Защита свободы чтения

Защита свободы чтения

10 МАЯ 1957 ГОДА КНИГА «СЕКСУС» («РОЗА РАСПЯТИЯ») всемирно известного американского писателя Генри Миллера была приговорена к конфискации генеральным прокурором [Норвегии] на том основании, что это «непристойное произведение».

Первый том датского издания книги к этому времени уже более восьми месяцев как появился на норвежском книжном рынке и продавался в самых солидных книжных магазинах страны.

Экземпляры книги были полностью конфискованы в девяти книжных магазинах. Судебное дело возбуждено против двух из этих книготорговцев, выбранных наугад…

В приговоре, оглашенном в городском суде Осло 17 июня 1958 года, оба книготорговца были признаны виновными в том, что «предлагали на продажу, выставляли в витринах или иными действиями способствовали распространению непристойного произведения», и этот приговор ныне обжалован в Верховном суде.

Я имею и имел ранее удовольствие и честь выступать по этому делу в качестве адвоката. В результате моей официальной причастности к делу я получил приятную возможность в известной мере, путем переписки, вступить в личное общение с этим знаменитым писателем и добросердечным и талантливым человеком Генри Миллером.

Письмо, адресованное мне, которое воспроизводится в этом документе и представляет собой страстное обращение Генри Миллера к трибуналу Верховного суда Норвегии, предназначено им для того, чтобы помочь в защите наиболее важного бастиона свободы, демократии и гуманизма: свободы чтения.

Трюгве Хирш

Адвокат

Биг Сур, Калифорния

27 февраля 1959 г.

Мистеру Трюгве Хиршу

Осло, Норвегия

Дорогой мистер Хирш!

Отвечаю на ваше письмо от 19 января. Вы просите меня прислать заявление, которое можно было бы использовать на заседании Верховного суда в марте или апреле нынешнего года… Трудно быть более точным, чем я был в письме от 19 сентября 1957 года, когда дело, возбужденное против моей книги «Сексус», слушалось в нижних судебных инстанциях Осло. Тем не менее вот несколько дальнейших соображений, которые, я полагаю, придутся a propos[12]

Читая решение городского суда Осло, присланное вами несколько месяцев назад, я испытывал смешанные чувства. Если порой меня разбирал смех, — отчасти из-за неудачного перевода, отчасти из-за смысла и количества перечисленных нарушений закона, — надеюсь, никто не сочтет это преступлением. Принимая мир таким, какой он есть, а людей, которые пишут и применяют законы на практике, тоже такими, какие они есть, я думал, что решение так же ясно и точно, как любая теорема Евклида. Не был я также осведомлен о том или безразличен к тому, что суд предпримет усилия к истолкованию дела далеко от строгой буквы закона. (Невозможная задача, сказал бы я, поскольку если законы существуют для людей, а не люди для законов, верно и то, что определенные личности созданы для закона и смотрят на вещи исключительно глазами закона).

Должен признаться, что недооценил впечатление, которое производят тяжеловесные, нередко высокопарные и лицемерные заключения, представленные учеными, жрецами от литературы, психологами, медиками и так далее. Да и как могло быть иначе, если в точно таких же не знающих сомнений личностей, зачастую полностью лишенных чувства юмора, я нередко направлял мои стрелы?

Перечитывая этот длинный документ сегодня, я более чем когда-либо осознаю абсурдность всей процедуры. (Какое счастье, что мне предъявили обвинение не как «извращенцу» или «выродку», а просто как человеку, который делает секс приятным и невинным!) Почему, о чем часто спрашивали, если он может предложить так много другого, нужно ему было вводить эти будоражащие и сомнительные сексуальные сцены? Чтобы ответить на это как следует, надо бы вернуться в утробу — под руководством психоаналитика или без оного. Каждый — священник, психоаналитик, адвокат, судья — имеет свой ответ, как правило избитый. Но никто из них не заходит достаточно далеко, ни один ответ не является достаточно глубоким, достаточно содержательным. Само собой, что наилучший ответ таков: вынь соринку из собственного глаза!

