Жизнь и труды Канта

Жизнь и труды Канта

Иммануил Кант родился 22 апреля 1724 г. в Кёнигсберге, в ту пору столице Восточной Пруссии (ныне российский город Калининград). Предки его были выходцами из Шотландии, которые уехали оттуда в предшествующем веке и, возможно, находились в родстве с небезызвестным шотландским проповедником XVII в. Эндрю Кантом. Считается, что именно от его фамилии произошел английский глагол cant, который означает «выражаться непонятно из-за обилия профессиональных слов». Эта семейная черта должна была во всей своей силе проявиться у великого философа.

В тот год, когда Кант появился на свет, Восточная Пруссия медленно приходила в себя от разрушительных последствий чумы и войны, сокративших ее население почти наполовину. Будущий философ, четвертый ребенок в семье, в которой выжили пятеро детей из девятерых, вырос в атмосфере благочестивой бедности. Отец Иммануила был шорником и часто шутил, что ему не удается свести концы с концами ни дома, ни на работе. Кант с неизменным почтением относился к своему веселому, но, увы, бедному отцу и в детстве с интересом наблюдал за тем, как тот мастерит предметы конской упряжи. И тем не менее, как зорко подметил психолог Бен-Ами Шарфштейн, в отличие от шорника-отца Иммануил Кант был на редкость неловок и плохо умел делать что-то руками.

Так это или нет, сказать трудно, зато доподлинно известно, что главное влияние на будущего философа в детстве оказывала мать. Госпожа Кант была малообразованной немкой, что не мешало ей, по словам современников, обладать великим «природным умом». Именно это ее качество внесло заметный вклад в формирование личности сына, которого она ласково называла Манельхен. Мать брала его с собой на природу и во время прогулок рассказывала о цветах

и травах, которые им встречались. По вечерам они любовались звездным небом, и мать показывала ему звезды и созвездия. Госпожа Кант была набожной женщиной, и ее любовь и строгость внесли свой вклад в формирование личности сына. Всю свою последующую жизнь Кант придавал одинаково важное значение как фактам, так и моральному долгу: этот двойной акцент сыграл ведущую роль и в его философии. Знаменитая фраза, произнесенная им пятьдесят с лишним лет спустя, относится именно к тем дням, которые он провел в обществе матери: «Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, – это звездное небо надо мной и моральный закон во мне»[1].

Кант воспитывался в атмосфере строгой набожности. С десяти до шестнадцати лет он обучался в местной пиетистской школе, где его ум и жажда знаний быстро притупились под постоянным давлением религиозных нравоучений. Зародившуюся здесь нелюбовь к формальной религии философ пронес через всю жизнь (повзрослев, он перестал посещать церковь). И все же Кант в значительной мере сохранил пиетистское мировоззрение с его верой в скромный образ жизни и приверженностью строгим моральным принципам.

В 1737 г. мать Канта умерла и удостоилась нищенских похорон. Иммануилу было тринадцать лет, и он должен был уже испытывать первые юношеские сексуальные влечения. Психологи предполагают, что потеря горячо любимой матери на стадии взросления вызвала в нем чувство вины, что привело к подавлению сексуальности. Может, дело в этом, а может, желания просто увяли. Как бы то ни было, с этого момента Кант не проявлял своих сексуальных желаний, считая это героическим подвигом.

В возрасте шестнадцати с половиной лет Иммануил был принят в Кёнигсбергский университет, где стал изучать теологию. На первых порах ему оказывал финансовую поддержку местный священник, затем будущий философ стал зарабатывать частными уроками, обучая своих отстающих товарищей. Вскоре теология ему наскучила, зато проснулся интерес к математике и физике. Он прочел труды Ньютона, которые открыли ему глаза на науку и великие достижения, сделанные в самых разных областях – от астрономии до зоологии. Наука, опирающаяся на эксперимент, могла найти пристанище лишь в эмпирической философии, то есть в такой, где в основе знания лежит опыт. В 1746 г., когда Канту было двадцать два, умер его отец. Иммануил и его сестры с братом остались без гроша в кармане. Самых младших отдали на воспитание в семьи прихожан пиетистской церкви, те, что постарше, начали зарабатывать на хлеб самостоятельно, пойдя в услужение. Кант безуспешно добивался места учителя в школе и был вынужден оставить университет, так и не получив ученой степени.

Следующие девять лет Кант добывал средства к существованию, давая уроки в богатых семьях. Какое-то время он подвизался в качестве домашнего учителя детей графа и графини Кейзерлинг. (Позднее в этой семье родился псевдофилософ Герман Кейзерлинг, чьи духоподъемные, но фальшивые идеи столь пришлись по душе разочарованным немецким матронам в годы после Первой мировой войны.) Как только у Канта в кармане начинали водиться деньги, он обычно отправлял их своим менее удачливым сестрам, и эту привычку сохранил на всю жизнь. Пять его сестер оставались в Кёнигсберге (население города тогда составляло всего 50 тысяч человек) в течение всей жизни своего великого брата. За двадцать пять лет он ни разу не встретился с ними. Когда одна из них наконец пришла проведать его, он ее даже не узнал. После того как сестра объяснила, кто она, Кант извинился перед своими гостями за ее недостаточную воспитанность. Возможно, он и не был снобом, однако славился своей нетерпимостью к глупцам, не делая исключения даже для близких родственников.

