Жизнь и труды Кьеркегора

Жизнь и труды Кьеркегора

Сёрен Обю Кьеркегор родился в Копенгагене 5 мая 1813 г., в том же году, что и немецкий композитор Рихард Вагнер. Две знаковые для культуры своего времени фигуры с противоположными полюсами гения. Кьеркегору было суждено стать всем тем, чем не стал Вагнер, и наоборот. Объединяло их только одно, едва ли не обязательное для гения XIX в. свойство – печать безумия. Безумие не было центральной чертой психического типа Кьеркегора (в сумасшедшем доме закончил свои дни сын его брата), но в его поведении тем не менее явственно и стойко проявлялись определенные странности. Всю свою жизнь Кьеркегор оставался человеком совершенно одиноким, вследствие чего те немногие внешние влияния, которые ему пришлось испытать, отразились на нем гиперболизированным образом. В юности наиболее сильным было, несомненно, влияние отца, выказывавшего более выраженные признаки безумия (живи отец Кьеркегора в более просвещенном средиземноморском обществе, его наверняка признали бы душевнобольным).

Именно отец сыграл определяющую роль в формировании Кьеркегора. Почти все составляющие личности философа были результатом прямого воздействия родителя или ожесточенного сопротивления этому воздействию. В отношениях отца и сына практически отсутствовала естественная, непроизвольная нормальность.

Кьеркегор-старший родился в заброшенном уголке Ютландии на севере Дании, в бедной крестьянской семье, которая принадлежала местному священнику и работала на его полях. Отсюда, по всей вероятности, и фамилия Кьеркегор, что в переводе с датского означает «церковный двор». Десятилетним мальчиком отец Кьеркегора был определен в пастухи и отправлен присматривать за овцами. По словам одного из его сыновей, «он страдал от голода и холода, от палящих лучей солнца, он был одинок в этом мире, все его общество составляли овцы». Мальчик был глубоко религиозным, но никак не мог понять, почему Бог обрек его на такие страдания. Однажды, доведенный до отчаяния, стоя на голом, каменистом склоне, он совершил богохульство: проклял Господа.

И почти сразу же жизнь повернулась к лучшему. Живший в Копенгагене дядя Кьеркегора-старшего, владевший бизнесом по торговле шерстяными вещами, послал за племянником и предложил ему работу. Кьеркегор-старший оказался отличным торговцем: во всякую погоду он не жалея ног обходил деревни и села, предлагая людям чулки и свитера. В конце концов ему удалось скопить достаточно денег, чтобы жениться и обзавестись своим домом. После смерти дяди ему достался и весь прибыльный бизнес родственника. Умело ведя дела, Кьеркегор-старший сделался одним из богатейших копенгагенских торговцев и даже время от времени принимал за обедом особ королевской крови. В 1803 г. британский флот подверг город артиллерийскому обстрелу, причинив большие разрушения, но все пять домов, которыми владел Кьеркегор-старший, остались целы и невредимы. Десять лет спустя экономику Дании постиг жесточайший кризис, и опять-таки Кьеркегор-старший оказался в числе немногих счастливчиков, переживших беду без потерь – свое состояние он успел перевести в гарантированные ценные бумаги.

Но теперь проклявший Бога стал осознавать, что и сам проклят. Его первая жена умерла, и он женился на своей служанке. Из семи детей выжили только двое. А потом скончалась и вторая жена.

Сёрен Кьеркегор был младшим ребенком и появился на свет, когда его отцу было пятьдесят шесть. Детские годы Сёрена отмечены следовавшими одна за другой смертями. Человек до крайности религиозный, обремененный чувством вины, отец Сёрена с течением лет превратился в угрюмого домашнего тирана. Отойдя от дел, он жил затворником в своем мрачном семейном особняке. Кьеркегор-старший быстро признал Сёрена самым способным из своих отпрысков и сделал его своим любимчиком. В любой другой семье такому положению можно было только позавидовать, но только не у Кьеркегоров.

Мальчику исполнилось семь, когда отец взялся обучать его логике – на свой лад. Любое высказывание ребенка становилось предметом придирчивого рассмотрения, и от него требовалось отстаивать и защищать каждое свое утверждение. В качестве отдыха предлагалось пространное заграничное путешествие, ограниченное стенами отцовского кабинета. Юному Сёрену приходилось слушать подробные описания архитектурных и культурных достопримечательностей таких далеких мест, как Дрезден, Париж и Флоренция. Потом ему предлагалось провести «экскурсию» по комнате, сопровождая ее рассказом об «увиденном»: опаленном солнцем холме Фьезоле, возвышающемся над куполами и башнями Флоренции (каждую из достопримечательностей нужно было назвать и описать).

В результате таких вынужденных ментальных тренировок и без того талантливый мальчик развил в себе необыкновенные логические способности и богатое, хотя и не слишком живое, воображение. Как и многие составители современных путеводителей, Кьеркегор-старший никогда не бывал в тех далеких, окутанных романтическим флером местах, о которых рассказывал сыну. Его путешествия ограничивались «расстояниями» от корки до корки очередной книги, что, однако, никак не сказывалось на насыщенности впечатлений достоверными деталями. Позднее, уже в своих философских работах, Кьеркегор проявил поразительную способность представлять себя в ситуациях (особенно библейского и психологического планов), переживать которые ему довелось только в воображении. Все это выросло непосредственно из тех кабинетных путешествий с отцом.

