Марта Скавронская. Мой любимый — Петр Первый

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Марта Скавронская. Мой любимый — Петр Первый

— Ждут тебя дальние дороги и незнакомые страны, опасности и лишения, но также богатство и почести. Многие будут любить тебя и искать твоего расположения. Но будут и завистники, которые будут стремиться оскорбить и унизить тебя. Ты возвысишься так, как никто до тебя в твоем роду, и будешь почитаема людьми и хранима судьбой.

Так предсказывала юной Марте Скавронской старая цыганка — на холодной грязной улице Мариенбурга, мрачным февральским утром, в самом начале очередной разорительной и кровопролитной войны…

* * *

С детства она была очень бойка, шаловлива, и ее любили за веселый и ласковый нрав. Была она смышлена, не труслива и часто проводила время не за домашней работой и не за прилавком в лавке отца, а на берегу реки или в дальних уголках города с такими же, как она сама, детьми небогатых бюргеров. Впрочем, она не гнушалась никакой работой и часто с удовольствием помогала родителям. Ей нравилось принимать посетителей и обслуживать их, предлагая товары и подбирая именно то, что хотелось бы получить покупателю, так, чтобы он ушел довольный и непременно пришел за следующей покупкой. Она была неграмотна, но не особенно об этом сожалела, так как очень рано поняла, что грамота в жизни ей пригодится не очень. Считать умела — вот и ладно… Деньги — они любят счет.

А еще она узнала, и тоже очень рано, что из мужчин можно легко вить веревки. Она повзрослела, и все вокруг стали говорить, что она очень красива. Соседские мальчишки, а иногда и старшие горожане наперебой предлагали ей свои пылкие услуги, и она поняла, что действительно очень привлекательна для противоположного пола. А красота всегда ценна, знала Марта, нужно только уметь ею правильно воспользоваться. Если подойти к вопросу с умом, то есть не только привлечь мужчину, а удержать на долгие годы, да так, чтобы не просто удержать, а умело управлять им, нужно просто соблазнить его и привязать к себе. Утопить в океане страсти, а потом он станет шелковым, и можно будет добиться от него чего угодно. В этом Марта была уверена и начала практиковаться в умении «утопления».

В обучении она делала большие успехи и уже почти было решила, что настала пора подыскать себе мужа, как разразилась очередная война. Первый страх был быстро забыт, и Марта начала с интересом поглядывать в сторону проезжавших через городок солдат. Они всегда накидывали на нее масленым оком, и скоро она так привыкла к ним, что даже стала перебрасываться с ними шутками и от души хохотала каждый раз, когда ей бросали, восхищенно хлопая в ладоши и присвистывая, то цветок, то яблоко, а иногда и красивый браслет…

— Эй, красотка, поехали с нами! — крикнул ей как-то молодой статный драгун.

Глаза его насмешливо блестели, он гарцевал на лошади, подъезжая почти вплотную к Марте и снова смиряя коня.

— Не поеду! — ответила она, задорно сверкая черными глазами-маслинами. — Поезжайте сами!

— Русских ждешь? — смеялся драгун. — А то поехали, у нас жизнь веселая…

Она потом часто вспоминала этого драгуна, шведа Рабе, его колкие усы и сильные руки, жадные грубые поцелуи и жесткие вьющиеся волосы… Он уехал спешно, на рассвете, пока она еще спала, и она даже не знала, что он уехал, но когда проснулась, не увидела его рядом с собой, зато услышала страшный шум и крики на улице, а потом конский топот и громкие мужские голоса.

Спасаться было поздно. Бежать было некуда. В город въехали русские.

Она стояла на пороге, растерянная, перепуганная, а по улице ехали огромные кони с вооруженными седоками, и она мысленно молилась: пресвятая Дева, помоги, отведи беду… Ей было так страшно, как никогда в жизни не было, и она бежала домой как полоумная: только бы успеть, только бы добежать, только бы…

Теперь она боялась выходить на улицу. Как-то ее окружили черные бородатые мужики, громко смеялись и, наверное, шутили, как и шведские драгуны, но она чуть в обморок не падала. Ей казалось, что со всех сторон к ней сейчас потянутся руки — чужие, мозолистые, грязные, схватят ее и уволокут куда-то, а старик отец не сможет ничем помочь…

К тому времени у них совсем не осталось денег и почти не осталось еды, и она думала лишь о том, где бы раздобыть кусок хлеба.

Она перепробовала все: пыталась продавать старые вещи, помогала служанке в доме напротив, даже нанялась прачкой, но все было без толку. Она совсем уже отчаялась, но вдруг на выручку ей пришла необыкновенная красота.