И все же этот случай заставляет задуматься. По идее сестра Канта должна была унаследовать сходство с матерью, как интеллектуальное, так и физическое. Более того, она была примерно того же возраста, что и мать в ту пору, когда воспитывала Иммануила. Означает ли это, что пресловутая любовь великого философа к матери была столь глубока, что стала уже неосознанной? Не раз высказывалось мнение, что Кант подсознательно ненавидел этот тяжкий груз – фактов, морали, подавления полового чувства, – навязанный ему матерью. Его неспособность узнать сестру (а по сути, нежелание иметь с ней что-либо общее) вполне могла быть следствием этого, хотя прямых доказательств у нас не имеется. (Что показательно, отсутствие у Канта личной жизни привлекало к себе гораздо больше внимания со стороны психологов, нежели относительно нормальная жизнь других философов.)

Кант мог проявлять равнодушие к своим родственникам, зато ему, похоже, нравилось жить в богатых семьях, нанимавших его в качестве домашнего учителя. Его внешность была столь же странной, что и характер. Рост составлял менее 157 см, голова была непропорционально большой относительно туловища. Тело слегка искривленное, левое плечо ниже правого, которое, в свою очередь, было немного отведено назад. Голова как будто плохо держалась на шее и была постоянно наклонена в ту или иную сторону. Ходил Кант в потертом платье и почти никогда не имел денег в кармане. Неудивительно, что в годы учебы в Кёнигсбергском университете (который сам по себе едва ли мог считаться центром светской жизни) он являл собой довольно печальную фигуру. Теперь же, принаряженный нанимателями в элегантное платье и получивший возможность общаться с гостями семьи, Кант буквально расцвел. Он вскоре развил находчивость, обрел лоск и уверенность в себе, набил руку в игре в карты и бильярд. Когда богатые семьи отправлялись на лето в загородную местность, Кант сопровождал их, иногда отъезжая от Кёнигсберга почти на 60 километров. (Это самое большое расстояние, на которое он когда-либо удалялся от родного города.) Однако этот период относительной элегантности был всего лишь этапом в его жизни.

В 1755 г., в возрасте тридцати одного года, Канту наконец удалось получить степень магистра в Кёнигсбергском университете, отчасти благодаря милости некоего церковного благотворителя. Это было довольно поздно для такого возраста, и, как мы увидим дальше, Кант вообще был на редкость медлителен в своем становлении в качестве философа. К этому возрасту почти все главные мыслители уже начали формулировать идеи, благодаря которым они остались в памяти человечества. К своим фундаментальным выводам Кант пришел лишь два десятилетия спустя.

Теперь Кант смог занять в университете место приват-доцента. Этот пост он занимал последующие пятнадцать лет, которые всецело посвятил науке и преподаванию. В этот период он в основном читал лекции по математике и физике, а также публиковал трактаты по многим вопросам науки. Предметом его научных интересов становились вулканы, природа ветров, антропология, причина землетрясений, пожары, возраст Земли, планеты (которые, как он предсказывал, когда-нибудь будут заселены, а на самых далеких от Солнца возникнут существа, наделенные разумом).

И все же Канта тянуло к абстрактным размышлениям. Он продолжал много читать, особенно книги по философии. В рационалистической философии ему были особенно близки идеи Ньютона и Лейбница. Величайшими научными достижениями Ньютона принято считать его открытия в физике и математике, однако в те дни эти науки все еще считались частью философии, вернее, натурфилософии. Недаром полное название величайшего труда Ньютона – «Математические начала натуральной философии». Кант, скрупулезно ознакомившись с работами Ньютона, выдвинул «Новую теорию движения и покоя», в которой оспорил взгляды английского ученого. Дело отнюдь не в том, что Кант неверно понимал Ньютона. Вынужденный размышлять над системами, которые включали в себя Вселенную, он стремился поставить под сомнение достижение величайшего ума той эпохи – Ньютона – собственными доводами.

Согласно Лейбницу, материальный мир причины и следствия доказывал внутреннюю гармонию морального предназначения этого мира. Читая Лейбница, Кант начал представлять человечество участвующим не только в природных процессах, но и в достижении основной цели развития вселенной.

В то же время интерес Канта к философии науки подтолкнул его к знакомству с трудами шотландского философа Юма. Его поразила та настойчивость, с какой Юм утверждал, что основой знания является опыт. Это отнюдь не противоречило научному подходу. Однако Кант отказался принимать те скептические выводы, которые Юм сделал на основе своего несгибаемого эмпиризма. Согласно Юму, весь наш опыт сводится к череде восприятий, из чего следует, что такие понятия, как причина и следствие, тела и вещи, даже направляющая рука Бога Творца, – это не более чем предположения или мнения. Ни одно из них никогда не было пропущено через опыт.

Удивительно, но Кант был также потрясен эмоциональным накалом трудов Руссо.

Первый из романтиков, Руссо был самым неакадемичным из всех философов, предпочитая высказывать свои взгляды посредством эмоций, нежели рациональных доводов. Его призывам к свободе было суждено стать побудительным мотивом Французской революции. Кант, отличавшийся сдержанностью, если не сухостью характера, находил в Руссо нечто такое, что задевало глубинные струны его внешне черствой души. За фасадом застегнутого на все пуговицы резонера билось сердце тайного романтика, что позднее стало очевидным в его философских воззрениях. Однако в данный момент все эти несопоставимые элементы – идеи Ньютона, Лейбница, Юма, Руссо – оставались именно таковыми. Лишь после того как Кант нашел способ их примирить и впитать их влияние, ему удалось создать свою собственную философскую систему. Но на это у него ушло очень много времени – почти вся жизнь.