Может показаться, что на более глубоком уровне Кьеркегор-старший стремился подчинить ум сына и навязать ему собственное, ограниченное представление о мире. Властные отцы часто направляют детей на достигнутые (а в большинстве так и оставшиеся не достигнутыми) ими самими цели, но в данном случае дело обстояло иначе. Кьеркегор-старший ощущал себя гонимым, но у него уже не было никаких целей. Считая себя проклятым, он барахтался в трясине отчаяния и вот это отчаяние стремился, сознательно или нет, передать сыну. В одном из поздних дневников Кьеркегора-старшего есть запись о знакомом, который, понаблюдав однажды за его сыном, сказал: «Несчастный ребенок, ты живешь в безгласном отчаянии». Идет ли речь о действительно имевшем место эпизоде или запись лишь повторяет звучавший обычно рефрен?

Неудивительно, что в школе Сёрена считали немного странным. В старенькой, застегнутой на все пуговицы одежде, он и вел себя соответственно. Учителя называли его «маленьким старичком». Большими успехами в усвоении школьной программы мальчик не отличался, хотя по уровню интеллекта заметно превосходил одноклассников. Отец наставлял его не привлекать внимания к своему уму – третьего места в классе вполне достаточно. Сёрен послушно выполнял родительские инструкции. (Что, должно быть, давалось нелегко, ведь любой юный гений может легко прийти первым.)

Чем дальше, тем яснее становилось, что его внешность выглядит странной не только из-за старомодной одежды. У него была угловатая фигура, слабое, физически неразвитое тело и вдобавок заметная сутулость из-за заболевания позвоночника. Всегда державшийся особняком, Сёрен неизбежно становился мишенью для насмешек со стороны более шумных и активных школьников. Он быстро научился защищаться, используя в качестве оружия остроумие и сарказм. Со временем оборонительная стратегия сменилась агрессивно-наступательной, а колкие выпады провоцировали забияк и задир. Эта манера сохранилась, став одной из черт поведения, и проявляла себя на продолжении всей его жизни.

Подобно многим интровертам, Кьеркегору нравилось считать себя центром внимания. Он уже привык быть таковым для отца и, судя по напряженной внутренней жизни, был центром собственных интересов. Провоцирование других, даже если это вредило ему самому, подкрепляло иллюзию того, что он – звезда. Впоследствии комплекс мученика стал важной составляющей его психологического склада.

После школы Кьеркегор поступил в Копенгагенский университет на отделение теологии. Здесь он оказался на удивление нормальным студентом. Быстро добившись признания благодаря широкой эрудиции и язвительному остроумию, юноша стал заметной фигурой в студенческих кругах провинциального Копенгагена. В скором времени Кьеркегор обнаружил, что философия нравится ему куда больше теологии.

Он заинтересовался Гегелем, учение которого распространялось, как чума, по Германии и уже достигло масштабов эпидемии у народов, менее расположенных к философствованию. Серьезность и основательность Гегеля, его духовно ориентированный взгляд на мир нашли отзвук в душе юного датчанина. Согласно всеобъемлющей системе немецкого философа, мир развивается в соответствии с триадическим диалектическим процессом. Исходный тезис порождает антитезис, и оба затем соединяются в синтез (который далее рассматривается как тезис, и так далее). Классический пример выглядит так:

Тезис: Бытие.

Антитезис: Ничто.

Синтез: Становление.

Посредством этой диалектики все стремится к большему самоосмыслению и в конечном счете к Абсолютному Духу, который, познавая себя, вбирает все существующее. Этот всеобъемлющий Абсолютный Дух заключает в себя даже религию, которая рассматривается как ранняя стадия конечной философии (то есть, разумеется, гегелевской). Привлекательность такой философии для интроверта понятна и объяснима – не последнюю роль играли Эдипов комплекс, религиозный и нарциссический аспекты.

Однако, как ни восхищался Кьеркегор Гегелем, его отношение к немецкому мыслителю с самого начала было диалектическим. Любовь уживалась с ненавистью, и в конце концов его собственная антигегелевская философия смешалась с гегелевскими концепциями, став до некоторой степени кьеркегоровской версией диалектики. Что важнее, Кьеркегор изначально с сомнением относился к Абсолютному Духу и его самопознанию. Он считал, что самопознания должно достигать на субъективном уровне. Для индивидуума субъективное важнее какого-то Абсолютного Духа. Область субъективного – предмет нашей главной заботы. Некоторые находчивые исследователи обнаружили во всем этом подсознательное эхо отношения Кьеркегора к отцу. И верно, в скором времени субъективный элемент обнаружится в противостоянии Абсолютному Духу (отцу).

В это время отношения сына с отцом претерпевают решительную перемену. Судя по всему, озабоченный передачей фамильного проклятия Кьеркегор-старший сделал несколько признаний своему крайне впечатлительному сыну и, в частности, рассказал, как давным-давно, на холме в Ютландии, проклял Бога. Говорят, Кьеркегор-младший отпрянул в ужасе от этих откровений, после чего ударился в пьянство и распутство.

Высказывались предположения, что за всем этим кроется нечто большее. Вполне возможно, что к этому времени Кьеркегор, устав от деспотического влияния отца, искал повода, чтобы освободиться от него. Также возможно, что признания набожного старика содержали не только теологический аспект. Не исключено, что он сознался и в прелюбодеянии, а точнее в том, что спал со служанкой (своей будущей второй женой, матерью Кьеркегора), когда его первая жена лежала на смертном одре. Это объясняло бы драматический – или срежиссированный им самим – поворот в поведении молодого человека (который отпустил вожжи вовсе не так уж сильно, как пожелал представить это другим). И наконец, высказывались догадки, что старик Кьеркегор сознался не только в детском богохульстве и грешках молодости, но и кое в чем посерьезнее. По мнению критика Рональда Гримсли, тайные записи в дневниках Кьеркегора-старшего свидетельствуют о том, что он бывал в борделе, где заразился сифилисом, который мог затем передаться сыну. Последующее поведение Кьеркегора-младшего отчасти подтверждает это страшное предположение.

