XXXVIII

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

XXXVIII

Конечно, и в Лондоне находилась коммунистическая ячейка. В нее входили коммунисты, служащее в "Аркосе" и в делегации. Их было очень немного, сколько я помню, всего человек 25, причем англичан было всего два-три человека. Господином положения в ней был note 224 все тот же Клышко. Ячейка эта, в сущности, ничего не делала. Бывали изредка собрания, на которых читались какие то доклады и решались какие то дела, к пропаган­де в Англии не имевшие никакого отношения. Дела же о пропаганде, насколько я знаю, вел Клышко, который, по-видимому, был одновременно и представителем Ко­минтерна. Я знаю, что он расходовал большие суммы, как в Англии, так и заграницей, между прочим, по­сылая деньги также на условленные адреса в Индию, во Францию и пр.

В ячейке по временам выходили склоки, но из за самых, что называется, пустяков, сущность которых я даже не помню. Но однажды вышло большое волнение из за распоряжения ЦК партии об отчислении сотрудни­ками, членами партии, из получаемого ими жалования ежемесячных взносов. Система была установлена подоход­ная, и таким образом, я, получая 100 ф. ст. в месяц, должен был ежемесячно отдавать 20 ф. ст., независи­мо от одного фунта членского взноса в ячейку. Жизнь в Англии дорога, и мне эти вычеты были нелегки.

Все волновались и под шумок жаловались, как обидно уп­лачивать эти деньги, которые расходуются на ветер… Но, вслух, конечно, никто не решался говорить…

Еще большие волнения вызвало известие о назначен­ной чистке партии. Многие перепугались: перспектива быть вычищенными грозила массой неприятностей. Из центра была назначена особая "тройка", которая и должна была решать, достойно ли то или другое лицо оставаться членом партии. Тройка состояла из шифровальщика делегации Миллера, Гольдберга, прибывшего из Москвы для специальных закупок, человека очень приличного и Берзина, советника делегации, человека ограниченного и ничтожного. Все коммунисты должны были note 225предварительно заполнить душу удручающая по количеству вопросов анкеты и представить автобиографические очерки. А затем по проверке наших анкет и автобиографии было устрое­но публичное ристалище, где всех экзаменовали. Стави­лись вопросы вроде того, что такое прибавочная стои­мость, что такое республиканский строй и пр. Затем экзаменующийся удалялся из экзаменационной комнаты, и все имели право говорить о нем в полном секрете все, что угодно… Когда очередь дошла до меня, мне не задали никаких вопросов и, попросив удалиться, тотчас же позвали обратно — я прошел…

Был при "Аркосе" и исполком служащих, кото­рый решал разные вопросы быта служащих. В сущно­сти, и это учреждение находилось в полной зависимости от Клышко. Исполком наводил справки о лицах, желающих поступить на службу в "Аркос", и давал свои заключения. Но он всегда высказывал мнения, угодные Клышко. Одним из главных деятелей исполкома был Ясвоин, не коммунист, хотя и просившийся в партию, но не знаю уж, почему, не принятый в нее. По должности он был помощником Саговского, ведя под его надзором транспортный отдел. Личность совершен­но ничтожная, неумный и подхалимоватый, он, тем не менее, пользовался известным влиянием, так как состоял у Клышко информатором, донося ему разные сплетни и факты о сотрудниках… Когда я приехал в Лондон, в исполкоме был один приличный человек — беспартийная стенографистка В-на, которую на ближайших выборах, проходивших по списку, составленному самим Клышко почти исключительноиз коммунистов, забаллотировали. И таким образом,весь исполкомсостоял из креатур Клышко.

Этот исполком организовал и клуб note 226сотрудников "Аркоса" и делегации, где иногда читались какие то доклады, устраивались танцы, шахматные состязания и бе­седы. Популярностью клуб этот не пользовался: все боялись говорить в нем свободно, ибо информаторы передавали Клышко всякую мелочь, подслушанную ими, разные сплетни. А Клышко, пошлый, хитрый и в то же время совершенно неумный, все это заносил в свои си­нодики и при случае пользовался этими "достоверными сведениями".

Как то Клышко пришел ко мне в мой служебный кабинет в очень хорошем настроении и, после долгого разговора, пустился в откровенности. Он стал хвастать тем, что великолепно наладил свой осведомительный аппарат. Он рассказал мне, как "прекрас­но работают" его информаторы, которые держат его в курсе всего, что касается сотрудников. Замечу, что Клышко говорит очень скверно, заикаясь и постоянно вставляя в свою речь "э-э-э".

— Вот вы не поверите, Георгий Александрович, — откровенничал он, — когда я вам скажу, кто яв­ляются моими информаторами, э-э-э…

Это инженер Рабинович, Грушко, Ширшов, Ясвоин, Левидов…

— Как, — спросил я с удивлением, — и Леви­дов?..

— Да… ха-ха-ха… вас это удивляет?..

