«Сарай» и город Бари
«Сарай» и город Бари
Читательский ажиотаж второй половины 80-х годов не с чем сравнить. Газетные тиражи били все мыслимые рекорды. Цифра в миллион экземпляров считалась заурядной. И толстые журналы шли нарасхват. Редакция ленинградской «Невы» располагалась в самом начале Невского проспекта. Это были роскошные залы на втором этаже с высоченными потолками, с зеркалами, с императорской лестницей. Через некоторое время после победы капитала над трудящимися помещение у журнала отобрали и переселили в тесные каморки…
В этой книге я вспоминаю эпоху, когда Ленинград был в два раза больше нынешнего Санкт-Петербурга. Замки на дворовых воротах и парадных дверях отсутствовали. Потенциально житель мог освоить гораздо большее пространство города, чем сейчас. Постсоветская публика, понятное дело, более склонна к хищению личного и общественного имущества, и против нее следует ставить запоры. Вот и двери редакции «Невы» в советские времена не закрывались. Несколько раз, заходя в редакцию, я видел цыган, продававших за стеклянными дверьми парадного подъезда пыжиковые шапки. Они заманивали туда прохожих провинциалов. Одно время у сотрудников редакции стали пропадать носильные вещи. Во время общего собрания в кабинете у главного редактора кто-то заходил и крал шляпы, или кепки, или уличные ботинки, или шарфы. Редакторы «Невы» предполагали, что это мстительное дело рук обиженных авторов.
Осенью 87-го главный редактор журнала Борис Николаевич Никольский прочитал рукопись моего художественно-документального романа «Кайф», пригласил на встречу, пожал руку и сказал:
– Мы ваш «Кайф» напечатаем!
Никольский – писатель сугубо советский, из отставных офицеров. Но у него хватило литературного чутья: он сумел понять актуальный пафос текста про советских рокеров.
В марте 88-го «Кайф» был опубликован тиражом в полмиллиона экземпляров и радостно принят читателями. Это был фактически первый большой и драматический текст о советских хиппарях и рокерах, о поколении Вудстока, о Ленинградском рок-клубе, о первых культовых покойниках.
Автор данного мемория опубликовал в итоге более двадцати книг, исполненных в разных литературных жанрах. Куда бы я ни приехал, везде найдется читатель. Но, как правило, все читали только «Кайф».
Успех публикации в «Неве» несколько вскружил голову, но не очень: опыт спортивной и музыкальной популярности сформировал знание о ее неустойчивости. При застойном социализме так называемые социальные лифты работали почти так же плохо, как и сейчас. Но в конце 80-х, когда рушились старые устои, можно было взлететь моментально. Вот, например, стремительно взошла звезда Геннадия Григорьева. В одной из главок я уже цитировал этого прирожденного поэта. Был он человеком восторженным, выпивающим, многие к нему относились несерьезно. Но он обладал ярким талантом – именно этим интересна литература, а не важностью поз и внушительностью титулов. Вот стихотворение-бестселлер Григорьева.
Сарай
Ах, какие были славные разборки:
во дворе под бабий визг и песий лай,
будоража наши сонные задворки,
дядя Миша перестраивал сарай.
Он по лесенке, по лесенке – все выше…
А в глазах такая вера и порыв!
С изумленьем обсуждали дядю Мишу
зазаборные усадьбы и дворы.
«Перестрою!» – он сказал. И перестроит.
Дядя Миша не бросал на ветер слов.
Слой за слоем отдирал он рубероид —
что-то около семидесяти слоев.
Он прямым и задушевным разговором
завоевывал дворовую толпу,
подковыривая гвозди гвоздодером,
поддевая монтировкою скобу.
Сверху вниз летели гайки, шпингалеты…
Как бы дядя Миша сам не рухнул вниз!
Снизу вверх летели разные советы…
В общем, цвел кругом махровый плюрализм.
Во дворе у нас, на полном на серьезе,
дядя Миша перестраивал сарай.
Дядя Боря, разойдясь, пригнал бульдозер.
Дед Егор ему как рявкнет: «Не замай!»
Дело сложное, к чему такие гонки?
И не каждому такое по уму…
Мы с Витьком глушили водку чуть в сторонке,
с интересом наблюдая, что к чему.