В рамках кампании беспутства (включавшей такие омерзительные грехи, как шумные попойки в кабачках и хождение по главной улице с зажженной сигарой) Кьеркегор даже посетил бордель.

Как и случается с большинством в такого рода случаях (хотя лишь немногие решаются это признать), предприятие закончилось полным фиаско. Той ночью он оставил в дневнике малоразборчивую запись: «Боже мой, Боже мой… (Для чего Ты меня оставил?) …Это скотское хихиканье…» В миг отчаяния Кьеркегору вспомнились слова Христа на кресте. Как ни пытался он бежать от религии, она все равно была его духовным руководством.

Эпизод этот так и остался единственным за всю жизнь Кьеркегора сексуальным опытом. Позднейшие записи дают основание предположить, что его постигло нечто большее, нежели заурядное унижение. Он пишет, что ему «было отказано в физических качествах, необходимых для того, чтобы стать полноценным мужчиной». Также в его записях часто упоминается «заноза в плоти», а однажды – «диспропорция между телом и душой». Можно только догадываться о деталях этого очень личного несчастья, заключавшегося, возможно, в том числе и в половом бессилии.

Некоторые утверждают, что все это ставит Кьеркегора в особое положение, и, следовательно, его жизнь и творчество нужно рассматривать как «особый случай». Это утверждение совершенно не соответствует истине. Гораздо правдоподобнее представляется точка зрения, согласно которой эта личная трагедия стала незаживающей язвой, усиливавшей страдания Кьеркегора и доводившей их до той крайней точки, в которой он становился более человечным. Парадоксальным образом она и отчуждала его от жизни, и, на другом уровне, еще сильнее окунала в нее. Неизбывное страдание заставляло еще глубже осознавать и тщетность бытия, и самый сокровенный смысл человеческого существования.

Весной 1836 г. Кьеркегор испытал кризис отчаяния, вызванный видением собственного внутреннего мира, безнадежно пораженного цинизмом. Открытие потрясло его. За маской язвительного курильщика сигар и забавника скрывалась внутренняя пустота. Он начал всерьез подумывать о самоубийстве.

19 мая 1838 г. Кьеркегор пережил духовный опыт, о котором отозвался в дневнике как о «великом землетрясении»: «Только теперь… я нашел облегчение в мысли, что отец мой исполнял тяжкий долг, неся нам утешение религией, содействуя в том, чтобы лучший мир открылся нам – быть может, пусть даже в этом мы потеряли все…» Путь был открыт. Теперь он мог вернуться к Богу и примириться с отцом. Времени хватило едва. Через три месяца родителя не стало. В представлении Кьеркегора отец умер, чтобы он мог «стать чем-то». Богатое воображение часто толкало его к мифологизации событий, которые производили на него особенно сильное впечатление. Но таким способом он придавал значимость своей жизни.

После смерти отца Кьеркегору досталось значительное наследство, более двадцати тысяч крон. (По его расчетам, этого должно было хватить лет на десять, а то и двадцать.) Вот так в мгновение ока он стал одним из богатейших молодых людей в Копенгагене и завидным женихом.

На протяжении без малого шести лет Кьеркегор упрямо не сдавал университетские экзамены, главным образом потому, что отец хотел, чтобы он закончил изучение теологии и стал пастором, а его такая перспектива не привлекала. Но теперь все изменилось. Порассуждав диалектически (со временем это стало характерной чертой Кьеркегора), он убедил себя, что, поскольку избавлен теперь от отцовского понуждения, финансово независим и свободен от необходимости работать, то экзамены можно и сдать.

Далее последовали два года упорных занятий и примерного христианского поведения. В этот период он познакомился с молоденькой девушкой из хорошей семьи, Региной Ольсен. Хотя Регина и была почти на десять лет моложе, у Кьеркегора сложились с ней отношения глубокой привязанности. Он ухаживал за девушкой в полном соответствии с правилами того времени: посылал книги, читал вслух, а по воскресеньям они рука об руку прогуливались по улицам. Регина была сражена – богатый, блестящий кавалер, учтивые манеры да еще романтическая меланхоличность. Чувства Кьеркегора были не менее глубоки, но ограничивались исключительно духовной сферой. В своей невинности Регина едва ли обращала на это внимание: в приличном датском обществе такое поведение считалось нормальным. Физическая сторона любых отношений открывалась позже – и горе тому ухажеру, кто смел помыслить иначе! Какой наивной ни была Регина, она быстро поняла, что полюбила незаурядного человека.

К выбору книг для Регины Кьеркегор подходил очень и очень взыскательно, настаивал на детальном обсуждении заключенных в них идей, помогал верно интерпретировать прочитанное. Может показаться, что он стремился занять в отношении семнадцатилетней Регины такое же доминирующее положение, какое занимал когда-то его отец в отношении его самого. Но Кьеркегор вовсе не был таким же строгим и непреклонным. В глубине души он ощущал, что во всей ситуации есть что-то неправильное. Он все еще любил Регину. Иногда он отрывался вдруг от книги, которую читал ей, и девушка замечала, что он тихо плачет. То же случалось, когда Регина играла ему на пианино. «Кьеркегор ужасно страдал от своей меланхолии», – говорила она, и это трогательное наблюдение обернулось со временем трагическим пророчеством.