— Если хотите, да, удивляет. Я считал его большим забулдыгой, но никогда не думал, что он может быть сыщиком и доносителем.

Я знал Левидова еще по Ревелю, откуда он скоро ухал в Лондон. Это был еще молодой человек, форменный дегенерат, еще до революции выступивший в литературе со статьями, которые, хотя часто нелепые, говорили все-таки о том, что он человек безусловно note 227талантливый и неглупый. И мне было как то больно ус­лышать, что и он состоит в числе информаторов Клышко… Левидов был беспартийный, но просился в партию, однако, почему то ему было отказано. Впоследствии он уехал в Москву, где теперь принимает видное участие в советской литературе!….

(ldn-knigi,Левидов М. Ю.(1891-1942) – русский советский писатель, литературный и театральный критик. Печатался в журнале “Летопись” и газете “Новая жизнь”. В 1917 г . входил в литературный отдел сатирического журнала “Тачка”. (по другим сведениям его видели в саратовской камере смертников вместе с академиком Вавиловым в 1943 году).

Да, у меня это дело хорошо поставлено, — продолжал хвастать Клышко. — Я все знаю, все, что касается наших сотрудников… Но, понимаете, я все-таки недоволен, э-э-э… я мечтаю о том… э-э-э… чтобы приобрести подслушивающие аппараты… Это, собственно, маленькие фонографы, которые помещают где-нибудь в незаметном месте, и он все записывает… э-э-э… все раз­говоры… Вот это было бы дело!.. Говорят, такие аппа­раты уже существуют… Я поместил бы их повсюду… И вам не миновать бы такого аппарата, ха-ха-ха!. Я пристроил бы его где-нибудь незаметно… например, навер­ху, на карнизе!…

Но количество специальных сотрудников, готовых служить ему, все увеличивалось. Так, вскоре появилась молодая девушка со страшной репутацией, о которой служащие говорили друг с другом только шепотом… Говорили, что она "переутомилась" на работе в качестве " п а л а ч и х и", расстреливая осужденных в подвалах ВЧК. Не знаю наверное, правда ли это, а потому и не привожу ее фамилии. Но я знаю, что она все время информировала Клышко. Вскоре был приглашен еще один субъект по фамилии Хвостенко. Это был фельдшер, эмигрант. Но убедившись в его способностях и желании быть информатором, Клышко провел его на службу в "Аркос"… Впрочем, он недолго оставался в "Аркосе" и, спустя несколько месяцев, его уволи­ли — это было уже после моего ухода.

note 228Вскоре после моего прибытия в Лондон, помимо меня, был приглашен на службу инженер Ширшов. Это был скромный молодой человек, на которого я сперва не обратил никакого внимания. Но затем я узнал от Силаева, что он перешел к нам от "Виккерса" и что он большой друг и приятель Клышко, по протекции которого и поступил к нам на службу. Он был ушами и глазами Клышко. И его стали проводить: вскоре он стал управляющим делами, затем секретарем правления… Таким образом, Клышко был в курсе всего… И Ширшов путался всюду, всюду лез со своими замечаниями, все время настаивая на предоставлении заказов "Виккерсу"… И такими сотрудниками был наполнен и "Аркос" и делегация…

Заботясь об увеличении наших русских товаров для продажи, я обратил внимание на кустарные изделия, и вскоре количество их стало расти и расти.

Мы полу­чали прекрасные изделия нашей кустарной промышленно­сти, среди которых было немало высоко - художественных предметов. И вот, мне пришла в голову мысль устроить специальную выставку наших кустарных изделий. Само собою проведение и этой моей идеи натолкнулось на целую сеть противодействий. Но в конце концов, после многих перипетий и усиленной борьбы, я добился своего, и выставка была устроена в старом помещении "Аркоса" на Кингсуей. Мы в это время водворились уже в "Совьет - Хауз" на Мооргет стрит, 49.

Выставка была устроена в чисто русском стиле, с буфетом, где красовался наш русский самовар… Прошла выставка с полным успехом, и мы стали полу­чать много заказов. Таким образом, — опять таки после ожесточенной борьбы с Половцовой, Крысиным и Клышко — я организовалпри "Аркосе" специальный note 229кустарный отдел, заведование которым я поручил некоему Е. З. Орнштейну, оказавшемуся вполне на высоте.

