Новые времена

Новые времена

В нашей студии «Голос» денег не было и быть не могло, даже если бы мы придумали суперзавлекательный проект. По случаю дефолта запрещено было затевать новые проекты. Деньги давали только на завершение уже начатых, а начать нельзя было, потому что... и т. д. Разорвать этот замкнутый круг мог только невероятный случай. Если б, например, к нам в студию пришел вдруг сумасшедший или пьяный миллионер и сказал: «Ребята! Берите денежки и начинайте!» Пьяные миллионеры уже иногда попадались, но денег они не предлагали.

Оставалось только бродить по пустынному «Ленфильму» и мечтать о чудесной случайности.

— Ну, вот поступил же я диким образом во ВГИК? Это же чистая случайность! — утешал себя я. — А встреча с товарищем Кузаковым?

Я стал вспоминать всякие счастливые случайности — свои и чужие. Вот, например, был невероятный случай с Володей Басовым. В сорок четвертом году он ехал с фронта по ранению в Москву и по дороге узнал, что его мать эвакуировалась, а где ее искать неизвестно. На какой-то узловой стации Басов вышел в ожидании пересадки. Он бродил по переполненному залу ожидания, перешагивая через спящих, и вдруг обнаружил, что чуть не наступил на собственную мать — измученная скитаниями, она спала прямо на бетонном полу. Возможна ли такая встреча в многомиллионной воюющей стране? Оказывается, возможна!

С тем же Басовым был и другой случай. Вдвоем с нашим однокурсником Славой Корчагиным они снимали фильм «Школа» — по Гайдару. Еженедельно один из них летал из Киева в Москву с отснятой пленкой. Пришел черед лететь Басову. В аэропорту они пообедали, но Басов выпил лишнего. У трапа его в самолет не впустили.

— Этого я не впущу! Пусть вон тот летит! — показала стюардесса на Корчагина.

Самолет разбежался, набрал высоту и на глазах у Басова разбился. Володя всерьез поверил в могущество случая и потом частенько выпивал больше, чем нужно, «на всякий случай».

Басов часто и бурно влюблялся, взахлеб рассказывал о своих невестах и о каждой обязательно говорил, что это его «счастливый случай». Таких случаев у него было четыре или пять — точно не помню.

Потом я вспомнил еще счастливый случай с одним монгольским студентом, случившийся у нас в институте. Его все звали Лувсаншарап, но никто не знал, имя это или фамилия. Монгол не знал ни слова по-русски. Его только что привезли во ВГИК, и он бесцельно брел по коридору, потому что заблудился. Девочки из приемной комиссии подбирали таких приблудных иностранцев и сортировали их по аудиториям. На вопросы девочек Лувсаншарап только кричал слово «монгол» и бил себя кулаком в грудь. Девочки поняли, откуда родом человек, и принялись выяснять, у кого он должен учиться. Из вежливости, монгол на все вопросы кивал утвердительно.

— Герасимов? — спрашивали девочки, и Лувсаншарап кивал.

— Юткевич? — и монгол снова кивал.

У девочек было много еще неотсортированных иностранцев, поэтому они прицепили к монголу записку: «Я монгол, хочу к Юткевичу» и отправили его дальше бродить по коридорам. «Кому надо, те найдут», — рассудили девочки. Лувсаншарапа подобрали и посадили в нашей аудитории. В это время Юткевич зачитывал список принятых на курс. Все поочередно вставали и говорили «я!». Лувсаншарап тоже вскочил, ударил себя в грудь и крикнул: «монгол». Юткевич ответил, что ему это очень приятно, и Лувсаншарапа внесли в список принятых под условной кличкой «Монгол» до уточнения его правильного имени. Полгода Лувсаншарап посещал лекции и писал кисточкой какие-то письмена в толстой тетради. В конце семестра выяснилось, что монгол учился не там. Ему нужно было учиться в тимирязевской академии. Лувсаншарапа отозвали на родину и сделали там заместителем министра культуры. Все-таки человек учился в Москве и во ВГИКе, а Монголии позарез нужны культурные кадры. Это ли не фарт! Это ли не случай!

В студию «Голос» счастливый случай явился не в монгольском облике, а в кавказском. Сулико отрекомендовался как «абхазский беженец». Для беженца он выглядел вполне благополучно — прибыл на иномарке, часто взглядывал на дорогие часы и вынимал мобильник, что было тогда еще редкостью. Он сказал, что давно уже любит кино, снимался однажды в массовке у Гайдая и намерен внести посильный вклад в дело возрождения кинематографа. Это слово он выговорил не сразу.