Они обручились, когда Кьеркегор сдал экзамены, и он начал готовиться к тому, чтобы стать пастором. Ему хотелось жить нормальной жизнью. Но нормальная жизнь была не для него – и он это знал. Духовно, физиологически, эмоционально, физически – едва ли не на каждом из этих уровней такая жизнь была невозможна. И все же невозможное случилось: он влюбился. Регина стала для него не просто духовным протеже, как он считал вначале. В то же время Кьеркегор чувствовал, что его притягивает другая, за гранью нормальной, «высшая» жизнь. Пока он еще не в полной мере понимал, что это за жизнь, и знал только, что хочет писать, заниматься философией и посвятить себя Богу. И ради этого – как подсказывал внутренний голос – придется пожертвовать всем остальным.

После помолвки с Региной прошло всего два дня, а Кьеркегор уже понял, что совершил ошибку. Он пытался как можно мягче дать задний ход, но Регина не поняла его намерений. Он вернул ей кольцо.

Она все равно не поняла. (Потому что знала – он ее любит.) Последовал трагифарс, затянувшийся для Кьеркегора до конца жизни. Годами он анализировал, фантазировал, обманывал себя и препарировал свои реакции с тяжелой, душераздирающей искренностью. Чем больше он изводил себя этой проблемой, тем большей глубины достигали его мысли. То, что начиналось как мука выбора для одного человека, стало в конечном итоге дилеммой, стоящей перед всем человечеством. «Что мне делать?» превратилось в универсальное «Как нам жить?»

Две темы генерировали отныне философию Кьеркегора: отец и Регина. В тигле неврозов, маний и страданий металлу его неадекватности предстояла трансформация в квинтэссенцию человеческого существования.

Разорвав наконец помолвку с Региной, Кьеркегор сбежал в Берлин, где оставался год. В Берлине он посещал лекции философа Шеллинга, романтика и идеалиста, вознамерившегося освободить немецкую мысль от сковавшего ее магического влияния Гегеля. Лекции привлекали самую разнообразную публику, включая Бакунина (русский анархист), Буркхардта (историк, первым в полной мере осознавший культурную значимость эпохи Возрождения) и Энгельса (участник знаменитого дуэта теоретиков марксизма). Как и Кьеркегор, эти начинающие гении искали возможности избавиться здесь от всепроникающего влияния Гегеля. (Все они в конце концов отринули Гегеля, хотя еще долго испытывали на себе его влияние.) Но Кьеркегор был разочарован. Шеллинг пропустил главное: он не понял, что гегелевская философская система отошла в прошлое. Система, построенная на принципах рациональности (как должно быть с любой системой), описывала только те аспекты мира, которые были рациональными. Кьеркегор понял – и испытал в полной мере на себе – тот факт, что субъективность не рациональна. Вернувшись в Копенгаген в конце 1842 г., он привез с собой объемистую рукопись, озаглавленную: «Или – или. Фрагмент из жизни». Автобиографический подтекст названия очевиден, но работа была опубликована под псевдонимом (или, точнее, под серией псевдонимов).

История этих псевдонимов сложна (и невероятна), как детективная головоломка. Рукопись якобы была найдена в потайном ящике ее издателем, Виктором Эремита (имя образовано от древнегреческого слова «затворник» или «изгнанник»). Изучив почерк, Эремита пришел к выводу, что рукопись – плод трудов двух авторов: мирового судьи по имени Вильгельм (проходящего как B) и его безымянного юного друга (проходящего как А). Часть, написанная судьей Вильгельмом (В), содержит два трактата (в форме длинных писем), за которыми следует проповедь, сочиненная, по словам судьи Вильгельма, неким безвестным священником из Ютландии. Среди других документов – знаменитый «Дневник соблазнителя». В предисловии к нему А заявляет, что украл дневник у своего друга, Йоханнеса. Виктор Эремита опровергает это заявление и высказывает предположения: Йоханнес Соблазнитель есть, вероятно, творение самого А, и заявление А о том, что он всего лишь редактор, не более чем «уловка старого романиста». Далее уже сам Виктор Эремита еще больше запутывает дело, намекая в предисловии, что и он сам, возможно, пользуется тем же приемом, называя себя лишь редактором.

Кьеркегор снова оказался в сложной ситуации, которую, в типичной для себя манере, сам же и создал своей нерешительностью. Пожелав скрыться за псевдонимом, он в то же время хотел ясно дать понять, что это – только псевдоним (или серия псевдонимов). Нежелание выступать в качестве автора такого автобиографичного материала, как «Дневник соблазнителя» (описывавшего его отношения с Региной), противоречило явно высказанному желанию донести до бывшей невесты, через какие терзания ему пришлось пройти. (Не искушенные в философии и клюнувшие исключительно на сенсационное название читатели будут, вероятно, разочарованы. Разумеется, ничего эротического в книге не содержится.)

Но вся эта нудная и неуклюжая ерунда имела серьезную цель. Движимый диалектическим подходом, Кьеркегор хотел представить свои идеи с различных точек зрения, при этом не подавая ни одну как правильную или авторитетную (или даже авторскую). Составить мнение относительно этих, зачастую конфликтующих, идей предстояло самому читателю.

В свое время Платон, чтобы преодолеть видимость дидактизма, облекал свои идеи в форму диалогов. Но Кьеркегор был одинок, и форма «китайской шкатулки» казалась ему более подходящей. В его случае споры происходили в голове одного человека. Основа философии Кьеркегора была субъективной.