Кроме продажи обычных кустарных изделий, отдел за­нимался также продажей икры и ковров. Кстати, когда мне удалось добиться того, чтобы эти товары были пере­даны кустарному отделу, Орнштейн, принимая их, установил, что икра испортилась, а часть ковров была вти­хомолку продана разным сотрудникам и высшим чинам делегации и "Аркоса" по ценам явно недобросовестным, вроде того, что, например, ковер, стоящий не менее ста фунтов, продавался за несколько шиллингов… "Гуковщина"… Установив все это при приемке ковров, Орнштейн передал мне и полученный им от коммерческого отдела, как оправдательный документ на недо­стающие ковры, длинный список их с обозначением имен купивших их и цен, по которым ковры эти были проданы… Список этот хранится при делах "Аркоса"… Орнштейн поднял значение кустарного отдела, который, хорошо организованный им, выгодно работал. И тогда у меня этот отдел отняли… а потом опять отдали мне. Ясно, что все это делалось с единственной целью создавать дезорганизацию и вставлять мне палки в колеса. Но о том, что от этого страдало наше рус­ское дело, рыцари "гуковщины" не думали… Что им всем Россия и русский народ!… Им, этим нарицательным "клышкам", "литвиновым" и пр., имена же их Ты, Господи, веси, плевать и на Poccию и на народ!…

Разумеется начались преследования и Орнштейна.И в конце концов, уже после моего ухода, он был уволен, как и многие мои сотрудники. "Гуковщина" торже­ствовала и, по-видимому, и сейчас торжествует.

Нечего и говорить, что все творившееся в "Аркосе", не могло не возмущать меня до глубины души. note 230Окруженный плотной стеной торжествующих "клышек", шпионивших, интригующих и мешавших мне на каждом шагу, я боролся с ними, но, увы, скоро я почувствовал, как мною начинает овладевать глубокая усталость. Я боролся, но силы мои слабели. По временам мною овла­девала апатия. Все чаще и чаще я ловил себя на мысли и на желании уйти… бросить все и бежать… без оглядки бежать хоть на край света, чтобы не видеть больше этих ликующих, интригующих, ворующих… Стало утомлять­ся и сердце. Начались длительные сердечные припадки, продолжавшиеся иногда до 48 часов без перерыва, Я обратился к врачу и он констатировал то, чего у меня до Лондона не было: я нажил себе здесь порок серд­ца…

Если меня изводили уже одни только разного рода "клышки", которых я, как оно понятно, глубоко презирал, то уже совсем невыносимым для меня было то, что мои отношения с Красиным, шаг за шагом, стано­вились все хуже и хуже.

Все чаще и чаще между нами стали пробегать черные кошки, скажем мягко, взаимного непонимания. Оно сказывалось постоянно и почти во всем. Вскоре я стал замечать, что разные факты, кото­рые прежде вызывали его возмущение, негодование и в борьбе с которыми он прежде энергично меня поддерживал, как будто, теперь приобрели в его глазах дру­гой характер, и что мы как будто расходимся в оценке их… На моих глазах пошлый, нахальный, неумный и нечестный Клышко, этот шпион и духовный лакей, приобретал все больше и больше влияния на Красина… Я с тревогой и ужасом наблюдал, как это влияние стало захватывать собою и благородную душу моего покойного друга, как стала появляться точно какая то трещина в его моральном миросозерцании. По временам мне note 231начинало казаться, что ничтожный Клышко, точно маленький и такой весь грязный чертенок, овладевает боль­шой душой моего друга, я видел, я знал, что то светлое и хорошее, что было в душе моего друга, возмущалось этим пленением. Он часто с озлоблением говорил мне о Клышко, горько жаловался на него, ругал его мне. И в то же время во всем этом чувствовалось какое то бессилие и точно страх перед этим форменным ничтожеством, перед этим паучком, старательно охватывающим своими цепкими и грязными лапками его душу, ко­торая, я видел, постепенно покрывается налетом глубоких сумерек… Видимо, и его душа стала уставать…

И между нами все выше вырастала стена непонима­ния. И хотя недоразумения между нами с внешней сто­роны и не доходили до того, что мною описано выше, когда я пригрозил ему подачей прошения об отставке, но потенциально они были в миллион раз хуже и ужаснее откровенного спора, хотя бы и самого студенчески-горячего. В наших несогласиях всего ужаснее была наша взаимная корректность. Она напоминала собою кор­ректность супругов, которые, взаимно сознав, что все между ними кончено, стараются обходить острые скалы, режущие углы которых уже невозможно стереть, ибо все равно между ними уже все кончено… бесполезно спорить и горячиться… И мы стали взаимно друг друга избегать.

Все это грызло и мучило меня до бесконечности. И желание бежать охватывало меня всего. Но не бывает та­кого скверного положения, которое не могло бы еще ухуд­шиться. И вот, на сцене появилось новое лицо. Это был прославившийся на весь мир Александр Александрович Квятковский. На нем я остановлюсь подробнее, так как он явился героем, побившим рекорд в тех гнусностях, которые царили в "Аркосе". note 232Встретился я с ним в доме Красиных. Сам Красин находился в то время в Москве, куда он часто отлучался и где он подолгу засиживался. Его жена, знакомя меня с Квятковским, отрекомендовала его "старым другом", бывшим членом Центрального комитета российской социал-демократической рабочей партии. Мне незнакомо было это имя. Это был мужчина лет около сорока пяти, дурно воспитанный, с манерами средней ру­ки лавочника. Постороннего человека сразу поражали его маленькие, узенькие глаза на мясистом красном лице, которые никогда не смотрели прямо и открыто. Во всей его плотной фигуре с красным лицом и узким лбом было что то плотоядное, хищное.