Если бы я сидел там, на скамье подсудимых, то мой ответ прозвучал бы, вероятно, так: «Виновен! Виновен по всем девяноста семи пунктам! Повесить!» Потому что, когда я поддаюсь недальновидному, близорукому взгляду на вещи, то понимаю, что был виновен еще до того, как написал книгу. Иными словами, виновен потому, что я такой как есть. Чудо, что я разгуливаю на свободе. Меня должны были осудить в тот момент, когда я вышел из материнской утробы.

Душераздирающее повествование о моем возвращении в лоно семьи в рассказе «Воссоединение в Бруклине» я заключил словами, под каждым из которых и под всеми вместе готов подписаться и теперь: «Я смотрю на весь мир как на мой дом. Я живу на Земле, а не просто в какой-то одной ее части, называемой Америкой, Францией, Германией или Россией. Я предан всему роду человеческому, а не одной стране, расе или народу. Я в ответе перед Богом, а не перед президентом Соединенных Штатов, кем бы он ни был. Я здесь, на Земле, для того, чтобы строить свою собственную судьбу. Моя судьба связана с судьбой любого живого существа на планете, а может, и с судьбами обитателей других планет, кто знает? Я отказываюсь подвергать мою судьбу опасности из-за узких правил, которые призваны ее ограничивать. Я расхожусь с современными взглядами на убийство, на религию, на общество и наше благополучие. Я постараюсь жить в соответствии с собственным взглядом на вещи вечные. Я говорю: „Мир всем вам!“, но если вы этого мира не найдете, значит, вы плохо искали.»

Любопытно и, надеюсь, вполне уместно упомянуть в этой связи о моей реакции на недавнее чтение Гомера. По предложению издателя Галлимара, который предпринял новое издание «Одиссеи», я написал к нему краткое предисловие. Раньше я «Одиссею» не читал, только «Илиаду», да и то несколько месяцев назад. И хочу сказать, что после того, как я шестьдесят семь лет ждал, чтобы прочесть эти всемирно признанные классические произведения, я обнаружил в них многое достойное порицания. В «Илиаде», или «пособии для мясника», как я ее называю, больше, чем в «Одиссее». Но мне бы никогда не пришло в голову потребовать, чтобы их запретили или сожгли. И я, кончив чтение, не боялся, что, обезумев, выскочу на улицу с топором в руке. Мой сын, прочитавший «Илиаду» в возрасте девяти лет (издание для детей), мой сын, признавшийся, что ему «иногда нравится убийство», заявил мне, что сыт по горло этим Гомером со всеми его убийствами и всякой чепухой про богов. Но я никогда не боялся того, что этот мой сын, которому скоро исполнится одиннадцать, все еще зачитывается нашими отвратительными комиксами и увлекается Уолтом Диснеем (мне он совершенно не по вкусу), что он страстный фанат кино, в особенности вестернов; повторяю, я никогда не боялся, что он вырастет убийцей. (Даже если его призовут в армию!) Я предпочел бы, чтобы его умом владели иные интересы, и я сделаю все возможное, чтобы так и случилось, но, как и все мы, он продукт своего времени. Я полагаю, у меня нет необходимости сосредоточиваться на опасностях, которые ожидают всех нас, прежде всего — молодежь, именно в этом веке. Суть в том, что у каждого века свои опасности. Что бы это ни было — черная магия, идолопоклонство, проказа, рак, шизофрения, коммунизм, фашизм, — мы вечно ведем битву. Нам редко удается окончательно победить врага, в каком бы виде он ни выступал. В лучшем случае мы приобретаем иммунитет. Но нам не дано знать, и мы не в силах предотвратить опасности, которые таятся за углом. Неважно, насколько мы образованны, неважно, насколько мудры, неважно, насколько чисты и предусмотрительны, у каждого есть своя ахиллесова пята. Безопасность не суждена человеку. Готовность, бдительность, ответственность — вот защита против ударов рока.

Побуждаемый желанием взять быка за рога, я улыбаюсь про себя, предлагая досточтимым членам суда следующие соображения. Приятно ли будет суду узнать, что, по общему мнению, я считаюсь разумным, здоровым, нормальным человеком? Что на меня не смотрят как на «заядлого любителя секса», извращенца или даже невротика? Ни как на писателя, готового душу продать за деньги? Что как муж, отец, сосед я считаюсь «ценным вкладом» в общину? Звучит немного смешно, не правда ли? Могут спросить, неужели это тот самый enfant terrible^{9} который написал непристойные «Тропики», «Розу Распятия», «Мир секса», «Тихие дни в Клиши»? Он переменился? Или просто впал в маразм?