Но что именно он сказал в «Или – или»? По существу, Кьеркегор предложил два пути, на которых человек проживает свою жизнь: эстетический и этический. Каждый индивидуум имеет возможность сделать сознательный выбор между ними. Здесь лежат семена экзистенциализма. Делая этот выбор, индивидуум должен принять на себя полную ответственность за свой поступок, который будет фундаментальным образом характеризовать все его существование.

Выбирающие эстетический путь живут преимущественно для себя, ради наслаждения. Такое отношение к жизни необязательно пустое и бесполезное: работая ради собственного удовольствия, мы почти неизбежно, если смотрим дальше сегодняшнего дня, содействуем удовольствию других. В самом деле, можно сказать, что ученый, беззаветно посвятивший всю свою жизнь поиску средства против тяжелой болезни и пожертвовавший при этом личными, семейными и прочими удовольствиями, также ведет эстетический образ жизни, если делает все это просто потому, что научное исследование доставляет ему наслаждение. В контексте современной психологии и либерального общества вообще трудно представить, что кто-то не ведет эстетический образ жизни. Мы все, похоже, ищем наслаждения – каждый по-своему, причудливым и удивительным образом.

Кьеркегор не испытывал симпатии к такой точке зрения, что характерно для его времени и места жительства (благочестивая и ханжеская дофрейдовская Скандинавия), но и здесь его анализ отличается проницательностью и глубиной. Он знал, о чем говорил, потому что сам он жил такой жизнью в студенческие годы, и все еще переживал из-за того, что осталось в нем от тех времен.

На базовом уровне индивидуум, выбравший эстетический путь, не контролирует свое существование. Побуждаемый стремлением к удовольствию, он живет ради мгновения. Его жизнь может быть внутренне противоречивой, лишенной стабильности или определенности. Даже на более расчетливом уровне эстетическая жизнь остается «экспериментальной». Мы следуем тому или иному наслаждению лишь до тех пор, пока оно притягательно для нас.

Ущербность эстетического выбора носит фундаментальный характер, потому что он опирается на внешний мир. Он «ожидает всего извне». В этом смысле он пассивен и недостаточно свободен. Он основывается на вещах, которые неподконтрольны его воле – таких, как власть, богатство или даже дружба. Он зависит от «случайного». В нем нет ничего «необходимого».

Если мы поймем это, то увидим неполноценность эстетического существования. Когда «эстетик» задумывается о своем существовании, он сознает, что оно лишено определенности и смысла. Такое осознание часто ведет к отчаянию.

Отчаяние можно подавить или игнорировать, о нем можно даже забыть, ведя респектабельное буржуазное существование. В иных случаях индивидуум находит значение жизни в самом этом отчаянии. Он даже убеждает себя, что оно – единственная определенность. Оно – единственное, чего невозможно лишить человека. По примеру трагического героя, он может даже найти утешение в том, что отчаяние назначено ему судьбой.

В последнем случае он гордится своим «героическим» отчаянием и достигает уровня безмятежного понимания. Но Кьеркегор тут же указывает на изъян в этом «соблазнительном фатализме». Принимая его, мы отрекаемся от чего-то жизненно важного, центрального для самого понимания нашего существования. Мы отрекаемся даже от возможности свободы. Соглашаясь с тем, что так определено «свыше», мы снимаем с себя ответственность за нашу индивидуальную судьбу. Мы не в ответе за свою жизнь; мы лишь пешки в руках судьбы. Что мы есть и как живем – не наша заслуга и не наша вина.

Кьеркегор – большой мастер обнаруживать уловки самообмана. (Он испытал их все на себе и отверг то, во что верил в студенческие годы.)

Срывая покров самообмана, Кьеркегор указывает выход из эстетической стадии. Теперь и мы понимаем всю ее ложность. Возможно, нам трудно согласиться с конечным выводом (неизбежное обращение к христианству с его строгой духовной сущностью), но путь, которым он ведет нас, представляется убедительным. Потому что, и это самое важное, он помогает нам выбраться из бездны отчаяния и прийти к жизни, в которой мы берем на себя полную ответственность за то, как ею распоряжаемся.

Описываемое Кьеркегором отчаяние – это глубокое состояние, которое становится превалирующим в наше время. Выполненный им набросок отчаяния – принимаемые им формы, психологические уловки, за которыми оно прячется, – оказался в высшей мере верным и пророческим. Предложенное им решение в равной степени радикально. Единственный ответ – овладеть собственным существованием и взять на себя полную ответственность за него. Именно это, а не приверженность идеалам христианства, стало самым важным вкладом Кьеркегора. И ценность этого вклада еще более возросла за сто лет, прошедших после смерти Кьеркегора, в течение которых человек стремительно терял веру в Бога, а детерминистская психология угрожала самому его существованию, когда он тонул в «массовой культуре», отвергался тоталитаризмом и терялся в сложностях науки. Самосотворение путем сознательного выбора часто представляется единственной альтернативой отчаянию. Как выразился Кьеркегор, выбраться из бездны можно, если желать этого «глубоко и искренне».

(Излагая аргументы Кьеркегора, я по привычке пользовался местоимением мужского рода «он», но это не означает, что аргументы применимы лишь к половине человечества. Мой выбор определен не шовинистическим уклоном, он лишь отражает автобиографическую природу философии Кьеркегора, который почти во всех случаях пережил описываемые психологические состояния, прошел через муки, боль и отчаяние.)