Когда Красин возвратился, он вскоре, придяко мне, начал говорить о нем, избегая моего взгляда.

Это-де его старый друг и товарищ по ЦК дореволюционной эпохи, и человек очень умный, честный и энергичный.

— И вот, — продолжал он, — я хотел бы ввести его в "Аркос" в качестве одного из директоров. Тебе приходится трудно, я знаю… с Половцовой и Крысиным у тебя нелады, да они недорогого и стоят… Я и думал, что в лице Квятковского ты получил бы честного и знающего дело товарища…

Я в то время был уже весь во власти изложенных мною выше сомнений, весь — одно сомнение и апатия. Между мною и Красиным уже плотно отстоялись отношения взаимного непонимания. Во всем, что он говорил мне о Квятковском, чувствовалась глубокая неискрен­ность, и я ни одному его слову не верил… Но я уже ясно сознавал, что плетью обуха не перешибешь, и во мне говорило апатичное "laisser faire, laisser passer"

(ldn-knigi, »Пусть идет. как идет» - франц.) , Я не возражал. И на прямо поставленный Красиным вопрос, согласен ли я, ответил безразличным тоном:

note 233— Право, мне все равно…

Он вдруг рассердился:

— Я, право, не могу понять такого чисто институтского ответа, — заговорил он резко. — Я понимаю, если бы ты еще привел какие-нибудь доводы, а то на-тебе: "все равно"… Это значит, конечно, что ты недоволен, не хочешь его… Но почему? Так, здорово-живешь, очевидно…

— Полно тебе глупости говорить, — перебил я его. — Я тебе сказал, что мне все равно, и сказал правду: мне все равно. Ты, конечно, его знаешь, и тебе и карты в руки… Но мне противны эти уверения в том, что у меня в лице Квятковского будет товарищ и чуть ли не друг… Дай Бог, чтобы я ошибся, но этот твой друг, на мой взгляд, просто хитрая бестия и очень себе на уме!… Но я говорю о нем, не как о твоем дру­ге, а как о кандидате на пост директора "Аркоса"… И к чему между нами эти хитрости? К чему эти разго­воры о том, что мне тяжело и пр.? Ведь все это, милый мой, ложь. Если бы ты думал о том, чтобы облегчить мой труд, следовало бы идти по другому пути…

— Я ничего не понимаю, — опять таки неискренним тоном сказал Красин. — Ну, скажи, по какому пути?..

— А вот, по какому, — ответил я. — Вместо то­го, чтобы давать мне "товарища", следовало бы мне по­мочь в борьбе со всякой аркосовской св-чью, начи­ная с Клышки… Ведь ты же знаешь, что я изнемогаю именно от непосильной борьбы с этой гидрой мерзавцев...

— Я не понимаю тебя, — продолжал он все тем же тоном. — Ты говоришь о борьбе!… С чем? Ты note 234просто создаешь себе какие то фантомы… и, создав их, на­чинаешь бороться с ними…

— Эх, полно, брат, — остановил я его, — ты сам хорошо знаешь, что говоришь вздор… И, знаешь ли, что я тебе скажу… не тебе бы это говорить и не мне бы слушать… Вспомни, с чем мы шли на советскую службу. Вспомни все, о чем мы говорили в Стокгольме… А теперь ты мне суешь Квятковского, на мой взгляд, просто ловкого пройдоху, который, смотри, слопает и тебя…

Лицо его стало грустным и в то же времяна немотразилась какая то тревога. И он тихо сказал:

— Жоржик, право, не стоит вспоминать… мне это больно… если бы ты все знал, — он на минуту умолк и, махнув рукой, закончил: — может быть, ты не судил бы меня так строго… Но, если бы ты знал, до чего я ненавижу Клышко!..

Так мы все более и более отдалялись друг от друга…

На другой день ко мне явился Квятковский с очень нежным письмом от Красина, в котором он просил меня провести вступление нового директора в долж­ность. Я проделал все необходимые формальности и, к великой радости Клышко, Квятковский стал директором. В первом же заседании правления Квятковский предложил принять на службу своего друга А. А. Винокурова, который впоследствии и был назначен заведующим коммерческим отделом.

