Глава 5 ГОРОД МОЕГО ДЕТСТВА
Глава 5
ГОРОД МОЕГО ДЕТСТВА
…Любовь к родному пепелищу
Любовь к отеческим гробам.
А. Пушкин
Небольшой, веселый, гостеприимный, поистине интернациональный город моего детства, очень любимый и родной. Таким три четверти века тому назад был для меня Тифлис… (фото 37–48).
В 1793 году скопец Ага Магометхан последним из многочисленных завоевателей напал и разорил город. Лет 30 спустя, по описанию А. С. Грибоедова, собственно город Кала (крепость) представлялся окруженным полуразрушенной стеной, прилегавшим к крепости амфитеатром с узкими улочками, домами с плоскими крышами, на которых обыватели проводили в подходящую погоду вечерний досуг.
К востоку от Кала, на левом берегу Куры, стоял, как и сейчас стоит, Метехский замок, а за ним небольшое предместье Авлабар.
В северной части Тифлиса находился обнесенный высокой крепостной стеной Ванский собор, а западная — по обе стороны ущелья речки Сололак уже динамично застраивалась правительственными зданиями и европейского типа домами состоятельных лиц, преимущественно армянами.
В мое время, т. е. примерно через сто лет, Кала превратился в один из районов города Тифлиса и занимал, наверное, лишь одну десятую его территории, но именно здесь сохранился древний многонациональный удивительный колорит, который излучают фотографии старого Тифлиса. Почти каждый житель старого города умел объясняться на четырех совершенно не похожих языках — русском, грузинском, армянском и персидском. Только здесь мог родиться Саят-Нова, сочинявший и распевавший песни «баяти» на трех восточных языках. Однако каждая этническая группа в Кала проживала относительно компактно. Тюрки (по-нынешнему — азербайджанцы) жили в Сеидабаде (ныне Абанотубани — район бань). Здесь были мечети с минаретами (одна из мечетей, разукрашенная голубыми изразцами, подлинный шедевр восточного архитектурного искусства, стоит и по сей день), персидское кладбище, от которого осталось только захоронение Мирзы Фатали Ахундова, писателя, у которого Лермонтов обучался персидскому. Больше всего мне нравились чайханы, куда мы заходили иной раз после бани полакомиться люля-кебабом и расточавшим аромат жареного бараньего жира, засыпанного мелко нарезанным репчатым луком и порошком сухого барбариса, — «тутубом». Люля-кебаб надо было есть, заворачивая в тонкий лаваш, и запивать крепким чаем вприкуску. В каждой чайхане обычно играл квартет «сазандари».
Осип Мандельштам в 1920 году посетил эти места и написал замечательное стихотворение, которое как нельзя лучше выражает дух того времени:
Мне Тифлис горбатый снится,
Сазандарий стон звенит.
На мосту народ толпится,
Вся ковровая столица,
А внизу Кура шумит.
Над Курою есть духаны,
Где вино и милый плов,
И духанщик там румяный
Подает гостям стаканы
И служить тебе готов.
Кахетинское густое
Хорошо в подвале пить, —
Там в прохладе, там в покое
Пейте вдоволь, пейте двое,
Одному не надо пить.
В самом маленьком духане
Ты товарища найдешь,
Если спросишь Телиани.
Поплывет Тифлис в тумане,
Ты в духане поплывешь.
Человек бывает старым.
А барашек молодым.
И под месяцем поджарым
С розоватым винным паром
Полетит шашлычный дым…
Повсюду в старом городе играли сазандари — профессиональные и любительские квартеты народных инструментов (фото 47,47 а). Главное действующее лицо подобного квартета-певец. Песни-баяти были то жалобами на судьбу с душераздирающими и неожиданными воплями, а порой серенадами, и в томлениях неразделенной любви были явно слышны звуки рыданий — под каждую песню подводились нехитрые философские сентенции. Но главное, баяти всегда были очень задушевны, интимны, тягучи и построены на переливающихся переходных тонах — глиссандо. Певец подыгрывал себе на дайре, инструменте типа шаманского бубна, который держал перед собой двумя руками. Пение сопровождалось своеобразным щелканьем — пальцами в песенных паузах выбивался замысловатый ритм.
Первый музыкант играл на кяманче, смычковом инструменте, резонансный остов которого представлял небольшую обтянутую кожей полусферу. Кяманча устанавливалась перед музыкантом на полу в вертикальном положении. Второй играл на тари, восточной мандолине с такой же кожаной декой. Удерживался инструмент высоко на груди, словно ребенок, которого укачивают. Наконец, третий музыкант играл на дудуки, прообразе кларнета.
Судя по количеству армянский церквей, построенных в Авлабаре, в районе Шайтан-базара, на Армянском базаре, на склонах Сололакской горы в районе Петхаина, в Харпухи, большую часть населения Тифлиса восемнадцатого и девятнадцатого столетий составляли армяне. Французские путешественники Шарден в 1671 году, Турне-фор — 30 лет спустя, и затем Делапорт в 1768 году, а также проводившиеся несколько раз в столетие переписи населения Тифлиса прямо указывают на преобладание армян в численности населения города. Несклонность грузин к городской жизни была предопределена феодально-помещичьим строем, прикрепившим крестьян, с исконными привычками к крестьянскому труду, к земле. Тифлис был одним из немногих укрепленных городских поселений в долине реки Куры. Армяне занимались в городе торговлей и ремеслами, а самые преуспевшие из них образовали особое податное сословие, признаваемое за таковое российским царским правительством. Преуспевшие тифлисские армяне назывались «мокалаки», облагались соответствующими налогами и пользовались льготами при учреждении предприятий и производств.
Армяне построили в Тифлисе первые фабрики и заводы и стали нанимать рабочих-грузин. Именно с развитием индустрии и промышленности в Тифлисе население города стало возрастать за счет переселения грузинских крестьян из окрестных, а потом и из отдаленных деревень. Только после революции грузинское население Тифлиса по численности почти сравнялось с армянским.
Вот цифры старинных переписей.