Мы подходим к стадии, альтернативной эстетической, то есть этической. Здесь субъективность «абсолютна», и первостепенная задача состоит в «выборе себя». Человек, живущий этической жизнью, творит себя посредством собственного выбора, самосотворение становится целью его существования. Если «эстетик» просто принимает себя таким, какой он есть, то «этик» пытается познать себя и измениться в соответствии с собственным волевым выбором. Познавая себя, он не принимает с готовностью все, что находит в себе, но стремится к улучшению.

Здесь мы видим основное различие между приверженцами эстетического и этического: первый ориентируется на внешний мир, второй – на внутренний. «Этический» человек стремится познать и улучшить себя, чтобы стать «идеальным собой». Почему он должен сделать именно такой выбор, останется неясным; приходится согласиться с тем, что, познавая себя, человек просвещается и в силу этого ставит целью достижение некоей «высшей» жизни, включающей в себя целый набор этических стандартов.

Зато ясно другое: «этический» человек уже не непосредственен, не подвержен случайному влиянию. Он «выражает универсальное в жизни», вступая при этом в область фундаментальных категорий, таких, как добро и зло, долг и так далее. Аргументация перехода «этического человека» от «абсолюта» субъективности к «универсальному образу жизни» не представляется убедительной. Она предполагает, что мы автоматически признаем этическое высшим и естественным образом стремимся к нему. Как уже указывалось, психология XX в. считает сомнительным первое положение; что же касается второго, то проистекающее из него содержит старейшую из моралистических уловок. (Признавая что-то добром, благом, мы ощущаем потребность также и поступать соответствующим образом.)

Но фундаментальное различие между эстетическим и этическим Кьеркегор определяет вполне ясно. Первое – «внешнее», обусловленное, непоследовательное, саморазрушающее; второе – «внутреннее», необходимое, последовательное, самосозидающее. Выглядит убедительно, если не считать базового упущения. Мы не можем жить исключительно этической жизнью – в ней всегда и неизбежно будет присутствовать элемент «внешнего» и случайного. Даже если мы сделали выбор в пользу этического, некая доля эстетического непременно должна сохраниться.

В соответствии с диалектическим процессом сама неудовлетворительность этической стадии подводит нас к третьей точке зрения, представляющей собой синтез двух предшествующих противоположностей, эстетического и этического. Кьеркегор называет третью стадию религиозной и рассматривает ее в своей следующей книге – «Страх и трепет» (написанной под псевдонимом Йоханнес де Силенцио).

В этой работе Кьеркегор исследует понятие веры. Он характеризует ее как высший субъективный акт. Вера иррациональна – это «прыжок» по ту сторону всех возможных рациональных оправданий и доказательств. Она не имеет ничего общего ни с этикой, ни с добродетельным поведением. Этическая жизнь, с ее представлением о самосотворении и ответственном выборе, не способна в полной мере подготовить и обеспечить «прыжок веры». Сия «высшая иррациональность» лежит за пределами этического, которое требует рационального поведения. Вера соотносит человека с чем-то высшим, которое само по себе есть суть всего этического. По Кьеркегору, этическая жизнь касается религии главным образом в социальном смысле, достижение же религиозной стадии требует «теологического устранения этического». Иначе говоря, от нас требуется отбросить этические стандарты, чтобы, переступив через них, достичь более серьезной цели.

По мнению Кьеркегора, религиозное следует рассматривать как диалектический синтез эстетического и этического. Оно объединяет внутреннюю и внешнюю жизнь, определенность и неопределенность (прыжок веры уходит за пределы всех определенностей.)

Кьеркегор иллюстрирует религиозную стадию библейской историей об Аврааме и Исааке. Чтобы испытать силу веры Авраама, Господь повелевает ему принести в жертву своего сына Исаака. С этической точки зрения такой поступок можно рассматривать только как зло, но истинная вера (необходимое условие религиозной стадии) включает божественный умысел, отменяющий все этические требования.

Авраам готовится исполнить Божье требование, невзирая на имеющиеся, возможно, колебания. Его жизнь проходит на религиозном уровне, который выше этического, так как заключает в себе веру в божественное, из которого и проистекает этическое.

Многие справедливо усмотрят в таком отношении опасное безумие. Именно так на протяжении веков вели себя религиозные фанатики. Фюреры и тираны склоняли к подчинению, используя сходные методы психологического диктата. Ключ к решению проблемы – психология. Единственный аргумент в защиту Кьеркегора тот, что речь идет не о публичном акте, а о диалоге души. Достаточно представить Авраама и Исаака как различные элементы одной личности, и все становится не только понятным, но и вполне приемлемым. Жертва необходима, если мы на самом деле хотим достичь чего-то. Обычно эта жертва иррациональна и может вступать в противоречие с нашими представлениями о добре и зле. Субъективно мы часто открываем жизненную цель через иррациональный прыжок веры, который имеет мало или вообще ничего общего с этическим. Кьеркегор относит это к религиозной стадии. Но точно так же, «верой в себя», любой человек, от художника до будущего премьер-министра или комика, придает цель своей жизни. Как говорит Кьеркегор, «жизнь поэта начинается с конфликта со всем бытием».

Кьеркегор подробно останавливается на истории об Аврааме и Исааке, и причины этого вполне понятны. Здесь снова слышится громкое эхо разрыва с Региной. С этической точки зрения тот поступок мог выглядеть «злом», но Кьеркегор считал его необходимым для того, чтобы вести религиозную жизнь. Звучит здесь и другое эхо, темное эхо его отношений с отцом. В последний момент Господь остановил руку Авраама, так что Исаак не был принесен в жертву. Давящее доминирование отца едва не довело Кьеркегора до духовного угасания; но отец умер, чтобы сын смог «стать чем-то».