Марта выливала грязную воду, когда раздался стук копыт и властный голос окликнул ее. Она подняла голову. К ней обращался офицер — на незнакомом языке он, видимо, пытался о чем-то спросить у нее. Она не поняла ни слова и только растерянно хлопала глазами, и он громко выругался, соскочил с коня и приблизился к ней.

Марта замерла от страха.

Он взял ее за подбородок, внимательно рассмотрел лицо, провел пальцами по щеке — и легонько оттолкнул ее. На его вкус она была слишком худа и грязна…

Еще не замер вдалеке стук копыт, а Марта, глядевшая вслед всаднику, уже приняла решение. С этой минуты она не боялась. Как она могла забыть, что солдаты — даже вражеские — всего лишь те же мужчины… Им нужно просто дать то, чего они хотят.

Теперь у нее было вдоволь хлеба и воды, и даже иногда появлялось вино, а еще ей стали дарить платья, и она уже не выглядела такой оборванной и несчастной, как раньше. Ей даже было весело: чужие солдаты оказались добрыми и задорными, жалели ее и помогали, кто чем мог.

В один прекрасный день она бросила отца — просто уехала, не сказав ни слова, и, хотя воспоминание об этом временами возвращалось и жгло ее словно огнем, если бы пришлось второй раз выбирать, она и второй раз уехала бы. Ее тянуло к вольной, разгульной жизни. К тому же зачем все время ждать новых хозяев в городе, лучше уж быть всегда с одними и теми же… Да и профессия маркитантки была доходной и давала возможность жить так, как хотелось, почти ни в чем себе не отказывая.

Она полюбила кочевую жизнь. Полюбила рассветы и закаты под открытым небом, поездки на тряской телеге по разбитым дорогам, жаркие словесные перепалки с солдатами и конкурентками. Правда, когда наступили холода, стало труднее, но у нее было уже достаточно денег, чтобы купить себе душегрейку, рукавички и валенки — о, это русское изобретение, валенки, в них действительно не мерзли ноги!

Время от времени она все-таки задумывалась о будущем. Надолго ли хватит такой жизни? Надо было как-то устраиваться, причем быстро, потому что война войной, а замуж выходить надо, и остепеняться, и вести хозяйство, а иначе можно остаться на всю жизнь у разбитого корыта. Молодость пройдет, красота увянет — и что тогда?

Однажды, во время долгого перехода, как обычно, трясясь на краю телеги и от нечего делать оглядывая бесконечные колонны марширующих солдат, она обратила внимание на проезжавшую мимо карету. Это была добротная дорожная карета, крепкая и надежная, и она подумала, как здорово было бы иметь такую. Из окна высунулся пассажир — еще не старое благородное лицо, усы, ей показалось, что глаза у него очень добрые — она успела встретиться с ним взглядом.

Карета проехала, и Марта продолжила свое нехитрое занятие. Вокруг были усатые лица, грязные сапоги, усталые люди… Серо было кругом и уныло, и Марта, вздохнув, подумала, что не особо ей везет в жизни — так, пожалуй, все в ней, как в этот хмурый день, печально и беспросветно.

Из задумчивости ее выхватил мужской голос. Проехавшая карета остановилась чуть впереди, и пассажир послал кучера за Мартой. Она с радостью ухватилась за возможность прокатиться — удобно, тепло, почему нет.

— Поедешь со мной? — спросил незнакомец, оказавшийся не кем-нибудь, а петербургским аристократом, самим графом Шереметевым.

— Поеду, — ответила она задорно, блеснув черными глазами-маслинами.

Наконец-то она вытянула счастливый билет.

С того дня она сопровождала графа, жила в его палатке и чувствовала себя более чем хорошо. Ей было тепло, спокойно и сытно. Старик Шереметев молодел на глазах, видеть каждый день возле себя юную красавицу было очень приятно, и не было для него теперь большего удовольствия, чем баловать и забавлять ее.

— Счастье мое, — любил повторять граф, ласково похлопывая молодую любовницу по румяной пухлой щечке. — Хороша ты, чертовка, хороша…

— И ты мое счастье, — отвечала она, блестя глазами, и льнула к нему, прижималась здоровым упругим телом, обвивала полными белыми руками. — Могла ли я и мечтать о тебе?

— Смотри, найдешь кого себе — не прощу, — говорил он притворно строго.

— Что ты, что ты… Кого ж и искать мне… Зачем?

И это не было ложью или притворством — Марта действительно была вполне довольна жизнью и не собиралась менять удобную и нехлопотную жизнь при пожилом графе на сомнительной продолжительности удовольствие — страстные игры с каким-нибудь молодым и ненадежным кавалером.