Мы навели справки у другого абхазца, которого мы знали по «Ленфильму». Тот сказал, что, кажется, этого Сулико припоминает и что у Сулико, кажется, большая мандариновая плантация.

— Он просил денег? — спросил ленфильмовец.

— Нет, он предлагает! — сказали мы.

— Так берите! — посоветовал коллега.

Я вспомнил, что у меня уже был один такой случай и тоже на Кавказе. В Марнеули, в Грузии, я снимал большую сцену с массовкой. На съемочной площадке, как полагается, расположилась наша кассирша с ведомостями и сейфом-ящичком для денег. Мгновенно перед кассиршей выстроилась длинная очередь. Потом прибежал взволнованный директор. Оказывается, очередь выстроилась не для того, чтобы деньги у нас получать, а чтобы платить за возможность посниматься.

— Сколько? — спросили в массовке.

— Двадцать пять за съемочный день! — ответила кассирша, и в ее сейф посыпались четвертные бумажки. На Кавказе все бывает!

Сулико установил странный порядок расчетов — он платил еженедельно одинаковые суммы, независимо от того, какие именно расходы производились за неделю на картине. Мы работали вслепую, но дареному коню в зубы не смотрят. По желанию Сулико, мы снимали «дефетив». Сценарий написал молодой сценарист Зайкин. Это была шутливая кинопародия под названием «Последнее дело Вареного». Сулико объяснял странный порядок расчетов тем, что так к нему «поступают поступления».

Мы установили режим строжайшей экономии: снимали по ночам во всяких закоулочках «Ленфильма», во дворе, в цехах, одевали артистов в принесенную из дому одежду и обставляли интерьеры собственной, домашней мебелью. За какие-то гроши, больше по знакомству, снималась Оля Машная и привлекла в качестве партнера своего знакомого музыканта. Главную роль исполнял Виктор Степанов. Он был переквалифицирован мною из Петра Великого в бандита Вареного. Виктор из экономии приезжал на съемки из Киева в Питер на своей машине.

Однажды у нас было совещание с большими милицейскими чинами по поводу наших съемок. На совещание пригласили и Сулико. Сулико вошел и, увидев такое количество милицейских начальников, словно окаменел. Я представил его как нашего спонсора. Начальники и Сулико некоторое время молча глядели друг на друга. Наконец, наш благодетель смущенно улыбнулся, взглянул на дорогие часы, сказал «мне пора» и исчез за дверью. Милиционеры переглянулись, а один сказал, что этого спонсора, кажется, где-то уже видел. Получалось, что все нашего Сулико, «кажется», вспоминают, но никто толком его не знает.

Между тем, еженедельные взносы продолжали поступать. Сюжет у нашей будущей картины был такой: жуткий наркоторговец обманным способом заставляет безработного младшего научного сотрудника перевозить наркотики и богатеет не по дням, а по часам. Возмущенная жена мэнээса нанимает рецидивиста по кличке Вареный, чтобы тот отнял богатства у наркоторговца. Однако Вареный во время бандитской разборки получает черепно-мозговую травму и у него возникают приступы честности. Днем он наркоторговца грабит, а ночью в беспамятстве все ему возвращает.

Когда мы сняли второе возвращение Вареного, Сулико внезапно исчез и взносы прекратились. Поиски не дали результата. Мы позвонили нашим милиционерам, и они сообщили, что все в порядке — Сулико уже в тюрьме. Где-то, как-то он жульничал и что-то «отмывал», но неудачно. А нам теперь каково? Мы попросили было отпустить спонсора на поруки, чтобы он еще наотмывал нам «поступлений» до конца съемок, но милиционеры не согласились.

И все-таки, появление Сулико я считаю случайностью счастливой! К этому времени мы уже отсняли достаточно для того, чтобы попросить у Госкино денег «на завершение». Я приехал к Медведеву и показал снятый материал.

— Сколько вам нужно? — спросил Медведев.

Я назвал сумму, которую выдавал еженедельно наш Сулико.

— И вы так сняли уже полкартины? — поразился Медведев.

В тот же день я возвратился в Питер уже официально профинансированным из государственных средств.