По всей видимости, Кант стал испытывать нетерпение – об этом говорит произошедший с ним курьезный случай. Вместо того чтобы опубликовать новую серьезную академическую работу, он написал забавную сатирическую книгу «Грезы духовидца, поясненные грезами метафизики». Этим самым «духовидцем» был шведский мистик-визионер Сведенборг, прославившийся описаниями своих долгих странствий в мире духов. В 1756 г. Сведенборг опубликовал свой восьмитомный труд «Тайны небесные» (Arcana coelestia). К несчастью, этот опус не пользовался спросом, и за десять лет было продано всего четыре экземпляра. Сегодня известно, что один из них купил Иммануил Кант. Эти тома метафизической абракадабры произвели на Канта столь глубокое впечатление, что побудили его взяться за написание целой сатирической книги. В предисловии к ней Кант витиевато заявляет: «Чтобы избежать первого предрассудка, автор отчасти отдал себя во власть второго. С некоторым смирением он признает, что таким образом он искренне хотел доискиваться правды в некоторых рассказах упомянутого рода. Он нашел, как это всегда бывает, когда искать нечего… он не нашел ровно ничего»[2]. Однако скоро становится очевидно, что насмешка Канта над «худшим визионером из всех» и над «разнообразными эфирными мирами… сотворенными… из мошеннических идей» – не совсем то, чем кажется на первый взгляд. Под бесконечным подшучиванием и интеллектуальным презрением угадывается серьезнейший интерес к Сведенборгу. Канту очень хотелось верить в метафизику (пусть даже не в таком эксцентричном виде), но его мощнейший интеллект пытался перекрыть ему этот путь.

Стиль Канта, как известно, отличается многословием, но, по отзывам современников, его лекции были совсем иными. У него было короткое, искривленное тело, и над кафедрой виднелась лишь его голова в парике, его лицо со строгими, четкими чертами. Но эта говорящая голова была вместилищем мудрости, средоточием остроумия, фантастической эрудиции и необычных идей. Лекции Канта пользовались огромной популярностью у студентов. Слава философа росла, чему способствовали его многочисленные трактаты на разные научные темы. Его знаменитые летние лекции по географии всегда привлекали толпы людей, не имевших прямого отношения к университету. Чтения продолжались тридцать лет подряд и снискали Канту репутацию первого университетского преподавателя физической географии, несмотря на то что в течение всей своей жизни сам он никогда не видел ни одной горы или открытого Балтийского моря (лежащего на расстоянии всего лишь 30 километров от Кёнигсберга). Яркие и наблюдательные описания далеких стран, о которых сам он увлеченно читал долгими зимними вечерами, когда над улочками Кёнигсберга опускался холодный туман, будили воображение слушателей.

Кант также начал читать лекции по философии, и вскоре стало очевидно, что он совершал дерзкие вылазки на враждебные ему территории этики и эпистемологии, вырывался за дальние пределы логики и даже в края столь далекие от цивилизации, как метафизика (и обитал там какое-то время, чтобы затем поведать об этом миру). Между тем из-под его пера продолжали выходить трактаты на более приземленные темы, такие как фейерверки и военная оборона, кроме того, он вплотную занялся космогонической теорией. Увы, несмотря на это, Канту дважды отказали в профессорстве в Кёнигсбергском университете. Причины отказа до конца не ясны, но есть подозрения, что свою роль сыграл провинциальный снобизм. Или же начальство просто не любило Канта. Но, когда от берлинского руководства поступило предложение занять престижный пост профессора поэзии и красноречия, пустовавший в Кёнигсберге уже два года, Кант отказался.

К счастью, в 1770 г. руководство Кёнигсбергского университета смягчилось, и Канта назначили профессором логики и метафизики. Теперь, в возрасте сорока шести лет, он проникся критическим отношением к трудам Лейбница и его приверженцев-рационалистов, которые подмяли под себя всю немецкую философию. Эмпиризм Юма казался неоспоримым, и в конце концов Кант заразился даже его скептицизмом. Предметы, причина и следствие, непрерывность и даже наше «я» – все эти понятия оказались ложными, ибо оставались за пределами нашего опыта, который был единственным источником знания. Кант принял это, потому что счел идеи Юма логически неопровержимыми. Вместе с тем он был явно недоволен столь бесплодным положением дел. Казалось, будто для дальнейшего развития философии уже не оставалось места. Неужели она и впрямь исчерпала себя?

Чуть позже, изучая «Исследование о человеческом разуме» Юма, Кант «пробудился от догматического сна». Внутреннее озарение подсказало ему, как можно создать систему и найти ответ на деструктивный скептицизм Юма, угрожавший уничтожить метафизику навсегда.