Она замечала, конечно, похотливые взгляды, которые бросали на нее случавшиеся в палатке гости покровителя, но не позволяла себе ничего, кроме невинных улыбок и приветливых взглядов. Пока не появился ОН.

* * *

— Здравствуй, красавица! — крикнул ей высокий крепкий красавец, заглянувший в палатку. — Подскажи, как я графа Шереметева могу найти?

Марта взглянула на него. На боку шпага, грудь в орденах, сверкающие, с хитрецой глаза. В нем чувствовалась неудержимая сила и удаль, от него исходили жар и страсть, и она внезапно почувствовала, что у нее подкашиваются ноги…

— Уехал, еще на рассвете. Обещал к ночи быть.

— Обещал — значит, вернется, милая! От такой красавицы на ночь не уходят! — подмигнул шальным глазом незнакомец.

Марта неожиданно для себя покраснела.

— Передай графу, что Меншиков приехал, заходил к нему, — расхохотался он. — И еще зайду, — добавил тише.

С этой минуты судьба Марты Скавронской была решена — окончательно и бесповоротно. Несчастный Шереметев был забыт — теперь она скрашивала будни бывшего московского торговца пирожками, а ныне царского любимца.

«Чудная я стала, — думала она, оставаясь наедине с собой в его просторной палатке. — Жить не могу без него… Я как собака, которой кость бросают, а она ее ловит, лишь бы хозяин бросал… Только и жду его, только и выглядываю: не едет ли?»

Каждую ночь он приходил к ней, и тогда тоже пришел — веселый, разгоряченный, слегка хмельной, и она бросилась ему на шею, мечтая только о том, чтобы он ее обнял и никогда не отпускал. Она покрывала поцелуями его лицо, а он вдруг взял ее правую руку, поднес к губам и легонько подул на нее, посверкивая озорными глазами…

Марта затрепетала. Александр ласкал ее руку, поднимаясь к локтю, к плечу… Кожа молодой женщины пылала огнем. Его пальцы поднялись до горла и нащупали тоненькую ключицу, заскользили по впадинке между грудей, по нежной шее, по мягкой щеке…

Большим пальцем он провел по ее влажным, полуоткрытым губам, а потом надавил немного, чтобы проникнуть в уголок ее рта. Сердце отчаянно забилось в груди Марты, она задрожала в ожидании поцелуя, но его рука оставила ее щеку и снова опустилась к шее. Марта глубоко, протяжно вздохнула, почти застонала. Он резким движением притянул ее к себе и впился губами в ее губы. Марта поникла в его руках, закрыв глаза и мысленно моля его не останавливаться. Голова ее кружилась.

Александр опустил ее на ложе и растянулся рядом, прикрывая ее тело своим и легонько покусывая ее нижнюю губу. Умелые требовательные руки ласкали ее грудь, и Марта выгибалась навстречу ему, забыв обо всем на свете и желая только наслаждения, которое он мог ей подарить.

Его руки бесчинствовали, лаская ее ноги и бедра, добираясь до самых потаенных уголков ее тела. Марта стонала, извивалась и изгибалась, пытаясь облегчить сладкую боль, чувствуя, что задыхается и вот-вот потеряет сознание. Он не прекращал ее целовать, и она чувствовала, что тает в его руках, растворяется в нем, взлетает вместе с ним…

Они еще долго лежали обнявшись, ее голова у него на груди. Наконец она пошевелилась, потянулась и подняла на него взгляд. Он смотрел на нее — очень странно, он никогда так на нее не смотрел — словно с стороны, задумчиво, оценивающе.

— Что? — прошептала она, прильнув к нему и поглаживая его щеку, любовно заглядывая в глаза.

Он покачал головой, улыбнулся краешком рта и обнял ее за плечи.

* * *

Неожиданно все закончилось — на одном из банкетов, которые устраивала войсковая верхушка. Какой-то огромный гренадер — она даже не поняла, как он затесался в такую компанию, — весь вечер не отрывавший от нее взгляда, что-то сказал Меншикову, тот было что-то резко ответил, но тут же кивнул и подвел гренадера к ней.

Ночь они провели вместе.

Тогда она еще не знала, что этот великан в простом мундире — на самом деле российский самодержец, Петр Великий, и что именно сейчас ее жизнь сделала очередной крутой вираж, чтобы измениться навсегда. Пока она только горько думала о том, сожалея об Александре и о том, как просто и легко он отпустил ее, отдал, словно вещь, словно игрушку, не имеющую ни души, ни права голоса. Впрочем, с чего бы ему и думать об этом… Такова судьба ее, такова судьба многих женщин, попавших в этот порочный круг — зависимость от сильных мужчин, — и с этим ей придется смириться…

Уходя, новый знакомый обернулся на пороге, бросил монету — она не долетела до кровати, упала рядом с легким звоном, — и вышел.