Вдруг стропила как пошли, просели – эх, мать!
Неужели план работ не разъяснен?
«Дядя Миша! Ты позволь, мы эту рухлядь
в четверть часа топорами разнесем!
Эй, ребята, кто ловчей и с топорами,
разомнемся, пощекочем монолит!»
Дядя Миша говорит: «Не трожь фундамент,
он еще четыре века простоит».
Мы б снесли все до основ, как говорится.
И построили бы сауну… сераль…
На худой конец, хотя бы психбольницу.
Дядя Миша перестраивал сарай…
Мы с дружком сидим по-тихому, бухаем…
В этом ихнем деле наше дело – край.
Все равно сарай останется сараем,
как он там ни перестраивай сарай.
Когда товарищ появлялся в обществе, начинались вскрики, требования стиха про сарай. Геннадий читал. И несколько лет катался как сыр в масле. Однажды после очередного карнавала в ресторане Дома писателей группа товарищей, возглавляемая Геннадием, преодолев вялое сопротивление дежурного, поднялась в кабинет секретаря правления А. Чепурова. На стене висел портрет генсека М. Горбачева. Литераторы, возмущенные проделками премьера Павлова с денежными купюрами, прилепили ко лбу перестройщика пятидесятирублевую бумажку и вонзили вилку. Еще два-три года назад такое представить было невозможно. Советский Союз катился в пропасть, а всем нам казалось, будто мы поднимаемся в какие-то перламутровые сферы.
Во время захвата кабинета руководителя Геннадий громко спрашивал подельников: «А где Рекшан? Почему с нами нет Рекшана?» Естественно, когда на следующий день ответственным лицам докладывали о происшествии, моя фамилия оказалась названной первой. Совет Дома писателей принял решение запретить участникам проникновения посещение писательского ресторана на полгода. Решение повесили на доску объявлений. Увидев его, я возмутился, написал свое и повесил рядом. Своим решением в ответ на несправедливость я запрещал посещение ресторана членам Совета дома. Туда входили седовласые члены Союза писателей и партократы местного разлива. Прожив десятилетия при строгом советском партикуляризме, они такого не ожидали и, кажется, испугались ответных репрессий.
В канун восхождения Михаила Горбачева на трон мне посчастливилось пообщаться с писателем Виктором Конецким. Этот блистательный остроумец зашел в комнату, где проходил прозаический семинар Евгения Кутузова. Обсуждали рукопись моей книги – дело ответственное. Виктор Викторович, видимо, никого не встретил в ресторане и теперь бродил по дому в поисках собутыльника. Короче, он произнес монолог о судьбе литератора, его тяготах, трепетности, упорстве, честности, пронзительности, о всякой прочей чуши, которую слушать не хотелось. А хотелось слушать, как высказываются о конкретном моем сочинении. Одним словом, обсуждение оказалось скомканным – все присутствующие сразу забыли про малоизвестного В. Рекшана и стали внимать знаменитому В. Конецкому. После я мрачный спустился в ресторан и достал заготовленную на такой случай бутыль водки «Сибирская». Руководитель семинара Евгений Кутузов сел рядом. Появился и подсел к нам Виктор Конецкий. Он посмотрел на меня, по-своему оценил мою бороду и произнес:
– А вас бы я с такой бородой в Антарктиду не взял.
Я посмотрел на Конецкого, вспомнил о том, что он мне сорвал предприятие с карьерным умыслом, и ответил безапелляционно:
– Да идите вы в жопу с вашей Антарктидой.
Водку мы все-таки коллективно выпили…
Спустя годы я написал на свежую книгу Виктора Викторовича рецензию в одну из городских газет, где вскользь упомянул ту ленинградскую историю. Газеты к тому моменту уже перестали пользоваться популярностью, и я не думал, что Конецкий рецензию прочтет. Через некоторое время его чествовали в петербургском ПЕН-клубе на Думской улице. Там собралась довольно блистательная публика, включая Ахмадуллину и Мессерера из столицы. Кто-то подвел меня к писателю и представил. И вдруг Конецкий вскочил и стал обнимать:
– Каков хулиган! Послал меня в жопу! – восклицал Виктор Викторович. – А теперь написал! Каков молодец! Как я в молодости!