В 1701 г. из 20 000 жителей Тифлиса армян 14 000 или 75 %, грузин — 2000 или 10 %, татар — 3000 или 15 %.
В 1897 г. из 160 645 жителей грузин было 26,3 %, армян — 38,1 %, русских — 24,8 %, поляков — 3,4 %, персов — 3,2 %, татар — 1,7 %, европейцев — 1,7 %, евреев — 1,1 % и остальных — 0,2 %.
По данным переписи 30 ноября 1922 года население Тифлиса составляло уже 238 958 человек, из них 111 996 мужчин и 121 982 женщины. По национальному составу население города составляло: грузин — 34,6 % (80 684 чел.), армян — 36,5 % (85 309), русских — 16,5 % (38 612), евреев — 3,7 % (8768), персов — 1,7 % (3984), азербайджанцев — 1,4 % (3255), немцев — 1,0 % (2457), поляков — 1,0 % (2272), осетин — 0,6 % (1446) и прочие национальности — 3 % (6971).
Таким образом, население Тифлиса быстро увеличивалось: в 1701 году составляло 20 000 чел., 1830 — 25 000, 1850 — 34 800, 1865 — 70 000, 1897 — 160 645 и 1922 — 238 958.
В описываемое время население города составляло примерно четверть миллиона человек. Грузины в Тифлисе составляли служилый, рабочий и военный классы; армяне, как прежде, были ремесленниками, торговцами, рабочими, много было беженцев из Турции, русские принадлежали главным образом к чиновному и военному миру, немало в Тифлисе было сектантов — молокан, занимающихся извозом; азербайджанцы и персы занимались торговлей.
Национальная принадлежность в значительной степени предопределяла и род занятий жителей города.
Статистические выкладки и выводы, которые можно сделать на их основании, хорошо дополняются описаниями старого Тифлиса, сделанными известными путешественниками.
Французский художник Шарден, посетивший Тифлис в 1671 году, пишет:
«Тифлис один из лучших городов Персии, хотя и не очень обширный… Город окружен прекрасными и крепкими стенами. На южной стороне его расположена крепость… Крепость эта находится по дороге в Персию, и въехать в Тифлис только и можно через нее… Церквей в городе 14. Из них 6 принадлежат грузинам, остальные армянам. В Тифлисе есть прекрасные здания. Базары обширны и содержатся чисто. Велик караван-сарай. В городе мало частных бань, так как все ходят в общественные бани, находящиеся возле крепости и снабжаемые водой из серных горячих источников. Магазины хорошо построены и содержатся чисто. Дворец царя Ростома, бесспорно, есть лучшее украшение города. Огромные залы дворца, обращенные к реке, вдоль берега которой разбит большой дворцовый сад. При дворце есть птичник с большим числом птиц различных пород, также псарня, в которой помещаются охотничьи собаки, и превосходный соколиный двор. Против двора — большая квадратная площадь, на которой могут поместиться 1000 всадников. Она окружена лавками и примыкает к длинному базару, расположенному против дворцовых ворот. Вид с высоты базара на дворец и город превосходен. Не менее замечателен постройкой и дворец вице-короля Кахетинского, находящийся на краю города. В окрестностях Тифлиса есть также много прекрасных домов и садов. Лучший из садов принадлежит царю. Тифлис город довольно обширный и хорошо населенный. Там столько иностранцев, сколько мне нигде до этого встречалось не приходилось. Это большой торговый центр — на древних персидских картах Тифлис назывался Дар Элмелек, что значит — царский город».
Французский путешественник Турнефор, посетивший Тифлис в 1701 г., пишет не столь восторженно:
«Тифлис — город довольно обширный и хорошо населенный; дома в нем низки и дурно освещены, построены преимущественно из кирпича, камня и глины. Стены, окружающие Тифлис, не выше стен, ограждающих наши сады; улицы дурно вымощены. Цитадель находится на возвышенности, командующей городом, но почти совершенно разрушена и защищается только несколькими древними башнями. Гарнизон крепости слаб и состоит из мусульман, весьма плохо владеющих оружием. Площадь перед цитаделью, на которой происходят военные ученья, обширна и является в то же время местным рынком. Цитадель находится на дороге из Исфагана. Другого въезда в Тифлис, помимо цитадели, нет, так что грузинские цари, которые обязаны еще до въезда в город с подарками встречать на дороге посланцев персидских царей, по возвращении в Тифлис вынуждены проходить через цитадель, возвышающуюся над городом. И там, в этой цитадели, могут быть тут же арестованы персидским комендантом, если эти посланцы доставили таковое предписание от персидского царя».
Описывая Тифлис, Турнефор во многом дополняет Шардена.
«Царский дворец, — продолжает Турнефор, — расположен ниже цитадели, и вокруг него сады, площадь и базар. Недалеко от дворца бани с горячими минеральными ключами. Бани содержатся чисто и составляют единственное развлечение для горожан. Главная торговля в Тифлисе — мехами, которые отсюда отправляются в Персию или в Константинополь через Эрзерум (Арзрум). Шелк не идет через Тифлис, чтобы избежать пошлин, которые пришлось бы платить за него здесь, но тифлисские армяне покупают его на местах производства и прямо отправляют в Смирну и другие порты на Средиземном море для продажи французам. Из окрестностей Тифлиса и из других мест Грузии ежегодно отправляют до 2000 верблюдов с корнем марены. Из Эрзерума марену отправляют в Диарбекир, где ее употребляют на окраску тканей, фабрикуемых для Польши. Караваны с мареной через Грузию идут в Индостан.
Мы не преминули посетить и Тифлисский базар, на котором продаются различные фрукты, в том числе сливы и превосходные груши. Посетили мы и летний царский дом с превосходным садом, находящийся в предместье, через которое пролегает дорога в Турцию; вообще сады в Тифлисе содержатся гораздо лучше, чем в Турции.
Жителей в Тифлисе приблизительно считается 20 000, из них 14 000 армян, 3000 мусульман, 2000 грузин и 500 католиков (Турнефор следует переписи) — это в основном грузины, которые под влияние итальянских капуцинов приняли католичество.