Про этого alter ego Квятков­ского скажу только, что это был пьяница и развратник и на редкость наглый малый. И Квятковский стал быстро оперяться. Сперва он держал себя очень подхалимовато со мной и с другими членами правления, заискивая note 235во всех. Но, опираясь на влияние Красина, все время инспирируемого Клышко, он стал поднимать нос и начал вести политику разложения аппарата и деморализации служащих, для чего он повел своеобразную агитацию. Вместе с Винокуровым он стал проводить в жизнь идею создания встреч сотрудников на нейтраль­ной почве. Я ему указал на существование клуба. Но он возражал, что клуб, организованный исполкомом, представляет собою нечто вроде ассамблей, устраиваемых в "институтах для благородных девиц", а он имеет в виду такие собрания, где сотрудники могли бы спокойно и без всяких стеснений обмениваться мнениями…

Я много не спорил и только сказал, что лично я не войду в этот клуб. И клуб этот стал существо­вать. По пятницам в каком то лондонском кабачке начались собрания этого "клуба". После первого же со­брания мне стало известно, что там происходило свирепое пьянство, что несколько человек, в том числе Ясвоин, информатор Клышко, допились до мертвецкого состояния и по окончании этой оргии — около пяти часов утра — остались ночевать в этом притоне. Тем не менее Квятковский стал усердно просить меня побывать хоть на одной пятнице, говоря, что именно мое отсутствие, отсутствие моего "нравственного влияния" и вызвало с непривычки "такие эксцессы"… Он так влипчиво приставал ко мне, что я согласился побывать там в ближайшую пятницу.

Как раз в пятницу я был занят рядом неотложных дел и мог попасть на эту ассамблею лишь около одиннадцати часов вечера… Меня встретили Квятковский, Винокуров и другие радостными восклицаниями.

— Спасибо, Георгий Александрович, что вы – таки note 236приехали, а то мы уж были в отчаянии, думали, что вы так и не приедете… У нас тут правило: все мы това­рищи без всяких чинов…

Я оглядел поле битвы. Ассамблея расположилась в трех комнатах второго этажа этого притона. В боль­шой комнате, стоял стол, весь заставленный бутылка­ми и частью наполненными, частью недопитыми стакана­ми. Скатерть была уже изрядно залита вином, стояли какие то закуски. За столом в непринужденных позах сидели сотрудники. Все говорили сразу, громко, явно пья­ными голосами. Ко мне подошел некто Левенбук, недав­но принятый в "Аркос" по инициативе Красина. Он кинулся ко мне с распростертыми пьяными объятиями, от которых я с трудом устранился.

— А, вот он, terrible Solomon, xa-xa-xa! — запле­тающимся языком сказал он. — А мы здесь просто, по товарищески… как друзья беседуем… Здесь нет начальства!.. здесь все равны… К чорту всяких директоров!.. Здесь Запорожская Сечь, xa-xa-xa!..

Квятковский, который мог пить три - четыредня подряд и оставаться, что называется, ни в одном глазу, подмигивал Левенбуку, который этого не замечал. Он продолжал свои "товарищеские" приветствия, все время пересыпая их — свобода, так свобода, чорт возьми! — площадной руганью… Квятковский и Винокуров бро­сились наводить порядок, старались угомонить Левенбука и других, ползших ко мне с аналогичными фамильярными приветствиями, пересыпанными русской атти­ческой солью…

Кое - как вся эта изрядно намокшая публика была приведена к порядку. Меня усадили. Стали предлагать выпить чего-нибудь.

note 237— Я не пью, — решительно заявил я. — И не буду пить, мне строго доктора запретили…

— Ах, terrible Solomon не хочет пить, xa-xa-xa! — продолжая сыпать на все стороны самую невозможную площадную ругань, бросился ко мне вновь Левенбук с большим стаканом виски, — так мы его заставим… Товарищи, я предлагаю привести его к одному знаме­нателю… Напоим его!..

— Александр Александрович, — обратился як Квятковскому, — если вы его не уймете, я сейчас же уйду…

Я не буду подробно описывать это "невинное" препровождение времени. Квятковский и Винокуров оттащи­ли его. Другие, хотя тоже изрядно пьяные, но не потерявшие еще памяти, тоже стали успокаивать его. И Квятков­ский начал деловую часть ассамблеи.

— Так вот, товарищи, будем обсуждать програм­му наших встреч во внеслужебное время. Кто желает взять слово?

— Я! — крикнул Левенбук. И он начал гово­рить о том, что "наши собрания должны быть душа на распашку"… чтобы каждый мог смело, кого угодно, "матом крыть", мы-де не институтки… и т. д.

После него говорил Квятковский. Говорил долго… Говорил о свободе на этих ассамблеях…

— У нас, — живописал он, — нет ничего недозволенного, у нас все можно: пейте, хотите танцевать — танцуйте, хотите девочку — сделайте ваше одолжение, здесь имеется отдельная комната со всеми удобствами… милости просим… xa-xa-xa!..