Когда писателя не стало, его вдова собрала книгу воспоминаний. Туда вошли мемуары в основном маститых сверстников. Но и меня настоятельно попросили предоставить свое воспоминание. Я согласился, хотя, кроме той «жопы», мне было практически нечего вспомнить.
Перестройка сделала мир большим. Постепенно народ стал прорываться за границу. Советские люди на несколько лет стали модными и желанными гостями на Западе.
Осенью 89-го в Ленинградском рок-клубе начались разговоры о поездке в Италию. И вот в декабре толпа человек в тридцать отправилась в город Бари, где местное прогрессивное человечество решило провести тематический фестиваль «Невский проспект». Добирались мы туда кто как сумел. Курёхин и президент рок-клуба Коля Михайлов улетели самолетом, а основной массив поехал поездом. За день до основной группы отвалил фотомастер Андрей «Вилли» Усов.
Лично я уже ездил в мир чистогана, выступая во Франции под спортивными знаменами Советского Союза. За нарушение протокола более меня на Запад не брали, и на Юго-Запад, и на Северо-Запад не брали. Вот, через двадцать один год прорвался…
Перед границей Старый Рокер, Анатолий Августович «Джордж» Гуницкий достал бутылку портвейна и предложил:
– Надо выпить перед расставанием.
Поезд стоял на узком мосту, окруженном колючей проволокой.
Мы чокнулись и сказали:
– Прощай, родная сторонка!
Еще несколько часов, – и вот он славный город Будапешт. Авангардный контрабасист Волков достал из каких-то потаенных карманов доллары и купил себе «Кэмел». Тут же набежали негры-спекулянты, и пришлось по грабительскому курсу обменять рубли на форинты. Мы не собирались тут задерживаться, но хотелось немедленно вкусить иностранной жизни. Пока вкушали, поезд на Рим, отходивший с соседнего перрона и в который следовало запрыгивать немедленно, уехал. Следующий отправлялся через сутки.
Будапешт – город красивый. Но в декабре в нем не жарко. Особенно если болтаться по улице утро, день, вечер и еще ночь. В метро я первый раз в своей жизни увидел нищих. Причем целую толпу, лежащую на полу. Скоро и мы стали почти как нищие. На вокзале не топили. А тут всем предстояло провести декабрьскую ночь и не замерзнуть! Негры-спекулянты лежали в одном из коридоров вповалку. В зале ожидания имелась одна, но очень большая и очень горячая батарея. Обняв ее, спал какой-то расхристанный плохо пахнущий гражданин мира. Мы с Джорджем присели на краешек скамейки, оккупированной пьяным, почувствовали колебания теплого воздуха. Появилась надежда выжить и добраться все-таки до теплой Италии.
– Бла-бла-бла-бла, – недовольно заворчал космополит и стал пинаться ногами.
Можно было сдаться и отправиться спать на пол к африканцам.
– Ну ты, урод! – с угрозой произнес я и сбросил космополита с теплой скамейки.
– Убью! – добавил Анатолий Августович. Пьяный понял, что не его взяла, поднялся и побрел к неграм…
Утром поезд покатил ленинградцев дальше. Скоро Венгрия кончилась и началась Югославия накануне гражданской войны.
Рано утром мы приезжаем в Рим – люльку европейской цивилизации. После долгой дороги нас несколько покачивает. Напротив вокзала посреди площади, по которой в несколько рядов несутся машины, что-то вроде скверика с монументом. Там нас должны встречать. Сутки до нас должны были встречать и Андрея Усова. Через неделю мы выпивали на Форуме из граненых стаканчиков, взятых в Италию из Питера вместе с «маленькой». Выпивали за здравие Вечного города, за римское право. Вот что тогда рассказал Усов: «Я вышел из здания вокзала с чемоданом и сумкой. Дождался зеленого света и перешел площадь. Только я пошел к монументу на встречу, как набежала откуда-то толпа девок-малолеток. Цыганистые такие с виду. Они стали меня дергать за разные части тела и одежды. А я отмахивался. Они чего-то прощебетали и убежали. Поставил чемодан и стал поправлять одежду. Вижу – сумка открыта! Роюсь в ней – нет бумажника! В нем – паспорт и обратный билет! За секунду я понял, что стал международным бомжом. Оборачиваюсь и вижу, как девичья стайка бежит, перескакивая через машины. Бросаю чемодан нах и бегу за ними. Я же один год в университете итальянский изучал. Но тут – все слова забыл. Кричу только:
– Сеньоре! Пер фаворе!