Целых одиннадцать лет Кант ничего не публиковал, продолжая систематизировать свои философские воззрения. Он вел на редкость упорядоченную жизнь. В эти же годы его страсть к порядку и размеренности сделалась поистине легендарной. По выражению Гейне, Кант каждый день «просыпался, пил кофе, писал, читал лекции, обедал, гулял в одно и то же время». Когда Иммануил Кант в своем сером сюртуке с тростью в руке выходил из дверей дома и отправлялся на прогулку по усаженной липами аллее, которая до сих пор называется «тропой философа», соседи точно знали, что на часах ровно половина четвертого. Так он прогуливался в любое время года при любой погоде. Если серые тучи угрожали разразиться дождем, его старый слуга Лампе отправлялся следом за ним, неся под мышкой зонт – этакий символ благоразумия. Своему правилу Кант якобы изменил только один раз в жизни: в тот день он начал читать «Эмиля» Руссо и так увлекся, что решил дочитать книгу до конца и не пошел на прогулку. Лишь Руссо с его романтическими переживаниями заставил его один раз изменить своим привычкам. Но даже столь сильные чувства были неспособны внести диссонанс в его размеренную, упорядоченную жизнь. Хотя Кант в те годы дважды подумывал о женитьбе, в обоих случаях он так долго тянул с решением, что, когда наконец склонялся к столь смелому шагу, выяснялось, что невесты у него уже нет: одна успела выйти замуж за другого, а вторая насовсем уехала из Кёнигсберга. Кант не принадлежал к числу тех, кто принимал скоропалительные решения. И все же его восхищение романтическими идеями Руссо не ограничивалось лишь теорией. Годы спустя, когда многие идеи философа нашли воплощение во время Французской революции, Кант расплакался от радости, что было редким проявлением чувств для консервативного провинциального Кёнигсберга и, вероятно, уникальным событием в глазах преподавательского состава университета.

В 1781 г. Кант наконец опубликовал «Критику чистого разума», книгу, которая по праву считается шедевром философской мысли. Однако не все читатели с воодушевлением приняли этот труд. Когда Кант отправил экземпляр рукописи своему другу Герцу, тот вернул его прочитанным лишь до середины. По словам Герца, дальнейшее чтение книги угрожало его рассудку. Возможно, читатель разделяет это мнение. В своей «Критике чистого разума» Кант – из опасения сделать свой труд излишне объемным – решил обойтись без многих интересных доводов и конкретных примеров. Но даже в переводе на другие языки эта книга порой насчитывает более восьмисот страниц. Б?льшая их часть начинается так: «В аподиктическом суждении мыслится ассерторическое суждение как определенное этими законами самого рассудка, а потому оно утверждается a priori; аподиктическое суждение выражает таким образом…»[3]

Даже в лучших переводах на другие языки, например на итальянский, это предложение лишь звучит изящнее: «La proposizione apoditt ica concepisce il guidizio assertorio determinato secondo queste legge dell’intellett o stresso e, per consequenza, come a? rmative a priori; ed esprime cosi…» Вам вряд ли захочется узнать, как оно выглядит на немецком языке (это просто чудо, что Герц сумел продраться до середины книги и не лишился рассудка).

Но не дайте этому запутанному многословию заслонить от вас все великолепие философской системы Канта. Целью Канта было восстановление метафизики. Он согласился с Юмом и эмпириками в том, что не существует таких вещей, как врожденные идеи, но отрицал, что все знания выводятся исключительно из опыта. Эмпирики утверждали, что любые знания не должны противоречить опыту. Кант блистательно опроверг их взгляды, заявив, что любой опыт не должен противоречить знаниям. Согласно Канту, пространство и время субъективны. Они лишь способ нашего восприятия мира. В некотором смысле они подобны очкам, которые мы носим постоянно и без которых не можем осознать наш опыт. Но они не единственные субъективные элементы, которые помогают нам в осмыслении опыта. Кант объяснил, что существуют различные «категории» (как он их называл), которые мы конструируем посредством нашего понимания, функционирующего независимо от опыта.

Эти категории включают в себя количество, качество и отношения. Они также подобны вышеупомянутым неснимаемым очкам. Мы не можем видеть мир иначе, чем с точки зрения количества, качества и отношений. Однако сквозь эти «очки» мы способны узреть лишь мир феноменов – и никогда не воспринимаем реальные ноумены – истинную реальность, которая обеспечивает или порождает эти объекты восприятия.

Можно было бы сказать, что лишь человек, который никогда не видел горы, поверит в то, что вне нас пространства не существует, что оно лишь часть аппарата нашего восприятия. И здравый смысл, похоже, согласится с этим. Но такие неуклюжие, апеллирующие к мнению возражения не имеют ничего общего с философией.

Пространство, и время, и категории (которые включают в себя такие понятия, как множественность, причинная связь и бытие) могут применяться лишь к объектам восприятия нашего опыта. Если мы применим их к вещам, отсутствующим в нашем опыте, мы придем к «антиномиям», то есть противоположным утверждениям, которые в равной степени могут быть доказаны чисто интеллектуальными доводами. Таким образом, Кант разрушает все чисто интеллектуальные доводы в пользу существования (или отсутствия) Бога. Мы просто не можем применить такую категорию, как бытие, к подобной неэмпирической сущности.

Как мы видим, в своей «Критике чистого разума» Кант не поддерживал полный возврат к метафизике. Под «чистым разумом» он подразумевает разум a priori – нечто такое, что может быть известно до обретения опыта. Юм отрицал такие трансцендентные сущности (те, что находятся «за гранью» опыта). Но Кант был убежден, что восстановил в философии этот трансцендентный/метафизический элемент в форме «категорий чистого разума». Скептическая точка зрения Юма могла показаться упрощенческой и, разумеется, непродуктивной, если мы желаем жить в реальном мире. (Его отрицание причинно-следственных связей моментально низводит всю науку до статуса метафизики.) Подход Канта, напротив, гораздо более тонок и продуман – но он едва ли превосходит взгляд Юма с философской точки зрения. Возможно, мы не в состоянии воспринимать мир иначе как с позиции пространства, времени и тому подобного. Однако трудно утверждать, что они не являются составной частью этого опыта, равно как уразуметь, каким образом они могут существовать без него (то есть до него).