Публика ржала от восторга… Я пробыл в этой note 238"Запорожской Сечи" около получаса… Мне удалось не­заметно встать. Я быстро спустился в вестибюль, взял свою верхнюю одежду и бежал…

На другой день мне стало известно, что ассамблея окончилась, как и следовало ожидать, тем, что все, кроме Квятковского и Винокурова, лежали влежку на по­лу… Клышко не принимал участия в этих ассамблеях, но знал о них и хитро подсмеивался над их резуль­татами. Вскоре, по моему настоянию, они были прекраще­ны. Сдружившийся со мной Силаев передавал мне, что вся эта история с ассамблеями была затеяна Квятковским и Клышко со специальной целью попытаться напоить и меня до безобразия, чтобы затем скомпрометировать меня участием в какой-нибудь скандальной истории, которую, конечно, не трудно было бы устроить…

Квятковский вел свою линию. Он сдружился с Крысиным и Половцовой. Последняя вскоре, по-инсти­тутски обидевшись на какую то резолюцию Красина на ее доклад, подала в отставку, думая просто разыграть сцену. Но отставка ее была принята и она ушла из "Аркоса" и сделалась агентом советского Красного Креста.

Мои отношения с Красиным становились все более и более натянутыми. Теперь уже и Квятковский стал на­страивать его против меня. Делал он это осторожно, часто бывая у Красиных, у которых я, в виду наступившего между нами охлаждения, бывал лишь изредка, когда уже совсем было неловко отказываться от приглашения.

Квятковский же не пропускал случая погово­рить на мой счет и деликатно наговаривал на меня, че­му способствовала его старинная дружба с Красиным, а особенно, с его женой, Любовью Васильевной Красиной, тоже другом моей юности… Помню, как Красин, узнав, очевидно, от Квятковского о моем note 239отрицательном отношениик ассамблеям и моим настояниям пре­кратить их, ибо это компрометировало нас в глазах англичан, со злой насмешкой назвал меня "Савонаро­лой", желающим обратить живую жизнь в монастырь… А ведь сам Красин почти не пил и гнушался безобразных пьяных сцен. Вообще с ним происходило что то неладное. Появилась в обиходе, их домашней жизни какая то нелепость, комичное подражание какому-то "выс­шему стилю". Граф Витте в своих мемуарах с удивлением отмечает, что когда он обедал и завтракал у Рузвельта, президента С. - Штатов, то все блюда по­давались президенту первому, согласно установленному этикету. Вот и у Красина стали следовать этому обычаю, и Красину всегда подавалось первому (а затем его жене), хотя бы за столом среди приглашенных были почтенные дамы. И сидели за столом Красины друг против друга в креслах, тогда как все остальные сидели на обыкновенных стульях… Очевидно, введшие это в домашний обиход Красины не подозревали всей глубины пошлости и комичности этого подражания…

Квятковский часто жаловался мне на то, что в правлении "Аркоса" нет председателя, нет директора - рас­порядителя. Председательствование на заседаниях велось по очереди каждым членом правления, и каждый директор являлся распорядителем в отведенной ему части общего дела. Квятковский постоянно сетовал на это. И нередко на эту же тему шли в моем присутствии разговоры и у Красиных. Я понимал, куда гнет Квятковский, и молча выслушивал его сетования, не подавая никаких реплик.

Но вот однажды ко мне в кабинет пришел Кра­син: мы-де так давно не видались, ему-де так хочется просто поговорить со мной. У меня уже исчезло то полное note 240доверие, которое связывало нас много лет… И я не сомневался, что с его стороны это только дипломатический подход. Я не ошибся. Поговорив о том и о сем, он спросил меня:

— Ну, что же, ты убедился теперь, что, настаивая на предоставлении Квятковскому поста директора, я поступил в твоих интересах? Видишь, он и работник хороший, и хороший товарищ…

Я угрюмо молчал: я уже понял, к чему кло­нится речь. Я и тут не ошибся. Мое молчание сразу же вывело его из себя:

— Право, на тебя ничем не угодишь, — с раздражением сказал он. — А, между тем, Квятковский от­носится к тебе так тепло и хорошо… Вот еще вчера он был у нас… Меня удивляет и Любу также,что ты совсем почти не бываешь у нас последнее время… и он так тепло о тебе говорил…

— Слушай, Леонид, — не выдержал я, — оставим эти комедию… право, наша старая дружба выше того, что­бы нам вести какие-нибудь дипломатические разговоры… Говори прямо, к чему ты гнешь. Это будет порядочнее… тем более, что я догадываюсь уже, в чем дело… Только имей в виду, что для меня Квятковский человек, впол­не выяснившийся, и я не изменю своего мнения в лучшую сторону и твердо стою на своем, что это просто боль­шой выжига, и что он со временем выроет тебе моги­лу, как роет теперь мне… и по-видимому, небезуспеш­но (Кстати, скажу о дальнейшей судьбе Квятковского, из чего видно, что я оказался пророком. Это было, впрочем, не трудно. Спустя года полтора после моего ухода с советской службы, его заманили в Москву под предлогом повысить его. Там он был арестован и ему инкриминировали массу всякого рода мошенничеств. Путаясь и стараясь обелиться, он стал валить на Красина всякие мерзости, стараясь его утопить и тем реабилитировать себя и спастись от расстрела. В мировой печати много говорилось о его деле и даже появилось известие, затем опровергнутое, о его расстреле. Но правды в деле Квятковского никто не знает, и я в том числе. Правда была бы желательна, ибо она открыла бы точно, что представлял собою этот советский герой. — Автор.)…

note 241— Ну, знаешь ли, я терпеть не могу "Божьей ми­лостью" пророков и пророчеств и кликушества, — резко парировал он меня. — Если у тебя есть факты, пожалуйста, изложи их. А эти загадочные вещания мне не интересны…

— Я больше ничего не скажу ни о нем, ни о Клышко, — прервал я его, — и освобожу тебя от моего "кликушества"… Оставайся себе с твоими друзьями… Но, конечно, не говори мне о их дружбе и теплом отношении ко мне, — меня это просто оскорбляет… Ну, а теперь скажи мне, к чему ты затеял весь этот разговор?