Как это ни странно, но возникшая из ничего картина широко и успешно прошла в прокате, а мне она даже понравилась своей полной раскрепощенностью и, я бы сказал, здоровой бездумностью. На премьеру пришел главный милиционер. Я сказал, что всем нам очень жаль Сулико. Ведь он, можно сказать, наш соавтор!

— Нет! — уточнил милиционер. — Вы, скорее, его соучастники! Вот Сулико, — добавил он, — поумнее некоторых. Он утверждает, что никаких денег вам не давал. На этом «Дело Вареного» и закрылось.

Была еще одна премьера «Вареного», которую я запомнил. Она прошла в киноцентре, в Москве, на нее пригласили и других артистов, которые у меня снимались на протяжении многих лет. Получилось что-то вроде моего творческого вечера. Его взялся вести Виктор Мережко, который за это время уже прославился и как шоумен. Пришел Миша Кононов, Людмила Зайцева, Светлана Крючкова, Наталья Егорова, Люсьена Овчинникова, Николай Караченцов.

Мы толпились за кулисами и обменивались накопившимися за годы новостями. Видно было, кто преуспел, а кто не очень. Одни обсуждали премьеры и роли, постоянно хватались за мобильники. Другие — Миша Кононов и Люсьена, например, молча стояли в сторонке, взявшись за руки, как потерявшиеся дети. Кононов заявил, что будет куда-то баллотироваться, чтобы «навести порядок», а Люсьена засмеялась и сказала, что у нее все замечательно. Пришло время выходить на сцену. Люсьена стояла, закутавшись в какую-то цветастую шаль.

— Тебе холодно? — спросил я у Люсьены.

— Мне замечательно, — снова засмеялась она.

— Давай, подержу твою шаль, — предложил я.

— А у меня ничего больше нет, — ответила Люсьена.

— Как нет?

— А вот! — Люсьена приоткрыла шаль — под ней был какой-то застиранный домашний халатик.

Воспитанная только отцом-офицером, Люсьена с детства кочевала с ним по гарнизонам. Была добра, наивна и беззащитна перед жизнью. Суровые перестроечные времена совсем ее доконали.

Вечер прошел даже трогательно. Мы вспоминали фильмы и годы, недавно скончавшегося Евгения Павловича и Юру Богатырева. И тут наступил для меня момент истины. Я вдруг почувствовал себя не то чтобы старым, но уже крепко «пожившим». Слушая приятные слова, я с грустью сознавал, что жить, не спеша, — для меня уже, наверное, большая роскошь. Следует поспешать!

Между тем, мои творческие дела отодвинулись в какую-то туманную даль. Перспектива работы над Павлом и трилогией казалась теперь почти несбыточной. Во время одной из фестивальных поездок я разговорился с актером и продюсером Сергеем Жигуновым. Он передал мне дипломную работу молодой сценаристки Юлии Дамскер. Сценарий был далек от совершенства, но подкупала наблюдательность автора и чувство юмора. В основе истории — взаимоотношения пожилых людей, фактически, моих сверстников. Это классический треугольник с поправкой на возраст. Отношения между героями в сценарии складываются и основаны не только на человеческих характерах. Давно пережитое продолжает жить в их памяти, порою толкает героев к поступкам неуместным и смешным в их возрасте. Смешным и грустным. В этом была правда, это привлекало.

Если до сих пор в паузах между историческими фильмами мне удавалось протиснуться с камерной современной картиной, то почему бы не попробовать еще раз? Тем более, что актерский треугольник словно сам напрашивался. Замечательно могли бы сыграть Зинаида Шарко, Олег Ефремов и Лев Дуров. Я позвонил Олегу Николаевичу. Он лежал в больнице, но приободрился и даже стал фантазировать вокруг роли и планировать время для съемок.

— Важно в дело влезть, а дальше уж пойду на автопилоте! — шутил Олег. — Может, и оклемаюсь!

Музыку к фильму согласился написать Андрей Петров. Мы уже работали вместе на «Царевиче» и рассчитывали продолжить работу над «Павлом».

Скромно профинансировать новую картину согласилось правительство Москвы. Началась знакомая «малобюджетная» жизнь: вместо декораций — квартиры сотрудников нашей же группы, офисы приятелей, казенные интерьеры, арендованные на ночь или даже на обеденный перерыв. Большая часть натуры снималась прямо в городской толпе, без всяких ограждений и предварительных репетиций. Я долго тянул с началом съемок, требовавших участия Олега Ефремова. И сам Олег, и я надеялись на улучшение, но этого не произошло. Олега Ефремова вскоре не стало. Для меня это было личное горе. Многие счастливые, плодотворные минуты жизни были связаны у меня с Олегом. Одно только присутствие Олега на съемочной площадке, его демократизм, юмор, спокойный, профессиональный подход к возникающим сложностям заражал всех уверенностью в успехе. Какие бы роли ни играл Олег Ефремов, всей жизнью своей и человеческой сутью он утверждал самоценность человека и человеческого достоинства. Он был героем нашего времени в прямом смысле этого слова.