С другой стороны, довод Канта о том, что нам не дано познать реальный мир, отличается удивительной весомостью. Все вещи, которые мы воспринимаем, – это всего лишь феномены, объекты восприятия. «Вещь в себе» (ноумен), которая поддерживает или порождает эти объекты восприятия, навсегда остается непознаваемой. Нет такой причины, по которой она каким-то образом должна соответствовать нашему восприятию. Объекты восприятия понимаются посредством наших категорий, которые не имеют абсолютно никакого отношения к «вещи в себе». Она остается за пределами количества, качества, отношений и тому подобного.

После публикации «Критики чистого разума» Кант продолжал жить своей прежней размеренной, расписанной с точностью до минуты жизнью, что не мешало его общению с другими людьми, хотя эта сторона жизни никогда его особо не волновала. Философ поддерживал отношения с некоторыми из своих наиболее одаренных студентов, а также с немногочисленными преподавателями факультета. При этом он никогда особенно ни с кем не сближался. (Кант ни с кем не переходил на дружеское «ты», несмотря на десятилетия знакомства и общения.)

Жить для него значило мыслить. «Для ученого мышление составляет питание, без которого он, пребывая в одиночестве и бодрствуя, не может жить»[4]. Кант более всего стремился к познанию самого себя, чем кого-либо другого. Однако задача самопознания для него оказалась столь же трудной, как и для других. «Я в недостаточной степени понимаю себя», – как-то пожаловался он.

Возможно, Кант боялся того, что мог обнаружить в себе. По этому поводу Шарфштейн высказывает мудрую мысль: «Эта вещь в себе была не просто непознаваема, она была запретна. Ибо то была подавляемая им эмоциональная жизнь, и Кант опасался, что, если она откроется другим, ему этого не пережить».

Кант прекрасно осознавал отсутствие друзей. Но его это не тревожило. Он любил повторять слова Аристотеля: «О, друзья мои! Нет на свете друзей!» Более того, он считал это состояние нормальным: «Дружба – это сосредоточение благосклонных чувств на одном-единственном субъекте, что весьма лестно тому, на кого они направлены, но это также можно рассматривать как нехватку всеобщности и доброжелательности».

По мнению психологов, неспособность (или нежелание) Канта завязывать близкие отношения свидетельствует о его глубокой личной ущербности. Однако мыслитель из Кёнигсберга отнюдь не производил впечатления несчастного человека. Наоборот, те, кто его знал, отмечали несомненное жизнелюбие философа. «Кант обладал натурой жизнерадостной. Он взирал на мир с радостью… и переносил ее на окружающие вещи. И потому обычно пребывал в счастливом расположении духа», – зорко подметил кто-то из его коллег.

Через семь лет после публикации «Критики чистого разума» Кант издал «Критику практического разума». Эта книга была меньше по объему, но столь же «беспощадна» по отношению к читателю. (Когда мне как-то раз в руки попало первое издание, принадлежавшее некогда Кольриджу – страстному поклоннику Канта, я отметил про себя, что некоторые страницы так и остались неразрезанными.)

В этом труде Кант восстановил в прежнем статусе Бога, который больше не был обречен на немоту, ибо не вписывался ни в какие категории. «Критика практического разума» посвящена этической составляющей воззрений Канта. Вместо поисков метафизических оснований нашего восприятия он ищет их для нашей морали. Кант задался целью отыскать ни много ни мало фундаментальный нравственный закон. Но разве возможно найти закон, который пришелся бы по нраву всем? Чтобы все – от христиан до буддистов, от либералов до махровых консерваторов – верили в одно и то же фундаментальное добро? Кант полагал, что можно сформулировать некий базовый закон, но сделал это, обойдя стороной то, что большинство посчитало бы самым главным вопросом.

Добро и зло его не интересовали. Он не пытался вскрыть суть самых разных интерпретаций этих основополагающих нравственных понятий. Кант подчеркивал, что ищет скорее основы нравственности, нежели ее содержание. Как и в случае с чистым разумом и с практическим разумом, ему требовался лишь набор априорных принципов, подобных категориям.

Фактически Кант в конечном счете выдвинул только один принцип: «категорический императив», лежащий в основании всех нравственных действий: их метафизическое допущение. Аналогично категориям чистого разума это создает фундамент нашего этического мышления (практический разум), правда, не наполняя его каким-либо особым моральным содержанием. Категорический императив Канта гласит: «Поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом».

Этот принцип привел его к утверждению, что мы должны действовать в соответствии с нашим долгом, а не с чувствами, следствием чего стали несколько странных выводов. Например, Кант заявляет, что о моральной ценности поступка нельзя судить по его последствиям, а лишь на основании того, насколько этот поступок был совершен по велению долга. Это великая глупость – если мораль все-таки имеет отношение к обществу, а не является поводом для самодовольства индивида.

Кант видел в категорическом императиве нечто вроде каркаса, лишенного морального содержания. Что не совсем так. В нем присутствуют следы морального содержания. Для начала – мораль конформизма. Категорический императив Канта подразумевает, что все люди должны действовать абсолютно одинаково, независимо от темперамента или поставленной задачи. Обязан ли глава государства поступать столь же праведно, что и настоятель монастыря? Или хотя бы стараться? Должен ли был Черчилль вести себя так же, как Ганди? Или наоборот? Возможно, все системы обречены на подобную жесткость. (Но без этической системы мы окажемся в тупике – ибо будем неспособны выносить какие-либо ценностные суждения.)