— Да видишь ли, с тобой теперь так трудно ста­ло говорить, — ответил он, смягчая тон и стараясь придать ему характер дружеской конфиденции, — ты стал такой неуютный, Жоржик, право… Но ты, в сущ­ности, прав. Видишь ли, мне уже давно кажется, что в конструкции нашего правления есть большая брешь… как бы сказать… — запнулся он.

— Да нечего искать, как бы сказать, — перебил я его, — надо просто сказать… Вот: брешь эта состоит в том, что у нас, как и говорит мне Квятковский чуть не каждый день, нет председателя и директора-распорядителя… и уж добавлю от себя, что обе эти должности надо возложить на Квятковского… Так ведь?

— Да, вот именно, вот об этом то я и хотел с тобой поговорить, — подхватил Красин, по-видимому, с облегчением, что я дал ему выход. — Именно, об note 242этом… Конечно, единственным серьезным кандидатом я считаю тебя… — опять запнулся он, и мне пришлось снова придти к нему на помощь:

— Не стоит, голубчик, золотить пилюлю, — сказал я. — Жарь спокойно дальше: но ко мне, дескать, в центре создалось такое одиозное отношение, что ты даже не решишься заикнуться о моей кандидатуре, а потому-де приходится остановиться на Квятковском. Так?

— Да, приблизительно так, — подтвердилонупавшим голосом.

— Ну, а теперь я скажу тебе два слова, — продолжал я. — Все будет так, как ты говоришь. Но толь­ко помни одно — я всеми силами ума и сердца проте­стую против этого решения и отмечу мое мнение прямо в лоб, когда на общем собрании ты проведешьэту гнусность… О, не по отношению ко мне, а по отношению к делу, ибо ты решил пустить грязного козла в огород. Но тебе лично я заявляю, и запомни это раз навсегда, что я отношусь к этой кандидатуре с омерзением, ибо этот козел пожрет все овощи в огороде и всюду провоняет… Я кончил, будущее покажет, прав ли я… Что касается меня лично, я давно уже решил, никого не посвящая в мое решение, что я всем вам не ко двору, и я уйду из "Аркоса" при первойжевозможности…

Через два-три дня после этого состоялось общее собрание "Аркоса" (конечно, эти собрания "акционеров" были чистой комедией), на котором Красин и предложил ввести в состав администрации "Аркоса" должно­сти председателя правления и директора - распорядителя. Все, кроме меня, конечно, голосовали "за" поднятием рук…

note 243— А ты, Георгий Александрович? — спросил Кра­син. — Ты случайно не поднял руки?

— Нет, вполне сознательно…

Далее Красин предложил избрать на обе должно­сти Квятковского. Я опять вотировал против. И в тот же день после собрания Квятковский пришел ко мне. Он старался говорить со мной дружески, его-де очень огорчает мой вотум, он-де так дорожит моим мнением и пр. пр. пр.

— Бросьте эти ненужные разговоры и комплименты, — спокойно, но с чувством гадливости сказал я, — мне все эти штуки - фокусы надоели и неинтересны… Вы добились своего, о чем же тут говорить?..

Окрыленный выборами, он с первого же дня начал уже совсем беззастенчиво продолжать свою кампанию, стараясь довести роль директоров до полного ничтоже­ства. Он выбрал себе отделы самые "питательные", как, например, коммерческий, во главе которого был поставлен его друг Винокуров, начавший хапать на­право и налево. Словом началась форменная и наглая "гуковщина".

Квятковский, в качестве директора - рас­порядителя стал вести лично все переговоры о кредитах, и с поставщиками… Пользуясь своим влиянием и все больше и теснее сближаясь с Красиным и Клышко, он, сперва несколько стесняясь, а затем уже совершен­но нагло и открыто, стал выживать меня, отбирая у меня одно дело за другим.