Если быть точным, то вопрос заключается в следующем: является ли автор этих сомнительных произведений и человек, живущий под именем Генри Миллер, одним и тем же лицом? Мой ответ — да. И я к тому же одно целое с протагонистом этих «автобиографических романов». Возможно, такое проглотить уже труднее. Но почему? Потому что я оказался «чудовищно бесстыдным» в раскрытии всех сторон моей жизни? Я не первый писатель, который избрал исповедальный подход, изобразил жизнь в обнаженном виде или использовал язык, не слишком подходящий для ушей школьницы. Будь я святым, подробно излагающим свою жизнь во грехе, вероятно, эти смелые заявления, касающиеся моих сексуальных привычек, были бы признаны назидательными, в особенности священниками и медиками. Возможно, их сочли бы даже поучительными.

Но я не святой и, вероятно, никогда им не стану. Хотя в тот момент, когда я высказываю это суждение, мне приходит на ум, что меня не раз называли так, причем люди, которых суд никогда бы не причислил к тем, кто может иметь подобное мнение. Но нет, я не святой, слава Богу! И даже не пропагандист нового порядка. Я просто человек, человек, рожденный для того, чтобы писать, избравший в качестве темы историю собственной жизни. Человек, в процессе повествования сделавший ясным, что это была хорошая жизнь, богатая жизнь, веселая жизнь, несмотря на взлеты и падения, преграды и препятствия (многие из них созданы собственными руками), несмотря на помехи, навязанные глупыми моральными кодексами и традициями. Надеюсь, я сделал ясным даже большее; ведь то, что я могу поведать о собственной жизни, которая всего лишь одна жизнь, означает разговор о жизни как таковой, и я старался, порой старался отчаянно, сделать ясным, что считаю эту жизнь хорошей, несмотря ни на какие условия, и верю, что только ми делаем ее невыносимой, мы, а не боги, не судьба, не обстоятельства.

Говоря это, я припоминаю некоторые пассажи из постановления суда, бросающие тень на мою искренность, как и на мою способность мыслить честно. Эти пассажи содержат такой подтекст, будто бы я часто бываю намеренно невразумительным и претенциозным в моих «метафизических и сюрреалистических» отступлениях. Я отлично понимаю, какое разнообразие мнений вызывают эти «экскурсы» в умах моих читателей. Но как мне отвечать на подобные обвинения, затрагивающие самую суть моего литературного существования? Следует ли мне сказать: «Вы не понимаете, о чем говорите»? Должен ли я собрать впечатляющие имена — «авторитеты» — в противовес этим суждениям? Разве не проще заявить, как я уже сделал выше: «Виновен! Виновен по всем пунктам, ваша честь!».

Поверьте, вовсе не шутовское и злонамеренное упрямство вынуждает меня произносить вроде бы с юмором это слово — «виновен». Не лучше ли мне как человеку, который искренне и до конца верит в то, что говорит и делает, даже если заблуждается, признать себя «виновным», чем пытаться защитить себя от тех, кто употребляет это слово столь велеречиво? Давайте будем честными. Неужели те, кто судит меня и выносит мне приговор, — не обязательно в Осло, в любом другом месте на земле — неужели эти лица действительно считают меня преступником, «врагом общества», как они зачастую вежливо формулируют? Что именно их так тревожит? Существование, широкое распространение безнравственного, аморального или антиобщественного поведения, такого, как это описано в моих произведениях, или появление этого описания в печати? На самом ли деле люди в наше время ведут себя так «отвратительно» или эти поступки всего лишь плод «больного» воображения? (Неужели кому-то придет в голову в связи с такими писателями, как Петроний, Рабле, Руссо, Сад, упоминать о «больном воображении»?) Уверен, что у кого-то из вас должны быть друзья или соседи, люди с положением, позволяющие себе это сомнительное поведение или того хуже. Как человек, умудренный жизненным опытом, я слишком хорошо знаю, что ни ряса священника, ни судейская мантия, ни униформа учителя не гарантируют иммунитет от плотских соблазнов. Мы все варимся в одном котле, мы все виновны — или невинны, в зависимости от того, смотрим ли на дело с точки зрения лягушки или Зевса. На время я воздержусь от претензий на то, чтобы измерять или определять вину, чтобы, скажем, например, утверждать, что преступник более виновен или менее, чем лицемер. У нас не потому есть преступления, войны, революции, крестовые походы, инквизиция, травля и нетерпимость, что некоторые из нас озлоблены, алчны или склонны к убийству; пагубное состояние дел человеческих происходит оттого, что всем нам, как добродетельным, так и невежественным или злым, не хватает подлинной терпимости, подлинного сострадания, подлинного знания и понимания человеческой природы.

