергнуть взысканию Дурново и Трепова. По убеждению премьера, применение наказания в данном случае «устранило бы возможность и для других становиться на ту же дорогу». Николай II не привык к такого рода давлению на свою волю и, прежде чем дать ответ, «долго думал и затем, как бы очнувшись от забытья», спросил Столыпина: «Что же желали бы вы, Петр Аркадьевич, что бы я сделал?» «Ваше Величество, – ответил премьер, – наименьшее, чего заслужили эти лица, это – предложить им уехать на некоторое время из Петербурга и прервать свои работы в Государственном Совете, хотя бы до осени»[683].
И здесь премьер явно вышел за допустимые рамки отношений с царем. Зная особенность Николая изменять первоначальное решение, он потребовал от него зафиксировать все свои условия на бумаге. Со времен пресловутых кондиций, которыми «верховники» пытались ограничить самодержавную волю Анны Иоанновны, это было беспрецедентное давление подданного на монарха. Тем не менее Николай сделал соответствующую карандашом запись на листке блокнота[684]. Был ли прав Столыпин, вмешиваясь и без того в непростые отношения царя со своим ближайшим окружением? Ответ на этот вопрос не может быть однозначным. Если П.Н. Дурново как-то пережил временное удаление от трона, то В.Ф. Трепов подал в отставку и занялся частным бизнесом. Царь лишился преданного человека.
Когда после наказания Дурново и Трепова государь в письме Столыпину высказал желание проявить к ним милосердие, он встретил резкое возражение премьера. «Раз Ваше Величество изволили так милостиво дозволить мне высказать свое мнение не по намерению дела, а по летучей мысли, которая лишь промелькнула в голове Вашего Величества (курсив мой . – Д.С. ), – писал в ответ Столыпин царю, – …осмелюсь высказать свое глубокое убеждение в том, что самое мудрое решение было бы отложить вопрос о милости до того времени, когда он естественно возникнет…»[685] Выражение «по летучей мысли, которая лишь промелькнула в голове Вашего Величества», – не что иное, как упрек царю в непостоянстве принятых решений, упрек весьма болезненный.
Столыпин не сразу смог преодолеть в себе чувство праведного гнева, вызванного действиями крайне правых. Как свидетельствует сам премьер, в его душе шла мучительная нравственная работа, он искал компромисса между собственным требованием жесткого наказания виновников и желанием царя. На вопрос государя, не продиктовано ли столь суровое отношение к Дурново и Трепову чувством обиды или личного возмездия, Столыпин ответил отрицательно. «Ваше Императорское Величество, – писал он Николаю II. – Вы изволили обратиться к моей совести, и я мучительно в эти дни передумал поставленный мне вопрос… Простите, Государь, за смелость моего чистосердечного мнения, высказанного мной по долгу службы и присяги, и верьте, что я менее всего хотел бы влиять на свободу Вашего решения»[686]. Последняя фраза особо обращает на себя внимание: Столыпин понимал, где кроется корень недоверия. После аудиенции 5 марта 1911 г. он писал, что «почувствовал, что Государь верит тому, что я его заслоняю, как бы становясь между ним и страной»[687].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.