Но особенно он старался ото­брать у меня руководство приемочным отделом. Одна­ко, тут уж я открыто показал зубы и твердо заявил, что этого отдела, в сущности, контролировавшего все за­купки, в какой бы области они ни принадлежали, я не уступлю. Аргументировал я свой отказ чисто формаль­но: мне поручил этот отдел Красин, состоявший note 244самым главным акционером "Аркоса" (если не ошиба­юсь, он номинально владел чуть ли не 95% всех акций), он утвердил создание этого отдела, как говорил Клышко, "в порядке декрета" и возложил на меня ведение им, и я считаю, что лишь в таком порядке я мо­гу быть лишен ведения этим отделом. Красин в данном случае поддерживал меня. Но злоба против этого отдела, где царил я, все росла и росла, ибо самым своим существованием он ставил вечные препятствия воз­можности поставщику сговориться с заведующим тем или иным закупочным отделом. Неоднократно Квятковский довольно откровенно, хотя и не прямо, предлагал прекратить всякого рода гонения на меня, если я толь­ко откажусь от этого отдела в его пользу…

— Помилуйте, Георгий Александрович, — едва сдер­живаясь, чтобы не ругаться, говорил он, — ведь такой важный отдел, как отдел приемок, который, в сущ­ности, является контрольным для всех закупок и да­же для экспортных товаров, которые он тоже ревизует, должен находиться в руках директора - рас­порядителя. А раз он у вас, так в этой части, в сущности, вы являетесь директором - распорядителем, а не я. Ведь положение об этом отделе вами же со­ставленное, дает вам в руки громадное оружие… Вам следовало бы уступить его мне…

— Этого не будет, — отвечал я, — уже по од­ному тому, что я не хочу обидеть моего старого друга Красина, который просил меня взять его на себя.

— Но, поверьте, Георгий Александрович, что, если бы вы его передали мне, — откровенно говорил Квятковский, — я повел бы его не хуже вас… и тогда и для вас было бы легче: прекратились бы разные трения…

— Да, но дело то в том, что я вам не верю, note 245Александр Александрович, — не стесняясь отвечал я. — Пока вы меня совсем не выживете из "Аркоса", я не откажусь от него. Я потому и дорожу им, что таким образом я хоть до некоторой степени держу вас, Ви­нокурова и прочих "винокуровых" на вожжах и даже взнузданных в мундштуки.

— Ну, а если Красин отнимет у вас этот от­дел? — прищурив свои узкие глаза с выражением тайной мысли, спросил он. — Что вы тогда сделаете?

— Что я сделаю? — переспросил я. — А вот вы сперва добейтесь распоряжения отнять у меня этот отдел, и тогда вы увидите, что я сделаю… Но предупреж­даю вас, что это дезавуирование меня Красин должен сделать в письменной форме… Я убежден, что он этого не сделает…

Taкие разговоры происходили между нами частенько. С Красиным на эту тему я не говорил и продолжал вести свою линию. Квятковский делал попытки заводить эти разговоры у Красиных в присутствии Любови Ва­сильевны и самого Красина, но я всегда отделывался от них, сразу же прерывая их какими-нибудь чисто светскими шутками, и, смеясь, прекращал их к великому озлобленно и нескрываемому раздражение Квятковского. Отмечу с чувством большого удовлетворения, что Кра­син при этих разговорах всегда хранил упорное молчание, этим явно поддерживая меня в то время, как его жена бестактно поддерживала Квятковского…

Вскоре Квятковский обратился к Красину с рапортом, в котором требовал, чтобы ему увеличили жалование, что на сто ф. ст. ему, как директору - распо­рядителю и председателю, невозможно жить. Кроме того, он настаивал на заключении с ним контракта с не­устойкой на три года. Красин сперва оставил этот note 246рапорт без последствий и даже написал на нем нечто резко - отрицательное. Но потом, очевидно, под влиянием обработки его за пределами "Аркоса", согласился. И Квятковскому было назначено жалование в 250 ф. ст. в месяц (все директора получали всего по сто ф. ст.), и с ним был заключен контракт на три года с не­устойкой в случай увольнения его до срока, — кажется в десять тысяч ф. ст. Далее все пошло, как по маслу. Был заключен контракт и с Винокуровым тоже на три года с установлением жалования в сто ф. ст. и с неустойкой в случае увольнения его до срока в три тысячи ф. ст. Кстати, чтобы покончить с Винокуровым, скажу, что, спустя некоторое время, когда я уже вышел в отставку, этот герой, почувствовав себя на полной свободе, развил настолько успешную в духе "гуковщины" деятельность, что его вынуждены были уволить, но при этом уплатили ему и неустойку.

"Гуковщина" росла и ширилась и народные деньги шли по карманам ее лондонских героев. И оз­лобление против отдела приемок все росло, превраща­ясь в форменную ненависть. А так как приемочный отдел был олицетворен мною, то естественно, жгучая ненависть ко мне все увеличивалась. И, как мне было известно, не раз Квятковский и его соратники совещались о том, как бы меня утопить хоть в ложке воды.

Вскоре эта ложка воды была найдена, но… я не утонул в ней. Нет, я уничтожил ее и тогда я ушелс советской службы, несмотря на то, что мне настоятельно и Квятковский, и Красин навязывали новый пост.

Но об этом ниже…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.