Этическая система Канта также заставила его проникнуться верой в то, что нельзя лгать независимо от возможных последствий. Он прекрасно осознавал двусмысленность такого довода и тем не менее не отказался от него. По Канту, сказать ложь негодяю – преступно: «Ведь возможно, что на вопрос злоумышленника, дома ли тот, кого он задумал убить, ты честным образом ответишь утвердительно, а тот между тем незаметно для тебя вышел и, таким образом, не попадется убийце, и злодеяние не будет совершено; если же ты солгал и сказал, что его нет дома и он действительно (хотя и незаметно для тебя) вышел, а убийца встретил его на дороге и совершил преступление, то ты с полным правом можешь быть привлечен к ответственности как виновник его смерти… Итак, тот, кто лжет, какие бы добрые намерения он при этом ни имел, должен… поплатиться за все последствия, как бы они ни были непредвидимы»[5]. Должны ли мы верить в то, что Кант отдал бы в руки нацистов своего друга-еврея? Нет. Все, что мы о нем знаем, позволяет предположить, что великий философ последовал бы велению долга. Его на редкость активный разум быстро нашел бы некий моральный долг, который бы не допустил столь низкого поступка. И все же вопрос о невозможности лгать выявляет отчетливый изъян в системе воззрений Канта. Нам не стоит обольщаться: Кант относился к вопросу лжи чрезвычайно серьезно. Какое-то время он даже мучительно размышлял над вопросом о том, допустимо ли завершать письмо обычным для того времени речевым оборотом: «Ваш покорный слуга». Является ли это ложью? Кант настаивал на том, что он не был ничьим слугой и потому в его намерения не входит подчиняться своим корреспондентам.

В конечном счете Кант, похоже, был вынужден смягчить свою позицию по этому вопросу. Однако в более серьезных вопросах словесности он оставался несгибаемым. Он был противником чтения романов: от этого наши мысли становятся «фрагментарными», что ведет к ослаблению памяти. «Было бы смехотворно запоминать романы для того, чтобы пересказывать их другим людям». (Уж не намек ли это на то, что Кант запоминал все остальные книги, которые читал?) Здесь Кант забывает о том, что знакомство с романом Руссо «Юлия, или Новая Элоиза» оказало на него мощное влияние. Более того, чтение этого романа никак не отразилось на его мыслительных способностях и не привело к ослаблению памяти.

Кант любил читать поэтические произведения, но только если их отличала интеллектуальная гармония слога и чувства.

Нерифмованная поэзия была для него обезумевшей прозой. Музыка была другим, гораздо более сложным делом. Лишь только музыке удавалось проникнуть под панцирь, подавлявший его эмоции, из-за чего он отзывался о ней особенно резко. Кант терпеть не мог народные песни (те самые, что в детстве пела ему мать). Музыканты представлялись ему безликими созданиями, ибо то, что они исполняли, низводило все на свете до уровня чувства. Он не рекомендовал своим студентам слушать музыку, ибо та способствует изнеженности. При этом сам Кант любил посещать концерты – до того самого дня, когда побывал на концерте, устроенном в память философа Моисея Мендельсона. Звучавшие на нем произведения показались ему бесконечным заунывным стоном, и после этого он перестал бывать на концертах.

В 1790 г., в возрасте шестидесяти шести лет, Кант опубликовал третью, и последнюю, часть своего гигантского опуса «Критика способности суждения». Этот труд главным образом посвящен эстетическим суждениям индивида, но также касается и вопросов теологии (а также многих, многих других). Кант утверждает, что существование искусства предполагает наличие художника и что через красоту мира мы познаем и всемилостивого Творца. Как он намекал ранее, мы узнаем творения Бога в виде звездного неба, а также в нашем внутреннем побуждении к добру.

Как и в теории восприятия, так и в этической теории Кант пытался найти метафизическую основу для своей теории эстетического суждения. Он хотел установить априорный принцип, делающий возможным наше постижение красоты. Здесь Кант ступил на куда более зыбкую почву. В оценке красоты почти невозможно достичь согласия. Кто-то считает Швейцарские Альпы этакой шоколадной конфетой, черпая духовную пищу в экспрессионизме. Другие придерживаются иного мнения. Такие взгляды трудно примирить между собой. Но Кант вознамерился включить в границы своей системы всё.

По Канту, индивид, который называет нечто прекрасным, настаивает на том, что все должны согласиться с такой оценкой:

«…хотя мое суждение обладает лишь субъективной значимостью, оно все-таки притязает на одобрение всех субъектов, будто оно – покоящееся на познавательных основаниях объективное суждение, обязательное вследствие возможности его доказать»[6].

Сходство с категорическим императивом очевидно, но здесь он просто не работает – лишь в личном уничижительном смысле. В очередной раз мы имеем дело с синдромом единомыслия. То, что я нахожу созданный Фрэнсисом Бэконом[7] образ визжащего понтифика прекрасным, еще не означает, что те же чувства должны испытывать и другие люди.

Далее Кант заявляет, что наука может существовать лишь благодаря единству и непротиворечивости природы. Это единство нельзя доказать, но можно предположить. К этой идее близка другая, о целенаправленном характере природы. По Канту, целенаправленность природы – это «особое априорное понятие». Как нам ныне известно, понятие это отнюдь не обязательно для того, чтобы предположить единство и непротиворечивость природы. Более того, сегодня последнее даже оспаривается положениями квантовой теории.