Жили мы в Тифлисе как раз у итальянских капуцинов, которых любят местные жители, поскольку они бесплатно их врачуют. Из трех тифлисских капуцинов — два патера.
Грузинская церковь находится под управлением митрополита и признает над собою власть патриарха Александрийского. Персидские цари утверждают грузинских митрополитов без всяких стеснений и подарков.
Не то с армянскою духовною властью, пребывающей в Эривани. Утверждение этой власти обходится всякий раз в значительную сумму, независимо от ежегодного налога воском, который должен быть отправляем в Персию.
Церквей греческих (православных) в Тифлисе пять, четыре в городе и одна в предместье; армянских церквей 7, и мечетей 2, обе в цитадели; третья мечеть, вне цитадели, оставлена. Главная церковь грузин называется Сион. Она расположена на крутой скале на берегу Куры и представляет собою красивое и прочное строение, все из тесаного камня. Оканчивается она прекрасным куполом. Тбилели, или епископ, живет рядом. Все церкви христиан имеют колокола и даже колокольни, увенчанные крестом. Колокола служат для призыва к молитве. Напротив, мусульманские муэдзины не смеют публично призывать на молитву в мечеть, иначе они были бы побиты народом. Католическая церковь капуцинов очень мала».
Вот еще одно, не лишенное интереса описание путешественника-иностранца, аббата Иосифа Делапорта, побывшего в Тифлисе во время царствования Ираклия II, в 1768 году:
«Тифлис не пространный, но красивый город. В нем есть очень хорошие здания, публичные и обывательские, даже, смею сказать, палаты. Наилучшие принадлежат царю. Они составлены из многих зал, с окнами, выходящими на реку и на обширные сады. Рынки построены из камня и содержатся в чистоте. Бани все каменные, со сводами. Свет в них проникает сверху. Ванны сделаны из тесаного камня. В домах грузин довольно чисто. Церквей здесь: греческого исповедания — 13, армянского — 7, католического — 1.
Грузия — страна, где живут наиприятнейшим образом и с малым иждивением. Земля здесь изобилует хлебом, овощами и плодами. Хлеб и мясо вкусны, а особенно дичина. Каспийское море и река Кура, протекающая через всю землю, приносят в избытке, морскую и речную рыбу. Свинина здешняя очень вкусна. Вепрей много, мясо их вкуснее и самой свинины. Вино хорошее, и нет народа, который пил бы больше грузина.
Ничего нет прелестнее здешних женщин. Я не мог смотреть на них без удивления. Эту землю можно назвать обиталищем красоты. Здесь так же редко можно встретить некрасивую женщину, как в других краях совершенную красавицу. Здесь красавицы попадаются почти на каждом шагу, и я не преувеличиваю. Трудно себе представить черты порядочнее, стан ровнее, больше приятностей в осанке, с какой ходят тифлисские женщины. Говорят, что удивительная красота и достоинство здешних женщин воспрепятствовали Магомету насадить здесь свою веру. Однако, не много ли чести воздержанию этого мнимого и менее всех воздержанного пророка? Здешние прекрасные женщины считают себя созданными только для того, чтобы влюбляться и заражать любовью других. Нельзя смотреть на них, не почувствовав страсти, надо только привыкнуть к их убору.
В Грузии царствует свобода в рассуждении веры. Есть армяне, греки, евреи, турки, персиане, индусы, татары, русские и другие европейцы, но армян больше всех. На ногах местных жителей пестрые носки и маленькие туфли, прикрывающие только одни пальцы. Бережно подобрав полы своего плаща, они приостанавливаются и отходят в сторону, чтобы дать дорогу водовозу „тулухчи“, в вяленой конической шапке, плетущемуся вслед за лошадью, через которую перекинуты мехи, наполненные водою.
Вот и носильщик тяжестей — „муша“, у него за спиной подушка, набитая шерстью.
Если на голове местного жителя колпак наподобие опрокинутой чашки, то это „кро“, пришелец из Армении; если четырехугольный кусок сукна — придерживаемый на макушке шнурком, завязанным под бородою, то — имеретин, обладающий необыкновенною силою мускулов: ему нипочем взгромоздить на себя огромную ношу, напр. бурдюк с вином, целый комод, набитый всякой всячиной, или каретный кузов, и пуститься с этой ношей в гору и на далекое расстояние. Порою круглая шляпа европейца промелькнет на извозчике, который кричит во все горло: пхабардаи (посторонись).
Вот потянулась вереница двухколесных туземных экипажей, называемых „арбами“; неуклюжие колеса грузинской арбы вертятся вместе с осью; она бывает запряжена парою, четвернею, иногда шестернею буйволов и быков; на ярме сидит оборванный мальчик и хлыщет по скотине длинным ременным бичом; на арбе либо огромный бурдюк, либо целое семейство с женщинами и детьми, под прикрытием полосатого яркоцветного ковра, возвращающееся с богомолья.
Невдалеке помещается множество туземных ресторанов; почти во всякое время дня и даже ночи в открытом очаге каждого такого заведения пылает огонь, на котором готовятся разные кушанья в котлах. На сковородках жарятся картофель и котлеты; на железных прутьях нанизаны куски мяса, это — шашлык».
Описанные выше путешественниками и исследователями характерные признаки средневекового быта во времена моего раннего детства оставались только на окраинах старого Тифлиса, возле полуразрушенных остатков крепостных стен. Вдоль нынешней улицы Пушкина, на Майдане, возле Караван-сарая, ютились ремесленники, ночевали погонщики и последние караваны верблюдов.
В Сололаках же армянскими предпринимателями были возведены кварталы современных домов, и я вырос в этой вполне европейской части древнего города.
Именно в многонациональном Тифлисе, а не в Эривани создалась особая творческая атмосфера, в которой выросли лучшие представители армянской культуры и науки: писатель Ованес Туманян, драматург Габриэл Сундукян, прозаик-романист Раффи (Акоп Акопян), художник-классик Георгий Башинджагиан, братья академики, физики-атомщики Абрам Алиханов и Артемий Алиханян, академик-астроном Виктор Амбарцумян (почетный гражданин Тбилиси, доктор технических наук), композитор Арам Хачатурян, режиссер Амо Бекназаров, чемпион мира по шахматам Тигран Петросян, режиссер Сергей Параджанов и многие другие. Тифлисским армянам сейчас посвящаются многие исследования — недавно в Москве вышли две книги Сергея Мумулова о тифлисских армянах.