Марта некоторое время сидела неподвижно, затем медленно встала и подняла монету.

Это был луидор.

Петр был доволен: его прихоть была удовлетворена, Алексашка перечить не посмел, Марта была молода и необычайно красива, а также настолько опытна и искусна в любви, что доставила ему невероятное наслаждение. Оставалось, как обычно, погрузиться с головой в военные перипетии, баталии и управление державными делами и при случае воспользоваться другой хорошенькой маркитанткой.

Все было как всегда.

Сколько их было в его жизни, молодых и красивых полковых шлюх…

Но вот странность: он так и не смог забыть эту ночь и ее нежные, манящие прикосновения, ее задорную улыбку и теплое упругое тело. Его тянуло к этой женщине, а он не привык себе ни в чем отказывать, и раз тянуло, значит, Марте Скавронской предстояло навсегда покинуть палатку Александра Меншикова и стать фавориткой российского царя.

В скором времени так и случилось.

Петру нравилось смотреть на нее — часто он просто наблюдал, как она двигалась, как поворачивала голову, как смеялась, неудержимо, звонко, запрокидывая голову, как выбирала наряды, как улыбалась: сначала вспыхивали глаза, а потом уже улыбка освещала все лицо. Она расцвела, еще больше похорошела. Движения ее теперь были исполнены грациозности и изящества, и она уже совсем не напоминала прежнюю порывистую и неразборчивую девчонку. Впрочем, иногда ей было трудно сдержать себя, и эти моменты он особенно любил: когда ее глаза в минуту веселья начинали пускать чертики, но она всеми силами старалась соблюсти приличия и удержать их.

Скоро он и помыслить не мог ни о чем, кроме нее, и, о чем бы ни думал, мыслями все время возвращался к ней, стремился к ней всем сердцем каждую минуту…

«Все же есть справедливость на свете, — думала Марта, удовлетворенно покусывая нижнюю губку. — Благодарю тебя, пресвятая Дева! Не зря столько лет я мыкалась по миру…»

Нельзя сказать, что ее не задело то, как ее легко и быстро, не спросив, попросту передали от одного хозяина другому, но она привыкла принимать то, что дает судьба, и приспосабливаться к ее капризам, и потому была именно такой, какой ее хотел видеть Петр: кроткой и приветливой, нежной и предупредительной, сегодня соблазнительной и робкой, а завтра неистовой и задорной. Она давала ему то, что он хотел, разделяла его тревоги и радости и постепенно, сама того не замечая, все сильнее и сильнее привязывалась к нему.

А еще она поняла, что более всего в ней он ценит честность, и никогда не обманывала его.

«Таков удел царей, — раздумывала она. — Все им льстят или лгут, из боязни или из честолюбия, и со временем правда становится для них куда желаннее, чем самая сладкая ложь…»

Через некоторое время она поняла, что Петр очень болен, — он просто не мог этого больше скрывать. Его мучили страшные, изнуряющие припадки — он бился в конвульсиях, стонал, кричал от боли, покрывался потом, терял сознание… У него часто болела голова, и от этой боли поистине не было спасения.

«Как помочь ему? — думала она ночью, когда приступ прошел, он обмяк, обессилев, и она тихо лежала рядом, боясь потревожить его беспокойный сон. — Ему так плохо, мне так жаль его… Он такой большой, сильный, а мучается так, что сил нет смотреть… Вон, кажется, даже ростом стал меньше, так его скрутило…»

— Что с тобой, Петруша? — спросила она его утром.

— Не тревожь меня, Марта, — глухо бросил он, даже не глядя на нее.

Она обняла его, заглянула в глаза:

— Ничего, мой любимый. Я помогу тебе. Ты снова будешь здоров…

Он взглянул на нее скорее удивленно, чем с любовью или благодарностью, но глаза ее светились такой преданной и искренней любовью, были полны такой заботы, ласки и сочувствия, что сердце Петра дрогнуло. Его тонкий ус дернулся, будто в судороге. Он на миг опустил глаза, а потом, неожиданно, словно стыдясь, притянул ее к себе и поцеловал — так крепко и нежно, как никто, даже Меншиков, доселе не целовал…

* * *

А потом было окружение. Вокруг были турки, их присутствие она чувствовала даже кожей: их кони, их кривые сабли, их гортанные голоса… Она уже носила под сердцем ребенка, уже твердо знала, что это будет мальчик, иначе и не могло быть, и не могла позволить, чтобы ее младенец, ее первенец, погиб, еще не родившись, здесь, в Молдавии, в солдатском лагере у какой-то неизвестной ей реки…

— Видно, только два выхода есть, — молвил Петр собравшимся вокруг них полководцам. — Либо сдаться, либо погибнуть, иных путей не вижу. А между позором и смертью солдату выбирать нечего… Жить с позором никто не захочет!