Вместо Олега в картине снимался Николай Волков. Мы с ним встречались впервые. Правда, когда-то давно, у меня снимался еще его отец Николай Николаевич Волков. Было это во времена «Начальника Чукотки». Все чаще мне теперь приходится встречаться в работе с дочерями и сыновьями моих прежних коллег — представителями следующих поколений актеров и кинематографистов. Обнаружилось, например, что моя давняя ассистентка Маша Грачова приходится бабушкой нынешнему, вполне солидному режиссеру Сергею Снежкину. Ничего себе!

Впрочем, на новой картине общение с артистами-сверстниками и накопившиеся общие воспоминания очень помогали делу. Bee сибирские ретроспекции в картине «Луной был полон сад» украдены мною, например, из моей же собственной цынгалинской жизни. Нашу неистовую литераторшу по кличке «Роньжа» смешно сыграла Вера Карпова.

Закончилась эта скромная картина вполне достойно. На московском международном фестивале она получила приз зрительских симпатий. За лучшую женскую роль Зинаида Максимовна Шарко получила «Нику». Сыграла она с блеском. За нею открывалась целая эпоха, трагические судьбы многих российских женщин.

Мои планы на дальнейшее по-прежнему оставались неясными, но я нет-нет, да и возвращался к материалам по Павлу. К этому времени в кино сложилась забавная ситуация. Для того чтобы картину кто-то профинансировал, нужен сценарий. Исторический сценарий — работа трудоемкая, требующая кропотливой возни с первоисточниками и документами. Следовательно, за сценарий нужно хорошо уплатить. А кто будет платить? Из каких средств? Замкнутый круг можно разорвать, если некто длительную и тяжелую работу согласится проделать бесплатно и без всяких гарантий, что фильм будет когда-нибудь поставлен. У меня была только одна подходящая кандидатура, и я пригласил писать сценарий на этих кабальных условиях самого себя.

Я работал почти год и сгоряча написал три сценария. Все три были про Павла и все три — разные. Сама по себе история заговора против Павла с участием английского посла Уитворта и братьев Зубовых — это занимательный исторический детектив, и он меня поначалу увлек. Взаимоотношения Екатерины Великой и юного Павла — это уже почти готовая семейная драма. Тоже интересно. И, наконец, трагедия — краткое царствование и гибель самого Павла. Но для того, чтобы решиться писать этот последний сценарий, нужно было еще созреть и убедиться в том, что и сценарий номер один, и сценарий номер два — всего лишь увлекательные частности. И только третий — трагедия царствования и гибели самого героя — давал возможность серьезно завершить всю трилогию — от Петра до Павла.

Общеизвестно, что доступ к государственным архивам, где хранились документы, связанные с гибелью Павла, был под запретом. Даже авторитет Льва Толстого не помог, и великий старец получил от ворот поворот. Все факты и сведения о происшедшем в ту мартовскую ночь 1801 года и ныне основаны на сообщениях заинтересованных и пристрастных современников или же на исследованиях историков, пишущих часто в угоду чему-нибудь политически злободневному. Затевая это дело, нужно было готовиться морально к опровержениям, возражениями и выдвижению всяческих контрверсий. Либо рассказать историю Павла следовало так, чтобы она взволновала не столько фактической, сколько человеческой, а правильнее, общечеловеческой сутью этой трагедии. Формулировать это как задачу было бы, с моей стороны, самоуверенно. Разве что, как попытку или надежду.

Обращение к литературному первоисточнику — к пьесе Мережковского «Бедный Павел» тоже не облегчило задачу. Пьеса была написана в 1905 году, во времена революционных потрясений и поспешных переоценок. Она тоже была не свободна от некоторой политизации. Диалоги являли собою стилизацию текстов, написанных в веке девятнадцатом, но под век восемнадцатый. Они многословны и тяжеловесны. Произносить и слышать это в кино было бы затруднительно. С другой стороны, любая пьеса предполагает свободу трактовки. Так уж принято. Это отчасти развязывало мне руки в обращении со словом, да и в общем подходе. Я решил сконцентрировать действие, заострить основной конфликт на противостоянии: Павел — Пален. Если предположить, что Пален не просто расчетливый интриган, как это иногда прочитывают в пьесе, а умный, честный человек, пытающийся привычными для его века средствами предотвратить последствия царствования непредсказуемого, неуравновешенного властителя, то поединок предстает уже в ином свете.