Грузинское население более или менее компактно проживало у Сионского собора, бывшего дворца царя Ираклия, у базилики Анчисхати. Поселение грузинских евреев было расположено от Серебряной улицы до синагоги. Множество кустарей всех национальностей из прежних цеховых объединений — «амкарств» — содержали свои маленькие лавчонки-мастерские, где можно было наблюдать за их работой, тут же можно было купить или заказать азиатские сапоги или чусты (тапочки), азиатскую одежду (чоху, архалуки, шаровары и пр.), каракулевую папаху, детскую люльку с чибухи (трубочкой, отводящей мочу младенца), медную посуду, ювелирные изделия и массу чего иного. Можно было полакомиться только что выпеченным в тонэ, аппетитно пахнущим грузинским хлебом или тонким армянским лавашем.
Здесь проживал работящий, доброжелательный, веселый люд, всегда готовый к шутке и розыгрышу. При этом складывались анекдоты, да и рождались они самой жизнью.
Каждый такой анекдот носил определенный национальный оттенок, без которого он вовсе не был бы смешным. В таких анекдотах не было ничего обидного — потому что в основе жизни города, порождающей подобные истории, было само дружелюбие.
Уже в наше время в районе старого города можно было услышать такие истории:
Житель Ленинграда заходит в хинкальную и спрашивает хозяина:
— Послушай, друг, а что такое хинкали?
— Ты что, в самом деле не знаешь, что такое хинкали? Иди сюда ближе. Кушай! Нравится? А ты откуда приехал такой темный?
— Я из Ленинграда.
— Слушай, это не тот город, что раньше Петроград назывался?
— Ну да, конечно.
— Я слышал, что у вас там в 17-м году заварушка была. Чем она закончилась?
Или такой:
Приезжий, наслышанный о тифлисской еде хаши, спрашивает холодного сапожника[5], у которого в кастрюльке мокнут толстые куски кожи для подметок:
— Слушай, друг, это у тебя хаши?
— Хаши!
— Налей-ка мне порцию.
После долгого, мучительного жевания клиент, расплачиваясь, говорит:
— Ты не думай, что я не понимаю в хаши. Твое хаши немного недоваренное.
Старый город очаровал меня еще в раннем детстве, когда мы ехали всей семьей мимо Шайтан-базара на семейные праздники к моей крестной, тете Елене Адельхановой, которая все еще жила в своем небольшом имении в Ортачалах. На таких празднествах я успел, наверное, побывать раза два или три. Для подобного путешествия нанимался фаэтон. Через Эриванскую площадь по армянскому базару, мимо грузинской, армянской церквей, синагоги и мечети мы попадали на татарский майдан, где располагалось шумное и веселое торжище — Шайтан-базар. Среди многолюдья — покупателей, продавцов и праздно шатающейся публики — нам, детям, бросались в глаза высоко вознесенные, пренебрежительно глядящие в мир головы верблюдов, впряженные в арбы, груженные фруктами и овощами, жующие свою бесконечную жвачку буйволы и волы, лошади с перекинутыми через спину хурджинами и ослики с двумя огромными плетеными корзинами по бокам.
На этом базаре, помимо овощей и фруктов, продавали баранов, домашнюю птицу, мясные и молочные продукты; охотники, обвешанные своими трофеями, торговали зайцами, фазанами и перепелками; рыбаки предлагали свежую, выловленную в Куре рыбу; персы — восточные сладости, дыни, рис, изюм, урюк. Над площадью стоял веселый ор, каждый продавец громко и азартно, а порой и остроумно нахваливал свой товар.
Пройдясь с нами, детьми, по базару, мой отец в качестве традиционного подарка покупал своей сестре большую, вплетенную в ремни из какого-то эластичного высохшего растения дыню, после чего наше путешествие продолжалось. Дорога шла по берегу Куры мимо знаменитых бань, района Харпухи, развалин бывшей восточной стены города, где, защищая город от Ага Мохамед-хана, полегли 300 арагвинцев, на противоположном скалистом берегу, поражая наше воображение, висели над Курой, как ласточкины гнезда, жилые дома Авлабара…
Город кончался, но вскоре у самого берега проявлялись два довольно обширных по площади одноэтажных строения. Это были бывшие Адельхановские заводы — кожевенный и войлочный, а за ними обувная фабрика. Эти предприятия когда-то снабжали весь Кавказ бурками, сапогами, разной обувью, седлами. Фирменные магазины Адельханова торговали в Петербурге и Москве. Предприятия эти были разрушены после революции.
Еще через полкилометра мы въезжали в ворота имения тети Елены. Жила она в двухэтажном особняке посередине огромного сада на берегу Куры. В памяти остались такие пустяки, как очень ароматный кофе со сливками, свидание с большой, очень породистой дойной коровой, птичник, где помимо привычных кур и петухов клевали корм круглотелые пестро-серенькие красноголовые цесарки. Получить цесарочье яйцо на Пасху было нашим всегдашним горячим желанием, так как его толстая скорлупа позволяла побеждать в веселом соревновании — бое крашеными яйцами. Имение тети Лены представлялось мне настоящим раем…
Лет 35 тому назад, когда в Тбилиси из Сан-Франциско приезжала моя сестра Лизочка, мы минут за 15 добрались на машине до того «рая». Перед нами предстал обшарпанный жалкий домишко. Известие о том, что приехали «наследники», произвело большое впечатление. Множество женщин и детей высыпали на улицу и стали предъявлять к нам претензии по поводу отсутствия воды и удобств. Сортирный домик стоял в бывшем саду, превращенном в грязный пустырь, — все пошло прахом.
Есть такой одесский анекдот: «Вы знаете, при царе Николае зайдешь в магазин… Слева стоит бочка с красной икрой, справа — с черной икрой… Скажите, пожалуйста, кому мешали эти бочки?»