К тридцати годам Кьеркегор почти полностью посвятил свою жизнь литературе. Он больше не виделся со старыми университетскими друзьями и жил в полном одиночестве. Из дома выходил только ради долгих прогулок по улицам Копенгагена, где привлекал внимание эксцентричным видом. Худой, сутулый, в цилиндре и узких брюках, одна штанина которых была неизменно короче другой. Всегда казавшийся старше своих лет, он выглядел сейчас человеком среднего возраста. Иногда он останавливался и разговаривал с маленькими детьми, дарил какие-то мелочи, а они с настороженной радостью смотрели на странного, то ли молодого, то ли пожилого мужчину, отличавшегося от других взрослых непосредственным юмором.

По выходным Кьеркегор брал карету и ехал в парк или за город. Он никогда не забывал о своем статусе сына одного из богатейших купцов города. Но семья Ольсен сочла возмутительным его поведение в отношении Регины, и, как следствие, в приличном обществе Кьеркегора не принимали.

По воскресеньям он посещал церковь, где среди других прихожан часто замечал Регину. И она тоже замечала его. Они не разговаривали, но не теряли друг друга из виду. Хотя он глубоко оскорбил ее (ранив себя еще глубже), между ними сохранялась скрытая для других связь. При всем глубоком проникновении в психологию личности и честном видении себя, Кьеркегор, что любопытно, не избавился от иллюзий и не переставал надеяться, что однажды, когда-нибудь, они с Региной воссоединятся через некие духовные узы. Понимая, что это невозможно, он не мог отречься от желания невозможного. Кьеркегор постоянно анализировал их отношения, что тоже способствовало углублению его самопознания. Он слишком хорошо знал, на какие бесконечные уловки способен разум в играх с самим собой. То, что началось как личное фиаско, драма неадекватности, открыло ему универсальную неадекватность человеческой натуры. Сама по себе субъективность была невозможна, но ее требовалось пережить.

Он продолжал писать. В течение следующих двух лет (1844–1846) Кьеркегор издал полдюжины книг под разными псевдонимами – Йоханнес Климакус (что можно перевести на русский как «Иван Карабкающийся»), Вигилиус Хауфниенсис («Смотритель навозной кучи»), Хилариус Переплетчик (увы, ничего веселого) и Фратер Тацитернус («Отец молчаливый» – довольно странный выбор псевдонима для плодовитого автора). К тому времени, как он и надеялся, литературный Копенгаген уже начал понимать, кто на самом деле этот молчаливый весельчак, карабкающийся вверх по навозной куче.

Идеи Кьеркегора развивались с той же скоростью, с которой выходили его сочинения. Его анализ понятия «существование» сыграл решающую роль в последующем развитии экзистенциализма. Для Кьеркегора существование иррационально (в математике иррациональными называют числа, которые невозможно представить в виде отношения двух целых чисел, такие, например, как число ?.) Для Кьеркегора существование есть то, что осталось после того, как все остальное было проанализировано. Оно просто «там». (Кьеркегор сравнивал его с лягушкой, которую вы обнаруживаете на дне кружки после того, как выпили все пиво.)

Но, приступая к рассмотрению нашего собственного существования, мы обнаруживаем, что оно не просто «там». Его нужно прожить, преобразовать в действие посредством «субъективного мышления». Это важнейший элемент нашей субъективности, и он ведет к субъективной истине. Здесь мы видим, что имеет в виду Кьеркегор, когда утверждает, что «субъективность есть истина».

Для Кьеркегора существует два вида истины. Объективная истина – истины, например, исторические и научные – относится к внешнему миру. Она может быть подтверждена с помощью внешних критериев. Другими словами, объективная истина зависит от того, что сказано. Субъективная истина, с другой стороны, зависит от того, как это сказано.

В отличие от объективной, субъективная истина не имеет объективных критериев. Кьеркегор приводит пример с двумя молящимися прихожанами. Один молится «истинному пониманию Бога» (для Кьеркегора – христианскому), но делает это «в ложном духе». Второй – язычник, молится примитивному идолу, но со «всей страстью к бесконечному». По Кьеркегору, именно последний обладает большей субъективной истиной, потому что молится искренне, «чистосердечно». Кьеркегоровское понятие субъективной истины сходно с понятием искренности. Оно подразумевает страстную внутреннюю вовлеченность.

Субъективная истина более важна для Кьеркегора, потому что связана с нашим существованием на базовом, фундаментальном уровне. Как мы уже видели, она не соотносится ни с каким объективным критерием, но соотносится с иррациональным, с тем, что остается после анализа всех объективных критериев. Таким образом, субъективная истина имеет отношение к самой основе наших ценностей – не столько к тому, «правильны» ли они, сколько к природе нашей приверженности им.

Получается, что мораль не может проистекать из объективного факта. Любопытно, что в этом Кьеркегор солидарен с глубоким атеистом и скептиком XVIII в., шотландским философом Дэвидом Юмом. Согласно Юму, мы можем познать лишь то, что дает опыт. Отсюда мы извлекаем так называемые факты. Но из этих фактов невозможно вывести никакой морали. Из того, что умеренность благоприятствует должному поведению, вовсе не следует то, что мы должны придерживаться умеренности. И Кьеркегор, и Юм согласны в том, что вывести «должен» из «есть» невозможно. (Попытка включить этику в философию известна сейчас как натуралистическая ошибка.)