У каждого из героев своя правота, своя логика и убежденность, но они антиподы в нравственном, эмоциональном смысле. Холодная логика, целесообразность, даже цинизм — со стороны Палена. Душевный порыв, интуиция, непосредственность — со стороны Павла. Это две непримиримые стихии. Их столкновение всегда трагично и неоднозначно. Мне с самого начала казалось, что идеальным исполнителем роли Палена может стать Олег Янковский. Не только потому, что он хороший актер. В нем, в его манере общения с окружающими была некая человеческая закрытость, которую не сыграешь. Более того, последний вариант сценария я и писал из расчета на его исполнение.

А вот как быть с ролью Павла, я долго не знал. Дело в том, что много лет назад мы обсуждали с Олегом Борисовым возможность постановки «Бедного Павла». (В то время он уже блистательно играл эту роль в театре.) Но мои планы по трилогии затягивались и откладывались. Не стало Олега, а я долго еще не мог себе представить иного исполнителя. У меня даже вариантов не возникало. Рисовался некий туманный антипод Янковского-Палена. Наконец, я решил попробовать на эту роль Виктора Сухорукова. Я знал Виктора по его работам в кино, но побаивался, что появление такого Павла опростит историю. Криминальный «шлейф» его ролей меня не пугал нисколько. Выбор «от противного» не раз оказывался плодотворным даже и в моей практике. Личное знакомство с Сухоруковым окончательно рассеяло мои сомнения. Передо мной оказался тонкий, думающий человек, прекрасно сознающий меру ответственности, которую нам предстояло на себя взять.

Не без содействия Александра Голутвы, открылось, наконец, финансирование «Павла». И тут я столкнулся с новой для меня ситуацией. Снимая камерные картины, я многого не замечал. Но сейчас, вернувшись к сложно-постановочной работе, столкнулся с постоянным сопротивлением среды. Многие на студии привыкли уже к скороспелым криминальным сериалам. Понизился уровень требовательности к важным мелочам в костюме, гриме, реквизите. В работе над историческим фильмом необходима ведь и общая культура, и подлинная самоотверженность. Кое-кто утратил эти свойства, а многие никогда их и не имели. Приходилось теперь постоянно доказывать необходимость совершенно очевидных работ или трат. Зачастую, организаторы, сэкономив копейки, теряли при этом рубли — сводили на нет художественный результат.

По большей части, мы работали в музейных интерьерах — преимущественно, в Павловском дворце. Любопытно было наблюдать, как музейщики — хранители и знатоки павловской эпохи, реагировали на появление во дворце воскресших его хозяев: Павла, Марии Федоровны, Александра и прочих. Вначале музейщики были насторожены и даже враждебны — не все их представления совпадали с нашими. И только, когда артисты заговорили, и началось действо, они постепенно оттаяли. За многие годы работы в Павловске они сжились с этими стенами и предметами, а императора по-домашнему называли только Павлом Петровичем.

Произошло чуть ли не мистическое включение императорского семейства в музейный коллектив. Павел был окружен не поклонением, а человеческой любовью. Его содействием объясняли, например, чудесное спасение многих экспонатов музея в начале войны, хотя это чудо совершили сами хранители и служители музея, вывозившие свои сокровища под бомбежкой. Усатый охранник в камуфляже приватно сообщил мне, что по ночам, он часто слышит в тишине шаги Павла.

— Он больше по комнатам Марии Федоровны гуляет, — сообщил охранник, — здесь почти все сохранилось — ему здесь привычней. Да и любил он ее, — вздохнул стражник.

Культ Павла экспансивно поддерживал Виктор Сухоруков.

— Недооцениваете вы Павла Петровича! — укорял он меня. — Обратите внимание: как только мы снимаем в Екатерининском дворце, идет брак за браком! Это все Катысины штучки! Ненавидит родного сына! А вот у нас в Павловском, тьфу-тьфу, — все слава богу! Погодите! То ли еще будет! — наступал Виктор. — Павел Петрович себя еще покажет!