Этот вопрос повис, по-видимому, навечно над нашей страной — хочется все время спросить: — Кому мешали эти реки, озера, леса, деревья? Зачем разрушили дворцы и церкви? И главное — зачем убили или выслали столько умных, благородных и совестливых людей?.. Кому они мешали? Кому мешал старый Храм Христа Спасителя в Москве или красавица мечеть на тбилисском майдане? Нет ответа!
Однако вернемся к старому городу, из которого вверх по Сололакам — по району богатых негоциантов, предпринимателей и представителей нарождающегося капитализма, расходились торговцы фруктами и овощами — «кинто», покупатели старых вещей, мойщики ковров.
Ремесленники, носившие вне рабочее время черные чохи (откуда и происходит их тюркское название «кара чохели»), считались людьми серьезными и рассудительными, а торговцы-разносчики, известные под именем «кинто», были бесшабашными шутниками и балагурами.
Появлению кинто, предшествовал его зычный крик, разносящийся вдоль улицы и сообщающий о том, чем он торгует. Звучал он примерно так: «Помидори, бадриджани, сухой луки, немецкий слива!!!» Одеты кинто были весьма традиционно в черный архалук (кафтан со множеством мелких пуговиц), подпоясанный тяжелым, сплошь из серебряных чеканных накладок с чернением поясным ремнем. Шаровары были с напуском на мягкие полусапожки, из-под архалука на груди проглядывала яркая, обычно красного цвета сорочка со стоячим воротником. Кинто во множестве изображены на картинах Пиросмани.
Товар свой кинто носил на огромном деревянном блюде — табахи, водруженном на голову. Непременным атрибутом торговца были коромысловые весы с висящими на цепочках большими медными тарелками, а также весовые гири в 1, 2 и 5 фунтов.
Анекдоты, загадки так и сыпались из уст кинто — они были живыми носителями обширного городского фольклора. Шутками кинто не уставали обмениваться обыватели.
Приведу некоторые на них.
Кинто Сико встречает прогуливающегося князя и вежливо осведомляется:
— Князь-джан, скажи, пожалуйста, который час?
Князь перекладывает прогулочную палку из правой руки в левую, достает из жилетного кармана золотые часы на цепочке, открывает крышку, внимательно смотрит и отвечает:
— Половина двенадцатого.
— Князь-джан, — говорит кинто, — через полчаса поцелуй меня в задницу!
Возмущенный князь устремляется с поднятой палкой за убегающим обидчиком, и на пути встречает другого кинто Сако, который спрашивает у него:
— Князь-джан, куда бежишь?
— Этот сукин сын Сико сказал мне, чтобы я через полчаса поцеловал его в задницу!
— А зачем так спешишь? — говорит Сако, — у тебя впереди есть еще много времени…
А вот другой анекдот.
Ах, ах! Кекела, скорей открой зонтик, дождь вроде накрапывает.
С плоской крыши раздается голос кинто:
— Мадам-джан, не беспокойся… Облако в руках держу!
В вот монолог кинто, пытающегося разговаривать по телефону:
— Барышня! Соедините меня, пожалуйста, номер сто-стру-стру-стру, пожалуйста! Что, ви не понимаете? Это угловой дом, улица Мачабели и Ебутовски… Что ви сказали… По углам не даете? Хорошо, не волнуйся, пожалуйста. Я тебе подробно скажу… Это такой архитектурный, красивый подъезд… Что ты говоришь? По подъездам ви не даете? А как даете? По номерам? Каким номерам? В бане Орбелиани? Ааа… по телефонным номерам? Вах! Я же сразу сказал по телефонным номерам. Соедините меня номер сто-стру-стру-стру, пожалуйста!
А вот загадки кинто и типичные истории:
— Что такое спереди 9, сзади 9, а посередине заяц?
Ответ:
— Это я еду на трамвае в Авлабар.
— А при чем тут заяц? — спрашивает озадаченный слушатель.
— Вах! Я же билет не взял!
Или другая загадка:
— Что такое — зеленое, на балконе висит и поет?
Ответ:
— Шемая[6].
— А почему зеленая?
— Моя шемая. Я покрасил.
— А почему поет?
— Это я сказал, чтобы ты сразу не догадался.
Кинто сидит, убивается и восклицает:
— Вах, вах! Я все потерял!
— Что ты потерял, Сико?
— Шемаю потерял.
— Ну и что же ты плачешь. Купи себе другую.
— Я не потому плачу, что шемаю жалко. А как представлю, что какой-нибудь пьяница найдет, примет шемаю за селедку и сожрет, обидно делается!
Кинто сидит над Курой с удочкой, но улова все нет. Тогда, обращаясь к небесам, он просит:
— Святой Георгий, если по твоему соизволению я поймаю крупного сома, я вот такую свечку для тебя в церкви поставлю, — при этом разводит руками на пол-аршина. Тут же поплавок начинает прыгать. Кинто выуживает большого сома. Когда рыба у него уже в руках, кинто вновь обращает взор на небо, приговаривая:
— Обманул, обманул!
В этот момент, рыба дергается, выскальзывает у него из рук. Кинто обиженно смотрит на небо и произносит:
— Что ты, Георгий, шутки не понимаешь, что ли?
Кинто спорят друг с другом.
Сико: Ты знаешь, что мой покойный отец был самым высоким человеком в Тифлисе. Даже при входе во дворец князя Орбелиани ему приходилось наклоняться…
Сако: — О чем ты говоришь!? Все знали, что мой покойный отец был выше твоего. Даже в палатах князя Орбелиани он стоял все время с опущенной головой, чтобы не удариться о потолок.
Сико: — При чем тут потолок? Мой отец в облачный день упирался головой в облака.
Сако: — А ты его не спрашивал, облако мягкое или твердое?
Сико: — Вах! Конечно, мягкое!
Сако: — Это он упирался головой в задницу моего отца!
Кинто едет в поезде и беседует с попутчиком.
Попутчик спрашивает:
— Скажи, Тифлис большой город?