Меня чуть не задавили. А они уже по узкой такой улочке несутся. Я за ними. Они сейчас во двор нырнут – фиг найдешь. Навстречу трое итальянских мужиков идут. Они поняли мои вопли и малолеток тормознули. Тут и я подбежал.
– Бла-бла-бла-бла! – вопят девицы.
– Бла-бла-бла! – кричат мужики.
– Паспорт, бла, ствиздили! – кричу я.
И минуты не прошло, как подлетает „воронок“ с решетками и из него выскакивают автоматчики. За автоматчиками лениво выходит что-то вроде местного сержанта. Все продолжают вопить, и я воплю:
– Я – русский! У меня, бла, паспорт свиздили и обратный билет. Сеньоре! Пер фаворе!
Все продолжали орать, а сержант крутил головой и ковырял в носу. Он наковырялся и произнес тихо так:
– Бла-бла.
Малолетки вздрогнули, а одна из них задрала юбку и вытащила из трусов мою паспортину с билетом. Мне вернули гражданство и социальное положение в обществе, а девку автоматчики схватили, бросили в „воронок“ и укатили. Мужики тоже отвалили. Я пошел к чемодану, думая, что и его ствиздили. Но он уцелел. Такая история…»
Теперь историей Усова никого не поразишь, но тогда до «гримас капитализма» нам еще предстояло прожить несколько лет. Тогда казалось, что в нынешнем капитализме предприниматель будет ходить в обнимку с пролетарием и вместе с ним нюхать фиалки…
В городе Бари тепло. Идет дождь. На некоторых стенах висят афиши с рекламой нашего фестиваля. Город Бари известен мощами Николая Угодника, любимого русскими святого. Мы с Джорджем должны читать доклады в первый день фестиваля. На каменной лестнице сидело с дюжину нетрезвых нонконформистов из нашей делегации и прибившиеся к ним итальянцы. Я прочел несколько бодрых страниц и даже манифест «Метод социалистического идеализма», хитроумный текст которого я здесь не стану приводить. Джордж тоже что-то такое непростое говорил. Бедная переводчица с трудом переводила наши речи, и в итоге питерские нонконформисты все заснули, сморенные вином и теорией, а итальянцы убежали.
Мрачные тона несколько разбавил Курёхин, нашедший на окрестных пастбищах коня с конюхом, а в местном монастыре – хор монастырских девушек.
Гордые тем, что нас никто не понял, мы пошли с Джорджем после трапезы в ресторане в местную Ла-Скалу смотреть на «Популярную механику» итальянского разлива…
Из-за кулис доносился цокот копыт – это волновался конь Курёхина. Сначала Сергей Курёхин бил по клавишам рояля и ковырялся в его струнной пасти, затем в дыму появился Саша Ляпин с гитарой и стал извлекать из нее пригожие звуки. Затем они поиграли вместе. Постепенно появился хор монастырских девушек и запел. Курёхин прыгал перед девушками и дирижировал. Снова Ляпин играл один. Играли Курёхин с Ляпиным и пели монастырские девственницы.
Публика не сразу поняла, но постепенно врубилась. Уже смотрели на сцену с азартом, ожидая новых выкрутасов. И тут Курёхин взмахнул рукой и на сцену вышел конь. Размеры его были чудовищны. Коня за уздечку придерживал усатый итальянский крестьянин, впервые, похоже, как и конь, попавший в театр. Публика завизжала от счастья и ужаса. На сцену вышел Саша Титов с бас-гитарой, и ему помогли вскарабкаться на коня. Динамики забасили, конь возбудился и собрался прыгнуть в партер, но крестьянин его удержал. Вопили девственницы, а Курёхин ковырялся в зубах у рояля. В апофеозе каданса на сцену вылетел некрореалист Чернов с мертвым осьминогом в руках. Он зубами рвал мертвое морское тело, а куски глотал. Зал выл и рукоплескал. Некрореалист, наглотавшись мертвечины, убежал прочь и после долго блевал за кулисами…
На следующий день Курёхин беседовал с местным руководителем по имени Антонио:
– Я хочу в Риме. В Колизее! Чтобы тысячи гладиаторов. И пятнадцать роялей. Чтобы тигры ели христиан! Ты меня, Антонио, выведи на министра культуры.