Кант настаивал на том, что, хотя мы не в состоянии доказать, что мир имеет некую цель, мы должны рассматривать его так, «как будто» он такую цель имеет. Он не отрицал злых, уродливых и на первый взгляд бессмысленных проявлений мира, но считал, что они не так важны, как их более духоподъемные противоположности. В следующем веке Шопенгауэр выразит противоположную точку зрения – возможно, гораздо более обоснованную. В конечном счете ни оптимистический, ни пессимистический взгляд на мир не может быть подкреплен доказательствами и, как следствие, остается делом темперамента конкретного индивида.

Между тем Кант продолжал вести свой привычный, строго размеренный образ жизни, а жители Кёнигсберга по-прежнему сверяли часы по его выходу на прогулку. Своим мнением, что время существует лишь в наших умах и не имеет ничего общего с реальностью, Кант в известной мере обязан жизни в Восточной Пруссии. С юга и запада она граничила с Польшей, которая жила на час вперед. А на востоке находилась Россия, сверявшая время по юлианскому календарю и потому отстававшая от всей остальной Европы на одиннадцать дней. Самые ближние из тех, кто жил по тому же самому времени, находились на западе, в Германии, отделенной Польшей от Восточной Пруссии на много миль.

Кант жил на Принцессинненштрассе, в доме, который в 1893 г. был разрушен. Здесь о нем заботился его старый ворчливый слуга Лампе, с которым философ обходился в равной степени ворчливо. Каждой вещи полагалось знать свое место, каждое действие было расписано от и до. Даже помогать хозяину раздеваться по вечерам следовало в строго определенном порядке. Ложась спать, Кант надевал летом один ночной колпак, а зимой – два, поскольку зимы в расположенном возле балтийских вод Кёнигсберге были холодные.

Как и все привередливые домашние тираны, Кант неизменно заботился о духовном благе верного Лампе. По его словам, он восстановил Бога в «Критике практического разума» для того, чтобы дать Лампе то, во что тот мог бы верить. Вряд ли слуга в полной мере оценил такую заботу – во всяком случае, свидетельств его благодарности не сохранилось. Гораздо легче догадаться, как относился он к философскому методу своего хозяина поддерживать чулки – а именно посредством кусков бечевки, продетых через карманы штанов и крепившихся к пружинам, находившимся в двух коробочках. (Данный курьезный факт может показаться верхом абсурда, однако подтверждается рядом независимых источников, один из которых содержит предположение о том, что это как-то связано с профессией его отца, который, как известно, был шорником.)

Подобно многим обладателям независимого и изощренного ума, Кант был типичным ипохондриком. Более того, он единственный замечал, что с ним что-то не так. За свою долгую жизнь этот тщедушный маленький человечек с искривленным туловищем никогда не знал болезней. Ипохондрия вынуждала его следовать строгому, раз и навсегда установленному режиму. Например, в числе привычек Канта было дышать исключительно через нос, особенно во время прогулок в холодную погоду. Это означало, что осенью, зимой и весной он не отвечал даже тем, кто здоровался с ним на улице, ибо, открыв рот, рисковал подхватить простуду.

Ему крупно повезло, поскольку он сумел опубликовать свои три великие «Критики». В тот период политическая обстановка в Пруссии была на редкость спокойной, что в целом нетипично для этого государства. Крайне сомнительно, что Канту удалось бы издать свои главные труды в других европейских странах. Он ценил это и посвятил «Критику чистого разума» Зейдлицу, министру образования в кабинете Фридриха Великого. Как и надлежит провинциальному профессору-педанту, Кант на словах выражал почтение своему монарху. Однако в душе – как это ни удивительно – он был революционер. К французским же философам, подвизавшимся при дворе Фридриха, он не испытывал ничего, кроме презрения.

В 1786 г., когда Фридрих Великий умер и его место на прусском троне занял Фридрих Вильгельм II, Кант угодил в щекотливую ситуацию. Министром образования стал Вёльнер, ярый пиетист. Он обвинил Канта в том, что своими философскими трудами тот бросает тень на Священное Писание. По всей видимости, кто-то из чиновников министерства все-таки смог продраться сквозь восемьсот страниц «Критики чистого разума» и, к вящему своему ужасу, обнаружил, что в ней отрицаются свидетельства существования Бога. От Канта потребовали поклясться, что он не будет читать лекции и писать книги на религиозные темы. Философ написал королю письмо, в котором обещал подчиниться этому приказу. Но, когда в 1797 г. король умер, Кант счел себя свободным от обязательства и вернулся к этой теме с еще большим рвением и со свежими силами. (Как мы видим, взгляды Канта на ложь допускали известную гибкость.)

Тем временем возраст Канта приближался к семидесяти. Долгие годы преподавательской и научной работы довели его ипохондрию до такой степени, что его можно было назвать гением мнительности. Каждый месяц он обращался к главе полиции Кёнигсберга с просьбой разрешить ему ознакомиться с последними статистическими данными о смертности в городе, на основании которых высчитывал предполагаемый срок своей жизни. Кант убедил себя в том, что несварение желудка отрицательно влияет на работу мозга, и добавил в свою домашнюю аптечку, размерами с небольшую лабораторию, внушительное количество слабительных средств. Он с жадностью читал журналы, писавшие об открытиях в области медицины, дабы выяснить, не появилось ли у него новых заболеваний. Встревоженные коллеги, пытавшиеся доказать ему вред подобного хобби, были быстро поставлены на место. Кант знал о болезнях больше любого университетского профессора медицины.

В разговорах на эту тему, как и на все другие, он терпеть не мог возражений. (В отличие от других неисправимых эгоистов он бывал неизменно прав и знал это.)