Кинто: — Москву знаешь? В Тифлисе на один фонарь больше…
— А Кура большая река?
— Неву знаешь? В два раза шире…
— Говорят, у вас пчелы крупные?
— Да, очень крупные, почти как кошка…
— Какие же у вас ульи?
— Ульи, как ульи. Обыкновенные.
— Как же ваши пчелы-кошки залезают в обычные ульи?
— Надоел прямо. Как, как? Пищит, пищит и лезет.
Жанровая сценка:
Сико идет по улице с двумя арбузами в руках.
— Послушай, милейший, — останавливает его приезжий человек, — подскажите, где здесь у вас полицейский участок?
— Возьми, дорогой, на минутку эти арбузы, — просит Сико. После чего, поднимая обе освободившиеся руки с растопыренными пальцами выше головы, темпераментно отвечает: — Вах! Откуда я знаю, где полиция, когда прохожу мимо — отворачиваюсь. Давай арбузы!
Существует оригинальный танец «кинтаури», полный смешных телодвижений и озорства. При всем том «стиль» кинто не допускал улыбки, что придавало его образу дополнительную долю комизма.
Известно, что еврейские анекдоты выдумывают и лучше всех рассказывают сами евреи. Во всяком случае, до «периода восстановления национального самосознания» было именно так. Авторами армянских анекдотов, загадок и смешных историй были армяне. Сами же над собой смеялись, и некому было на них обижаться и требовать сатисфакции.
Приведу несколько из них, ибо они характеризуют веселую, непринужденную атмосферу города моего детства.
В армянском театре идет «Отелло». Дездемона роняет платок. С галерки Карапет, пытаясь предотвратить будущую драму, кричит: «Дездемона! Дездемона-джан, ты платок потеряла!»
— Что за шум в соседней комнате?
— Ничего! Это мой дядя сыр кушает.
Загадки:
— Что такое: черные очи, белая грудь?
Ответ: Карапет во фраке.
— Почему Карапет перед сном надевает галстук, тушит свет, хлопает дверьми, затем снимает туфли, на цыпочках идет к кровати и ложится спать?
Ответ: Он обманывает клопов, чтобы они думали, что Карапет пошел в театр.
А вот пара азербайджанских анекдотов, которые были, скорее всего, взяты прямо из тифлисской жизни. В школе идет опрос учеников:
— Так сколько будет дважды два? Вот ты скажи, Исмаил.
— Восемь!
— Ах, ты совсем дурак, Исмаил! Урок совсем не учишь. А ну ты скажи, Мамед, ты хороший мальчик.
— Семь, господин учитель!
— Совсем плохо! Не знаешь урок! Кто сам знает? Ты, Керзум Али? Ну, говори, что ты знаешь?
— Шесть!
Учитель огорченно качает головой:
— Сколько раз я учил вас. Дважды два — четыре! Четыре! Самое большее — пять!
Русский инспектор пришел в азербайджанскую школу, чтобы проверить, как идет преподавание русского языка. Сопровождающий его учитель, предваряя проверку, говорит:
— Русский язык знают очень хорошо!
Инспектор, входя в класс, задает вопрос:
— Дети! У кошки есть хвост?
В ответ полное молчание. Инспектор смотрит вопросительно на учителя.
— Разрешите, я сам задам ваш вопрос? — спрашивает он у инспектора.
— Пожалуйста!
— Деткум! Кошкум хвостум естум?
Класс хором отвечает:
— Естум, естум, естум!
Учитель спрашивает:
— Гдестум?
Класс отвечает:
— На самом заднем местум!
Манеры и озорные шутки кинто, которые были духом старого города, проникали и в высший «сололакский» тифлисский свет, и тогда возникали забавные истории.
На благотворительном вечере для сбора средств в помощь армянским беженцам княгиня Воронцова в сопровождении лакеев обносит гостей, «продавая» каждому бокал шампанского. У одного из лакеев поднос с бокалами, у другого — поднос, на который кладутся пожертвования. Очередь доходит до Манташева. Выпив бокал, кладет на поднос десять рублей. Княгиня, не удержавшись, попеняла скаредному миллионеру: «А вы знаете, что Ваш сын Лева только что заплатил сто рублей!»
На что находчивый богач ответил: «Ваше сиятельство, если бы у меня был такой отец, как у моего сына, я бы и тысячи не пожалел!»
Шутки старого Тифлиса демонстрировали веселый нрав, острый ум и взаимную национальную терпимость его обитателей.
О мойщиках ковров. К лету, чтобы уберечь ковры от моли, их убирали, но, следуя традиции, до этого их следовало мыть. А в районе Сололак у богатых людей ковры были большие и драгоценные. По рекламному крику: «Каври мее (моем ковры)!», в дом прямо с улицы приглашался тюрок, который с подручным и уносил с собой персидские ковры.
Стирали ковры на каменном берегу русла реки Дабаханки, превращавшейся к лету в небольшой ручеек. Там стояла разукрашенная голубыми изразцами коммерческая баня одного из князей Орбелиани. Ковры мылись как раз в том месте, где сливалась теплая, мягкая, пахучая, серная вода. Сейчас даже трудно себе представить, что не было ни одного случая пропажи ковров.
Время от времени с улицы раздавался скрипучий, громкий призыв покупателя старых вещей. Это звучало примерно так: «Ааа!.. Стари вещь покупаем!» Затем шло монотонное перечисление: «Стари одеж, карават, стул, батинка, бурку, палто… Стари вещь покупаем!»
Изредка «старьевщика» зазывали в дом и сбывали за символическую плату все подлежащее выбросу.
На левом берегу Куры, напротив старого города было поселение молокан, которые содержали лошадей, фургоны, фаэтоны и занимались извозом. Этот район «Пески» располагался под авлабарской скалой и ежегодно весной в той или иной мере заливался талой водой Куры. К молоканам люди обращались тогда, когда возникала необходимость отправляться на дачу.
Еще у Грибоедова сказано, что на левом берегу находилась немецкая колония. За сто лет растущий город отодвинул ее на запад. При мне немцы проживали уже на расстоянии двух километров от своей кирхи. Их колония занимала площадь нынешнего стадиона «Динамо» в районе Дидубе. Немцы развозили по всему городу на ручных тележках чудесные молочные продукты и извещали о своем появлении не криком, а колокольчиком.