Но вера Кьеркегора в превосходство субъективной истины (над объективной) заставила его усомниться в утверждении Юма относительно первенства факта. Кьеркегор правильно замечает, что даже так называемые факты могут определяться нашим отношением. Наши ценности в значительной степени определяют «факты». Столкнувшись с одной и той же реальностью, христианин и охотник до развлечений могут увидеть разные факты – например, если оба оказались в борделе или келье религиозного аскета. Таким образом, каждый индивидуум является творцом своего мира. Он создает этот мир на основе своих ценностей.

Здесь нетрудно увидеть семена теперешнего релятивизма с его отказом от понятия объективной истины. Кьеркегор также предвосхищает феноменологию XX в., которая рассматривает все формы сознания как «интенциональные»; иначе говоря, сознание всегда имеет цель. То, каким мы видим мир, зависит от того, что мы намерены с ним сделать. «Мир счастливого человека совсем иной, нежели мир несчастливца», – заметил Витгенштейн, и эта очевидная банальность получает совсем другое, более глубокое звучание, когда человек осознает, что имеет в виду волевой акт. Кьеркегор понимал, что человек видит мир таким, каким желает видеть, и это зависит от выбранных им ранее ценностей, тех, по которым он живет, тех, что сделали его таким, каков он есть. Таким образом, Кьеркегор утверждает, что именно ценности, которые создают индивида таким, каков он есть, точно так же создают и мир.

Эта феноменологическая точка зрения может быть истинной для ученого, который верит в науку и чей мир отличен от мира историка, верящего в историю, но у нее есть серьезные недостатки. Главный из них – опасность солипсизма, убеждения, что существую только я и весь мир существует для меня. Как сказал бы Кьеркегор, только я несу ответственность за свой мир (то есть мир, в котором я живу). В XX в. это утверждение было доведено до своего логического предела экзистенциалистом Жан-Полем Сартром. Служа рядовым французской армии в 1940 г., он пришел к выводу, что должен взять на себя ответственность за всю мировую войну. Такой сублимированный эгоизм (возможный лишь для истинного интеллектуала) может быть моральным тоником, но вряд ли благоприятствует конструктивному мировоззрению.

Но для Кьеркегора он стал именно той, искомой моральной опорой. Он стремился к максимально насыщенному существованию. Только при этом условии можно увидеть все таким, каково оно есть, понять, каким оно может быть.

Существование – колоссальный риск. Мы никогда не узнаем, является ли выбранный нами путь верным. Каждый, кто осознает это в полной мере, кто постоянно помнит об этом, обязательно, по мнению Кьеркегора, испытывает страдание. Эта субъективная истина, не опирающаяся ни на какие объективные доказательства и ни на чем не основанная. Буквально. Так мы приходим к осознанию ничтожности существования, полной неопределенности, лежащей в самой его сердцевине. Жизнь в основе своей неуловима и мимолетна.

Даже само сознание противоречиво. Оно – пересечение действительности и возможности, место, где встречаются то, что есть, и то, чего нет. Как говорил Кьеркегор, «жизнь можно понять как прошлое, но прожить ее должно в будущем». Поэтому сознание противопоставлено самому себе, оно двояко.

Как заметил Кьеркегор, двоякость и сомнение произрастают из одного корня. (Сомнение предполагает наличие двух возможностей.) Само сознание есть форма сомнения. Это подчеркивает даже Декарт, философ, сомневавшийся во всем, но в конце концов пришедший к выводу о том, что не может сомневаться в том, что сомневается, и о том, что он прежде всего мыслящее существо. Однако же Кьеркегор показал, что сознание (или сознательное мышление), будучи далеко не бесспорным, само есть форма сомнения. Почему? Потому что в процессе мышления мы сомневаемся в самом существовании.

Но не уподобляемся ли мы змее, гоняющейся за собственным хвостом? Действительно, здесь мы вступаем на зыбкую почву, которая, чем дальше, становится еще более зыбкой. Приведем пример. Можно говорить, что даже сознание открыто сомнению, но способно ли на что-то, тем более на сомнение, нечто не существующее вообще? Сторонники Кьеркегора отвечают, что он не отрицает существование сознания, а всего лишь сомневается. Это очень важный момент. Кьеркегор утверждает лишь то, что «можно в высшей степени сомневаться в сознании».

Снова возвращаясь к юмовскому скептицизму, Кьеркегор показывает, что под вопрос можно поставить непрерывность сознания. Мы не переживаем эту непрерывность в переходе от одного момента к другому. Все, что мы испытываем, – это мгновение, настоящее.

Таким образом, сознание совершенно ненадежно. Когда мы осознаем это, существование становится еще более рискованным. И это проявляется еще отчетливее, если мы понимаем, что можем в любой момент умереть (этот факт мы узнаем из опыта, а также мы помним об отсутствии непрерывности сознания). Схожим образом мы должны помнить об имеющейся в нашем распоряжении полной свободе. Мы можем выбрать все, что угодно, – можем полностью трансформировать нашу жизнь. Мы постоянно, ежемоментно, сталкиваемся с абсолютной свободой. Такова истинная ситуация, в которой мы живем. В результате, когда мы до конца осознаем реальность нашего положения, мы испытываем страх.

О страхе Кьеркегор написал целую книгу – «Понятие страха». Само слово, используемое им для обозначения понятия, переводится часто как «беспокойство» или «тревога», но лучше всего передается немецким словом Angst (страх).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.