Действительно, многие случайности, происходившие на наших съемках, я до сих пор объяснить не могу.

Одними из самых сложных, многолюдных и дорогостоящих были съемки плац-парада перед гатчинским дворцом. Военные поставили условие — снять парад в течение одного светового дня. За это время нужно было доставить из Питера несколько сот человек, одеть их в причудливую форму павловских времен, наклеить им усы и косички, тщательно отрепетировать все построения и маршировку, а потом на фоне общих солдатских перестроений успеть еще и снять игровые сцены с артистами. Дело было зимой, но плац перед дворцом был бесснежным и невыразительным. С этим мы уже смирились — что есть — то есть. Затемно началась подготовка, потом репетиция-построение. Уже светало. Я увидел вдруг, как через площадь ко мне бежит Виктор Сухоруков.

— Вот! Что я вам говорил? — кричал еще недогримированный Виктор и показывал на черную снежную тучу, которая надвигалась на плац. — Павел Петрович свое дело знает! — кричал Сухоруков.

Повалил снег, пушистыми киношными хлопьями. Через полчаса плац преобразился. Перед камерой возникла живая картина, достойная кисти Бенуа. Возбужденные внезапным преображением плаца, музыкой, развевающимися штандартами, чудесно воскресшим зрелищем прошлого, все действовали с особым подъемом и ответственностью. После заключительной команды «стоп» снег прекратился. Если бы это была единственная странность, ее можно было как-то объяснить!

Но вот еще одно совпадение. Мы долго не знали, как нам снять строящийся Михайловский замок. Предлагали и макеты, и дорогостоящую компьютерную графику, но как убедительно показать грандиозное по тем временам строительство, да еще по этапам, мы не понимали. Питер готовился в то время к своему трехсотлетию. В один прекрасный день мы обнаружили, что фасад дворца обстраивают лесами. Потом, по какой-то причине, реставраторы обнажили фундамент, и вокруг дворца возник котлован. Так перед нами явился «строящийся» Михайловский замок. Осталось только населить леса строителями, а котлован заполнить землекопами. Это уже было в наших силах. И опять в эту ночь съемок шел обильный, медленно падающий снег. Он, как символ времени, торжественно укрывал прошлое. Когда через неделю в залах дворца начались росписи потолков, мы уже и не удивились, а просто переодели современных маляров и реставраторов в соответствующую одежду.

Мои взаимоотношения с Янковским складывались непросто. Нам до этого никогда не приходилось работать вместе, и он осторожно ко мне приглядывался. К роли своей он тоже еще приспосабливался. Янковский придирчиво искал мотивации поведения своего персонажа. Ведь если Пален готовит заговор на жизнь императора, то знает, ради чего он рискует. И зритель тоже должен это понимать. Словесные аргументы и декларации тут не убедительны — нужны конкретные, человеческие мотивы, а они рождаются у Палена только из наблюдений за Павлом, только в процессе оценки противника. Следовательно, чем больше компрометирует себя Павел в глазах Палена, тем понятнее и справедливее выглядят намерения и поступки самого Палена.

Янковскому как актеру важно было «накопить негатив» на Павла, а для меня — и тот, и другой герой, по-своему,

правы. И чем убедительнее правота каждого, тем сложнее, трагичнее действие. Янковскому предпочтительнее было фиксировать отношения с Павлом в каждом отдельном случае — эпизоде. Мне же важно было выстроить процесс во времени и добиться того, чтобы отношения между Паленом и Павлом как бы пульсировали: доверие — сомнение, агрессия — жалость. Только к заключительным сценам фильма мы, можно сказать, выстрадали взаимопонимание. Там у нас все вроде бы получилось.

Работа в кино хороша тем, что после всех тягот и неприятностей, в памяти сохраняется только хорошее и уже через месяц даже самые тяжелые съемки кажутся веселым праздником. Начались премьеры, дальние и ближние поездки, встречи со зрителями. Была хорошая пресса, премии и награды актерам, членам группы. Сухоруков на каждом фестивале трогательно благодарил лично Павла Петровича Романова за содействие и поддержку. Меня больше всего радовало то, что завершение трилогии тоже приближается.