Другие разносчики с утра оглашали улицы просто певучими возгласами. «Яйц, яйц свежий, мацони — кислый малако, вариеби-циплят, угли-углей, еркопский керосин, нафти-керосин, бати-бути! на бутылки — бати-бути», — предлагал гнусавым голосом «бартерный» обмен торговец воздушных кукурузных зерен, которые теперь повсеместно обрели американское название «поп-корн».
Таким же способом предлагали свои услуги ремесленники: «Точи ножи-ножницы, мясорубки точи, кастрюли, самовары лудить, стекло вставляй».
Эти ежеутренние походы ремесленников и торговцев по дворам старого города продолжались вплоть до шестидесятых годов, а потом сошли на нет. Об этом старом тифлисском обычае — шумливой дворовой рекламе — написал Александр Межиров:
Вновь подъем Чавчавадзе сквозь крики:
«Бади-бути!», «Мацони!» «Тута!».
Снова воздух блаженный и дикий —
Нам уже не подняться туда… (фото 49)
Тифлисская детвора росла на улице среди шарманщиков, китайских бродячих фокусников. Были очень часты представления Петрушки, а поскольку шарманочные барабаны готовили одесские мастера, то в Тифлисе были популярны мелодии «7.40», «Шарлатан» и другие еврейские напевы. Любопытным девочкам предсказывали судьбу попугаи, за определенную плату вытаскивающие своими кривыми клювами плотно уложенные и написанные корявым почерком судьбоносные билетики.
Родители отправляли нас в близлежащие магазины за покупками, мы гуляли по улицам в поисках развлечений — в то время это было совершенно безопасно. Ареал наших детских передвижений не превышал километрового радиуса. Наиболее часто нами посещалась расположенная в двухстах метрах от дома в полуподвале мелочная лавка владельцев Кулиджанова, Питоева и Шахназарова, по этой причине она носила гордое название «Кульпишах». В этом заведении продавали всякую всячину — колбасу, конфеты, фрукты, москательные товары. Помощником продавца был мальчик Гигуш, который подметал пол, носил покупки на дом. Кроме того, по указанию одного из хозяев, время от времени «освежал» витрину с эклерами и конфетами принятым в этой лавке способом — облизывал шоколадную глазурь.
Здесь всем отпускали «на карандаш», то есть по записи в кредитную книгу, хотя при входе висело объявление «кредит портит отношения».
В полукилометре, на единственной в то время асфальтированной улице, образовавшейся от перекрытия Сололакского ручья, в магазине «У Корбоза» покупались всевозможные колбасы, ветчина, зельц, копченые языки, сальтисоны, корейка. Пишу и глотаю слюнки от вкуса и чесночного аромата простой чайной колбасы! Боже мой, куда запропастился рецепт той божественной еды? Я уже не говорю о запеченном в ржаном тесте тамбовском окороке, иных полукопченых и твердокопченых колбасах, сосисках, лопающихся от прикосновения зубов и заполняющих рот невыразимым блаженством. Здесь же продавались и «рольмопсы» — маринованные, скрученные в рулетики, бескостные, начиненные мелко нарезанным репчатым луком, селедочные полутушки.
Рядом с «Корбозом» была аптека, куда в последние два года болезни отца мы с братом бегали очень часто…
Напротив, «У Матэ», продавались молочные продукты. Ближе к Эриванской площади было еще два примечательных для нас заведения — кондитерская Саганелова, где мы лакомились горячими пончиками за 5 копеек, слизывая языком с губ вытекающий из них ароматный заварной крем, а следом — еще одна кондитерская, где продавались помимо тортов, рулетов и пирожных очень вкусные, лежащие на небольших пергаментных бумажках с завернутыми краями тянучки.
Спустившись по коротенькой Сололакской улице, мы оказывались у небольшой мощенной булыжником Эриванской площади. Здесь в ожидании клиентов, выстроенные в ряд, стояли фаэтоны. В середине площади у центральной остановки обычно ожидали пассажиров несколько трамваев. С севера площадь замыкалась огромным, по тем временам, зданием, бывшим Тамамшевским караван-сараем, построенным на месте некогда сгоревшего театра. Караван-сарай уже давно не служил своей прямой цели, то есть приему и размещению верблюдов и их погонщиков — помещения его занимали торговые конторы, магазины. В подвале был ресторан. В правом крыле был большой магазин Хаджи Рахманова, где солидные персы с крашенными в красновато-рыжий цвет бородами торговали восточными товарами. На полу стояли мешки с сахаром, с различными сортами риса, сушеным горохом, «ляблябо» — орехи с кишмишом. Сверху свисали вплетенные в мочальные, эластичные ремни дыни, но самое главное для нас, детей, были сладости — много сортов халвы и рахат-лукума, кишмиша, чернослива, фиников, сушеного инжира.
С восточной стороны площадь замыкала Пушкинская улица, где рядом с бывшим адельхановским обувным магазином был рыбный магазин Дзегвелова. На витрине висели большие золотистые осетровые балыки, на блюдах лежала нежнейшая розовая копченая лососина. В магазине сверху свисали просвечивающиеся на солнце копченые шамайки и рыбцы. А сколько было сортов икры! Зернистая, паюсная, мешочная, красная, и каждой по несколько сортов. И опять рот полнится слюной от воспоминаний аппетитного запаха всего этого изобилия.
В магазине «У Дзегвелова» традиционно покупалась свежая лососина для разговения, после посещения церкви на Пасху. Из нее варился янтарный от шафрана суп, с большим количеством шинкованного репчатого лука. Только после разговенья можно было объедаться украшавшей стол скоромной вкуснятиной.
По Эриванской площади сновали мальчишки с глиняными кувшинами, распевая: «Тунели вада, халодни вада, чисти вада!» Человек, утоливший жажду, видел приклеенную с наружной стороны дна стакана надпись «выпил вада — платить нада!», и маленький коммерсант обогащался на копейку.