– Не получится, – с сожалением объяснял Антонио, молодой худощавый мужчина с аристократичными чертами лица. – Колизей – это культурный памятник. Там нельзя.
– Можно, можно. Ты только сведи.
На вечернем приеме у местного коммуниста нонконформисты сразу же выпили все запасы крепких напитков, а Анатолий Августович «Джордж» Гуницкий плясал вприсядку, высоко выбрасывая коленки. По дороге в гостиницу лучший мастер абсурда пытался крушить машины на обочинах, выражая так свой протест против общества потребления, а утром обнаружил в номере на потолке следы от своих ботинок.
– Выходит, что я ночью ходил по потолку, – удивился Джордж.
– Выходит, что ходил, – согласился я.
– Абсурд какой-то! – вздрогнул Гуницкий и предложил: – Давай-ка лучше займемся коммерцией.
Анатолий Августович привез в Италию с дюжину командирских часов, предполагая озолотиться. Но с часами, как выяснилось, нас в городе Бари не ждали. Джордж заходил в бакалейные лавки и с моей помощью предлагал часы. Работники лавок разглядывали циферблаты с нарисованными танками и красными звездами, пугались, но денег не давали.
Бродили мы, бродили и забрели в порт на рынок краденых вещей. Крали, видимо, в основном из машин, поскольку на вместительных лотках лежали предметы, которые обычно можно слямзить из тачки: кассеты, автомагнитолы, очки, часы… Ага, вот и часы!
Джордж подрулил к продавцу, мрачному громиле грузинского вида с наколкой на запястье «Не забуду мамо мио!» и достал свою командирскую дюжину. Всякая вещь на лотке стоила десять тысяч лир. Всякую ворованную продавец покупал за пять. Он посмотрел на товар Джорджа и сказал:
– Пять тысяч.
– Это же чертовски мало, – изумился Джордж, – это же настоящие командирские часы. Руссо, руссо! Пиф-паф!
На «пиф-паф» итальянец среагировал оригинальным образом. Он достал из-под прилавка кольт огромного размера и приставил его почему-то к моему лбу.
На стенах висят афиши с объявлением о концерте Рэя Чарльза. Этот старый чернокожий монстр, оказывается, еще выступает! С юности помню: «Он зы роуд, Джэк! Моно, моно, моно…»
В гостинице мы с Джорджом знакомимся с черным из бригады Рэя.
– Велл! – наконец говорит он. – Ай вил би вэйтин ю! Подходите за два часа до начала. Я вас проведу на концерт.
Мы пришли с Джорджем за два часа, и наш новый приятель нас провел за кулисы. Там ходило много чернокожих музыкантов и музыкантш. На сцене кто-то играл на кларнете, однако старины Рэя Чарльза пока что не видно.
Пустой зал и пыльные кулисы выглядели довольно уныло, а предстояло тут околачиваться и путаться под ногами долгие два часа. К тому же в ресторане нас с Джорджем, кроме обильной еды, ждали «россо» и «бьянко». Мы решили свалить, а потом вернуться.
Возвращаясь, мурлыкали песни Рэя и ковыряли в зубах фирменными зубочистками, представляя, как сейчас насладимся блюзом, побратаемся с Чарльзом и вообще заживем припеваючи с этой самой минуты…
Возле служебного входа стоял наряд полиции и никого не пускал. Из-за наряда чернокожий администратор пожимал плечами и мотал головой. Пришлось идти восвояси в отель. Так мы Рэя Чарльза фактически пропили…
На обратном пути в городе Риме мы болтались целый день, а к вечеру меня разбила лихорадка, как Рафаэля. В Риме я запомнил только утро – мы с фотографами Усовым и Потаповым выпиваем на Форуме, а напротив Сан-Анжело негры писают в Тибр. Нет, помню еще, как мы с фотографами добрались до Ватикана, в соборе-махине Святого Петра разглядывали Микеланджело, а после заснули на стульях прямо посреди зала. Может, папу римского проспали, может – нет…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.