На фестиваль «Амурская осень» я приехал с «Павлом» и в мой родной город Благовещенск. Странно было увидеть эти дома и улицы семьдесят лет спустя. Центр был перестроен и неузнаваем, кроме некоторых зданий, а вот «частный сектор» — дома и улицы, расположенные подальше, я узнавал. Это был мой город! Вот школа номер четыре, где я учился, и откуда когда-то уволили мою мать как жену «врага народа». Вот улица Октябрьская, по которой шествовали по утрам к базару китайцы и китаянки с овощной поклажей на коромыслах. А где-то рядом и дом номер тридцать семь. Мне велел когда-то отец хорошенько запомнить этот номер, чтобы я не заблудился. Вот я и помню! Уже долгие семьдесят лет!

Дом я сразу узнал, хоть номер и сменился. Я узнал ворота, через которые ушел навсегда отец. И останки лавочки, на которой под пение лягушек сиживали мы по вечерам с подружкой Веркой. Я вошел во двор. Он оказался маленьким и тесным, а наш флигелек совсем врос в землю. Странно, но он был по-украински выбелен и ставни у него были голубые, как семьдесят лет назад. На крыльцо вышла молодая женщина с младенцем на руках. Она удивленно разглядывала толпу чужаков с фотоаппаратами. Я извинился и объяснил, что я жил здесь когда-то и вот зашел взглянуть на мой бывший дом. Женщина ушла и вскоре вернулась с пухлым потрепанным фолиантом.

— Домовая книга, — пояснила она.

На одной из страниц со списком жильцов я сразу узнал четкий учительский почерк матери. Там было выведено ее рукой: «Мельников Вячеслав Владимирович, Мельникова Августа Даниловна». По малости лет, я в книге еще не числился. Потом меня повезли в село Мазаново на Зее. Здесь когда-то учительствовала мать, и был лесничим отец. Здесь меня встретили с трогательным радушием. Мне даже показали дом, где я родился. Я знал, что тот дом на самом деле много лет назад снесло наводнением, но все равно было приятно. Я не мог, конечно, узнавать здесь улицы и дома, но по говору, по каким-то неуловимым признакам я словно бы узнавал людей, среди которых вырос. Вот это, наверное, и есть «родина», про которую отдельные неуравновешенные люди складывают песни. Родина — это не какое-то конкретное место. Это скорее, самочувствие — здесь мне хорошо и комфортно, а почему? Не знаю!

Примерно так же я вдруг почувствовал себя, когда меня пригласили на фестиваль «Дух огня» в Ханты-Мансийск. Волею обстоятельств я не бывал здесь с весны 1945 года, с тех пор, как легкомысленно отправился на пароходе «Карл Либкнехт» во «взрослую» жизнь.

— Так ты же наш! — удивились организаторы фестиваля.

— Конечно, — подтвердил я с уверенностью и даже с некоторой незаслуженной гордостью.

Здесь все так же высилась Чугас-гора и все так же расстилалась безбрежная даль на слиянии Оби и Иртыша. Мне даже показали останки конторы, в которую мы с матерью и ссыльные являлись отмечаться раз в месяц. Но это уже был и другой, неузнаваемый Ханты-Мансийск. Современный город с отелями, дворцами культуры, музеями, спортивными комплексами международного класса и, соответственно — с автомобильными пробками. Вот уж этакое мне не грезилось даже в самых причудливых юношеских фантазиях. Ханты-Мансийск стал крупным центром нефтеперерабатывающей промышленности.

Когда я, растревоженный собственными воспоминаниями, затеял сценарий о людях, которых знавал здесь в военные годы, меня сразу поддержали земляки, особенно губернатор Югры Александр Васильевич Филиппенко. Так, нежданно-негаданно, я принялся за новую картину. Теперь она называется «Агитбригада "Бей врага"». На съемках прошлое и настоящее у меня забавно перемешалось. Цынгалинскую Устинью Гавриловну в фильме сыграла Людмила Зайцева, милиционера из агитбригады — Виктор Сухоруков, а учительницу по прозвищу Роньжа смешно изобразила Оксана Мысина, сыгравшая в «Павле» императрицу Марию Федоровну.

За консультациями по поводу некоторых бытовых подробностей приходилось обращаться в местный музей. Да и сам я стал уже чем-то вроде экспоната. Во всяком случае, мой аттестат об окончании Цынгалинской школы-семилетки числится в экспонатах. Смешно, но и грустновато. Прямо скажем!