Рядом с магазином Хаджи Рахманова сидели «муши» — курды-носильщики. Эта профессия вымерла, как, впрочем, многое из того, что окружало меня в детстве. Курды были небольшого роста, чернявые. Непременным атрибутом муши был «куртан», своего рода «коза» из набитой шерстью ковровой ткани. В лямки муша вдевал руки, и когда он наклонялся, на спине куртан образовывал плоскую, почти горизонтальную площадку. Перехлестнув груз ремнем, некоторые из мушей могли в одиночку поднять на третий этаж пианино.
На моей памяти, уже после войны милиция отнимала у мушей куртаны. Видимо, кто-то посчитал наличную оплату их тяжелого труда нетрудовым доходом.
В Тифлисе в старом городе в то время были весьма популярны песни куртанщиков, которые заунывно пелись на простенький мотив, были весьма ироничны, словно кавказские частушки. Мне запомнились несколько куплетов:
Ленин сказал:
Бросай куртан.
Бери портфель.
Иди учись!
Сталин сказал:
Бросай куртан.
Иди в колхоз,
Яму копай!
После каждого куплета раздавался зычный припев: «Ай, бзе-бзе, куре-варе-зырт!» — и поющие куртанщики, взявшись за руки, пританцовывали.
Ленин вождь,
Ленин вождь,
Совсем как
Микоян
и опять «Ай, бзе-бзе…»
Помимо прогулок, всяческих шуток, болтовни и анекдотов, нашим уличным развлечением были прыжки с трамвая, ходившего по Лермонтовской улице от Эриванской площади до нижней станции фуникулера. Вскочить на бегущий вверх бельгийский трамвай, имевший подножку по всей длине и поручень у каждого ряда скамеек, не составляло труда, зато спрыгивать с несущегося вниз вагона было делом непростым. В этом опасном виде спорта у нас был свой чемпион Вахтанг, который умудрялся спрыгивать спиной относительно хода. Приземлялся он при этом на брусчатую мостовую, в низком наклоне упираясь далеко отставленной назад ногой. Лет пятнадцать тому назад я прочел в журнале «Литературная Грузия» описание этого развлечения.
Одним из самых интересных занятий были прогулки в Ботаническом саду. Это романтическое, уютное и очень любимое место, которое за семьдесят лет, сколько я его помню, не подверглось тлетворному влиянию времени или разрушению, не загажено и не испоганено. Расположен Ботанический сад за Сололакской горой по обе стороны крутых склонов речушки Дабаханки и находится в получасе неторопливой ходьбы от центральной площади города. Но, чтобы попасть в него, нужно пройти через полукилометровый туннель, у входа в который тогда был источник, круглый год выплескивавший тугой струей знаменитую «тунели ваду». Когда по какой-либо причине в районе отключался водопровод, мы приносили воду из этого источника. Туннель тогда был узкий, низкий, тускло освещенный и поэтому казался таинственным и даже сказочным местом.
Когда в Москве начали строить метро и страна стала готовиться к атомной войне, этот туннель был переоборудован в обширное бомбоубежище с вентиляционными трубами. Было построено множество залов, предназначенных для того, чтобы партия и местное правительство могли бы в критический момент оттуда руководить жизнью и деятельностью населения. Однако в этом качестве туннель — к счастью! — так и не был использован, и сейчас там склады нетоварных книг и прочей дряни.
А тогда мы проходили еще через старый туннель, и этот поход казался нам долгим, очень долгим, пока наконец ни показывался яркий дневной свет… Туннель кончался, и мы сразу оказывались в дивном саду, где времена года, стертые в городе, воспринимались особенно отчетливо. Цветущая, веселая весна и журчащий ручей, предвестник дачного лета, или нас окружало увядающее золото осени, или мы оказывались в снежной зимней сказке.
По относительно пологому склону правого берега мы проходили сначала по еловой аллее, а затем мимо могучих стволов буков, каштанов, сосен, дубов, кедров, минуя бассейн с русалкой, мы поднимались на новый, высокий арочный мост над 60-метровым водопадом. Внизу было небольшое озерцо, в котором в летнюю пору мы купались. Метрах в пятидесяти за новым мостом был заросший ползучими растениями старый узенький, кирпичный мост с жердяными перилами и деревянным настилом. Мой сын Сергей увлекался фотографией — и сделал снимок с задержкой спуска — это он сам стоит на старом мосту (фото 50). С этим старым мостом связана одна комическая история.
Меня всегда удивляло, почему в таком живописном, расположенном так близко от центра города чудесном оазисе так мало прогуливающихся горожан. Одну из причин непопулярности Ботанического сада я узнал совершенно случайно…
Однажды, это было уже после войны, работники научно-исследовательского института физкультуры, где я в это время трудился, выбрали по моей инициативе Ботанический сад для проведения маевки. Однако мой бывший аспирант, а потом и друг Женя Гагуа заявил, что он ни за что не пойдет в Ботанический сад. Причина столь категорического отказа оказалась анекдотичной: в самом начале войны Женя к своему 12-летию получил от матери подарок — этюдник. Со своим приятелем, тоже юным художником, Женя отправился в Ботанический сад на пленэр. Живописцы раскрыли этюдники и стали рисовать старый мост. В саду никого не было, а им очень хотелось иметь вокруг себя восторженных зрителей. Когда на рисунках стали обозначаться контуры моста, к ним подошел наблюдавший за порядком в саду немолодой милиционер. Наконец-то у них появился желанный зритель! Однако радость была недолгой. «Что вы тут рисуете? — строго спросил он. — Вы что не знаете, что мосты — военные объекты, их рисовать запрещено!» Женя попытался убедить стража порядка: «Старому мосту ни одна сотня лет, этот мост никуда не ведет и по нему никто не ходит — это вовсе не военный объект». Но милиционер был строго проинструктирован. «А ну-ка, собирайтесь! Пойдем в отделение. Там разберутся, шпионы вы или честные ребята!» — распорядился милиционер.
Делать было нечего. Испуганных, дрожащих художников под конвоем доставили в отделение.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.