— Погоди, государь! — воскликнула Марта. — Погоди!

— Неужели придумала что-то? — обернулся к ней Петр.

— А и придумала! Визирь, он, чай, тоже человек. Что ему жизни наши? А на подарки он небось падок!

Марта сорвала с себя драгоценности и бросила наземь.

— Что стоите? Делайте же, как я! — крикнула Марта.

Со всех сторон раздались одобрительные выкрики. По кругу пустили казачью шапку. Монеты, перстни, драгоценные камни летели в нее…

— Главное, чтобы визирю твои подарки понравились, — тихо сказал ей Петр. — Если выгорит дело, дам тебе орден.

— Какой же орден мне можно дать, Петруша?

— А вот специально в твою честь прикажу учредить и первой тебя награжу! — озорно подмигнул самодержец. — Пусть будет орден Святой Екатерины!

* * *

Только она могла утешить его, смирить страшные головные боли, которыми он страдал с детства… Она больше не боялась его приступов и делала все, чтобы облегчить их. Только ей одной во дворце и в ближайшем окружении царя это удавалось. Когда ему было плохо, Марта молча укладывала его голову себе на колени и нежно поглаживала, массировала легкими прикосновениями кожу и виски, пока он не засыпал у нее на руках. Она не двигалась, сидела тихо, чтобы не потревожить его, чтобы он выспался и отдохнул. Она могла сидеть так часами, и никому не было позволено в это время беспокоить императорскую чету.

В разлуке она только о нем и думала — каждую минуточку, каждое мгновение, чем бы ни занималась, думала о нем и очень скучала. Она любила выходить ему навстречу, особенно когда он приезжал с верфей или из мастерских — пропахший морем, деревом, возбужденный и веселый. Высокий, сильный, он радостно подхватывал ее на руки, крепко целовал и кружил по залам дворца, нашептывая на ухо нежные слова любви. Ей казалось, что она на небеса возносится в его руках, и она твердо знала, что на свете нет более любящих рук и нет для нее опоры и защиты надежней.

— А я ведь тебя и вправду люблю, — сказал как-то Петр в один из таких дней, когда после недолгой, но показавшейся обоим вечностью разлуки они, обнявшись, сидели в ее маленькой голубой гостиной.

За высоким створчатым окном шумела весна, новый город, построенный его волей, начинал оживать после лютой зимы, а в комнате, искусно украшенной заморскими коврами и ширмами, с дорогими безделушками и изящными мраморными статуэтками, было светло и уютно, и любимая Мартина канарейка пела свою веселую беззаботную песню.

— Знаешь, я ведь любил уже когда-то. Анна меня на посла немецкого променяла — ты слышала, поди… Как же, думала, что удачу за хвост поймала. Зачем я ей, какой есть. Вот царь — другое дело, с царем удобно и выгодно любиться. Сначала думал, что и ты так, не верил тебе. Еще и Алексашка… Забыть не могу, что ты с ним была…

— Да что ты, Петруша… Забудь об Алексашке своем. Ну был он и был… Мне все равно, кто ты, царь иль не царь… Неужто не видишь, как жду тебя, как только тобою живу? Разве не видишь, как тяжко мне придворных твоих сносить? Если б не ты, не смогла бы стерпеть обид этих… Они ведь только и шепчутся у меня за спиной, только и насмехаются, и ехидничают! Все старое поминают… Знали бы они, как страшно мне было… Они ли судьи мне? Они и половины моего не хлебали… Отираются возле тебя, крохи со стола подбирают… А благородство их — сколь из них тебе титулами обязаны? Чем лучше меня они? Посмотрела бы я, что б они делали, если б моя судьба им выпала…

— Да уж, настрадалась ты, милая моя… Ну ничего, ничего. Теперь все по-другому будет. Ты царица, самодержица российская! Самодержица, а?

Он привлек ее к себе, и оба весело расхохотались.

Вдруг Петр резко оборвал смех, обнял ее и притянул к себе.

— Зазноба ты моя, — тихо и серьезно сказал он, глядя ей прямо в глаза. — Любовь и зазноба моя на всю жизнь…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.