Дома меня, как всегда, с нетерпением поджидала мать. Ей шел уже девяносто седьмой год, но она сохранила ясный ум и память. Передвигалась по комнатам она с некоторым трудом, но решительно отказывалась пользоваться палочкой или чьей-нибудь поддержкой — демонстрировала самостоятельность. Я долго рассказывал ей про ее родные места и вручил бутыль с каким-то особенным мазановским медом, которую мне подарили специально для нее.

С тех пор она часто пила чай с этим медом, бережно облизывая ложечку. Она отхлебывала чай и глядела куда-то вдаль. Что она вспоминала, что виделось ей? Ведь у нас есть и общие воспоминания. Я помню, как мы с ней долго ехали в телеге из Мазанова на дальнюю зейскую пристань. Вокруг цвела саранками степь, а вдалеке синели сопки. День был жаркий. Мы устроились передохнуть в тени под мостиком. Неподалеку храпел под телегой возчик и монотонно гудели пчелы. Мы с матерью за ними наблюдали. Пчелы то зависали над самым ручьем, то улетали в жаркую степь за взятками. Вот тогда мать и рассказывала мне про особенный мазановский мед. В чем его особенность, я тогда не запомнил.

Мне снова нужно было ехать с фильмом далеко. На этот раз — в Нью-Йорк. Мать чувствовала себя неважно.

— Ты поторопись, — попросила она.

Я пообещал, хоть от меня это не зависело. Уже в Америке я узнал, что матери стало хуже. Не дожидаясь просмотра в Линкольн — центре, я вернулся в Питер. Мать была очень плоха. Извинилась, что «отрывает меня от дел». Следующая ночь прошла беспокойно. Наутро мать позвала меня и попросила помочь ей встать на ноги. Ноги подгибались.

— Не слушаются, — снова извинилась она.

— Ты мало ешь, — сказал я.

— Мне чаю с медом и потом я лягу, — пообещала мать.

Она опустилась на подушки и вдруг снова приподнялась. Мать посмотрела куда-то перед собой и четко сказала: «Вячеслав, я ждала. Возьми меня к себе».

— Что? — переспросил я.

— Теперь я лягу, — сказала мать, откинулась на подушку и закрыла глаза. Я вышел, чтобы ее не беспокоить. Вскоре пришел врач, он пробыл в комнате больной всего несколько минут, а выйдя, сказал, что мать умерла. Говорят, что любви до гроба не бывает. Оказывается — бывает.

Я сидел один в безжизненной, неубранной комнате. Мать уже увезли. У изголовья постели стояло блюдце с мазановским медом. Я вдруг понял, что на свете нет больше ни одного человека, который знает и помнит то, что помню я.

Впрочем, мои воспоминания тоже сами собой завершаются. Говорят, в таких случаях необходимо мудрое напутствие. Но напутствия не будет. Все равно, внуки мои — Настя с Темкой — будут делать собственные глупости, изобретать собственные велосипеды и наступать на собственные эксклюзивные грабли. И это правильно!

Под конец я хотел бы рассказать одну правдивую историю.

Замечательный кинодраматург Евгений Габрилович, достигнув преклонного возраста, решил на годовом собрании кинематографистов произнести это самое напутствие. Он написал красивый, мудрый текст, тщательно его отредактировал и с чувством произнес. Особенно трогательной была концовка, в которой содержался намек на то, что напутствие это последнее. Всем очень понравилась речь Габриловича, и на следующем годовом собрании его снова попросили выступить. Пришлось Габриловичу текст подредактировать, сделать его пободрее, а траурную концовку несколько смягчить. Когда еще через год Габрилович снова пришел на собрание, его встретили аплодисментами и веселым смехом. Поспешишь — людей насмешишь! Великий драматург и режиссер Жизнь лучше нас знает, когда и чей будет выход и когда уход.

Тем не менее, кой-какие итоги подводить приходится. На всякий случай! Я закончил, например, многолетнюю возню с исторической трилогией. Все «юридические лица» благополучно разобрались, кто кому должен и кто имеет больше прав на этот проект, который выжил, преодолев перестройку, дефолты, кризисы. Я победоносно сократил и «Царскую охоту», а все три фильма воссоединились, наконец, в единую трилогию «Империя. Начало». На эту затею, оказывается, ушло десять лет жизни. Сейчас я снимаю фильм под названием «Львы, орлы и куропатки» о нежной и тихой любви Антона Чехова. О ней мало кто знал и мало кто знает. Снимаю. Поживем — увидим.

Санкт-Петербург 24.09.10

Виталий Мельников

Данный текст является ознакомительным фрагментом.