Подобное высокомерие со стороны гения могли покорно сносить лишь профессора университета, но никак не слуга Канта Лампе, которому долгие годы приходилось терпеть сварливый нрав хозяина. После нескольких десятилетий верной службы он пристрастился к выпивке, и Кант был вынужден выставить его за дверь.

Между тем философ продолжал стоически сопротивляться вниманию к своей персоне со стороны родственников. Свое упорное нежелание общаться с сестрами он объяснял тем, что им далеко до его интеллектуального уровня. (По его убеждению, после смерти Ньютона никто в Европе больше не мог тягаться с ним по части интеллекта.) Когда же его начинали донимать расспросами, он говорил, что его сестры – женщины в целом милые и приятные, но у него с ними нет ничего общего, ибо они недостаточно развиты. Эта отговорка вряд ли оправданна в отношении его брата, человека культурного и образованного, что, однако, не мешало Канту относиться к нему с равным пренебрежением. Брат трепетно стремился к сближению со своим знаменитым родственником-философом и регулярно слал ему письма с предложениями встретиться. Увы, безрезультатно. В какой-то момент брат взмолился: «Для меня наше отчуждение невыносимо, ведь мы как-никак братья». Прошло два года, прежде чем Кант отослал ответное письмо, в котором сообщил, что все это время был слишком занят и не мог написать раньше. В самом последнем письме брату, которое философ написал в возрасте шестидесяти восьми лет, после того как два с половиной года не отвечал на его очередное письмо, он пишет, что будет с братом в своих мыслях весь остаток отпущенных ему лет, однако аккуратно уклоняется даже от туманных намеков на встречу.

С возрастом одиночество и мизантропия Канта усилились еще больше. «Жизнь мне в тягость, – признавался он. – Я устал от нее. И если ангел смерти придет ко мне этой ночью и призовет к себе, я подниму руку и скажу: “Слава Богу!”» Что не мешало ему и дальше страстно отдаваться своему хобби, которое, по его мнению, было способно продлить ему жизнь. Любая мысль о маячившем впереди конце моментально пресекалась. Философа не страшила мысль о самоубийстве, но она была нравственно ложной. Вскоре его стали одолевать ночные кошмары. Каждую ночь он во сне оказывался в окружении разбойников и убийц. Симптомы паранойи были очевидны. Философ заявлял: «Окружающие ненавидят друг друга, каждый пытается возвыситься над остальными, они полны зависти и подозрительности и прочих пороков. Человек – не Бог, он – дьявол». Им был сделан и такой вывод: «Имей человек право говорить и писать то, что думает, то на земле Божьей не было бы создания хуже». Две эти цитаты показывают нам, как он, по всей видимости, воспринимал самого себя в конце эгоистичной, но в целом безупречной жизни. (Его трудно винить в том, что он слишком сурово обошелся с Лампе. При желании тот мог легко найти себе новое занятие и нового хозяина. И хотя Кант практически не виделся с сестрами, он регулярно посылал им деньги.)

Природной жизнерадостности философа грозила возможность угаснуть под мощной приливной волной подавляемых эмоций. Кант определенно был несчастлив, однако стремился быть верным себе до конца. Он утверждал, что не слишком переживает по поводу отсутствия счастья – что вполне соответствовало его философским воззрениям. В «Критике практического разума» он заявлял: «Удивительно, каким образом… разумным людям могло прийти на ум выдавать его [счастье] за всеобщий практический закон». По его мнению, счастье и нравственность никоим образом не связаны между собой. Нам может быть приятно от того, что мы совершили добродетельный поступок, но Кант отказывался понять, как простая мысль, не содержащая ничего чувственного, способна доставить удовольствие или разочарование. Так способен рассуждать лишь тот, кто напрочь лишен эмоций. (Даже сухарь-математик не станет скрывать, что испытывает радость, найдя решение сложной задачи.)

И все же Кант признавался, что одна вещь регулярно доставляла ему удовольствие. Его тайный «порок» был весьма специфического свойства: философ любил наблюдать за птицами и каждую весну с нетерпением ждал их прилета. По словам одного из его коллег, «единственной радостью, которую природа отвела ему… было возвращение пернатого певца, выводившего свои трели в саду за окном его дома». Даже в печальной старости эта единственная радость оставалась с ним. Если его пернатый друг отсутствовал долго, Кант говорил: «Должно быть, в Апеннинах сейчас очень холодно». Шарфштейн, чьими блистательными воспоминаниями я активно пользовался, высказал предположение, что для Канта птицы были символом свободы. Но свободы от чего? Наверно, от тирании собственной натуры. Но, возможно, также свободы от мысли – той самой мысли, которой Кант позволил поработить свою жизнь и с чьей помощью пытался заключить целый мир в систему своих воззрений.

Последнее десятилетие своей жизни Кант посвятил гигантской философской работе, которую так и не закончил. Свой труд он назвал «Метафизические начала естествознания». В отличие от предыдущих его работ, эту книгу просто невозможно читать. Отважно обрекая себя на безумие, несколько смельчаков пытались взойти на этот Эверест немецких метафизических Гималаев, однако были вынуждены вернуться с полпути, жадно хватая ртом воздух и неся какую-то околесицу. Как явствует из слов этих отважных храбрецов, Кант пытается распространить свою общую априорную систему на естествознание, с исчерпывающими деталями показывая, как ее можно применить к той или иной области естественных наук. Здесь акцент следует сделать на словах «исчерпывающие детали».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.