Если выразить это как можно короче и проще, то вот моя основная позиция по отношению к жизни, иными словами, моя молитва: «Давайте перестанем мешать друг другу, перестанем судить и приговаривать, перестанем истреблять друг друга». Я не упрашиваю вас воздержаться или отказаться от приговора мне или моей книге. Как и не считаю свою книгу столь уж значительной. (Все на свете преходяще). Что меня беспокоит, так это ущерб, который вы причиняете себе. Причиняете, увековечивая эти разговоры о вине и наказании, о запрете и объявлении вне закона, обеляя и очерняя, закрывая глаза, когда это выгодно, создавая козлов отпущения, когда нет другого выхода. Я спрашиваю вас прямо: помогает ли вам исполнение вашей охранительной роли получать больше от жизни? Когда вы, так сказать, списываете меня со счетов, кажутся ли вам ваша еда и вино вкуснее, крепче ли вы спите, становитесь ли лучше как человек, как муж, как отец, чем раньше? Именно это и есть главное — то, что происходит с вами, а не то, что вы делаете со мной.

Я знаю, что человеку на скамье подсудимых не положено задавать вопросы, он здесь для того, чтобы отвечать. Но я не способен смотреть на себя как на преступника. Я просто не подхожу под «общий ранжир». И тем не менее я, так сказать, продолжатель традиции. Перечень моих предшественников составил бы впечатляющий список. Этот судебный процесс тянется со времен Прометея. Даже с еще более ранних времен. От дней архангела Михаила. Не столь уж давно жил и тот, кому дали выпить чашу с ядом за «развращение юношества». Сегодня он считается одним из самых здравых и светлых умов, которые когда-либо существовали. Для тех из нас, кого всегда привлекают к суду, нет ничего лучше, как прибегнуть к знаменитому сократовскому методу. Наш единственный ответ — возвращать вопрос.

Существует огромное количество вопросов, которые можно задать суду — любому суду. Но может ли кто-то получить ответ? Можно ли подвергать сомнению суд страны? Боюсь, что нет. Судейская корпорация — неприкосновенная корпорация. Это мне кажется весьма неудачным — когда мертвые восстанут из могил, последний суд, по моему мнению, будет гласным и общедоступным. Если справедливость поставлена на карту, ответственность не может быть переложена на избранное меньшинство, ибо это противоречит справедливости. Ни один суд не мог бы функционировать, если бы не следовал по стальным рельсам прецедента, табу или предубеждения.

Я возвращаюсь к длинному документу, представляющему собой решение Городского суда Осло, к перечню всех нарушений морального кодекса, включенных в него. Есть в этом обвинительном акте нечто пугающее и одновременно приводящее в уныние. Это какой-то средневековый подход к делу. И это не имеет ни малейшего отношения к правосудию. Закон как таковой выглядит смешным. Позвольте мне сказать еще раз, что я ругаю вовсе не суды города Осло или законы и уложения Норвегии; во всем цивилизованном мире соблюдается подобный же комический ритуал, проявляющий себя как Глас Косности. Обвиняемый, представший перед судом, судим не своими современниками, но своими мертвыми предками. Моральные кодексы, действенные лишь тогда, когда они находятся в соответствии с природными или божественными законами, не охраняются этими непрочными ограждениями; наоборот, они разоблачаются как слабые и неэффективные препятствия.

И наконец, самый главный вопрос. Помешает ли на деле неблагоприятное решение этого или любого другого суда дальнейшему распространению книги? История похожих дел не подтверждает такую вероятность. Если уж на то пошло, неблагоприятный вердикт только подливает масла в огонь. Объявление вне закона только ведет к противодействию; борьба уходит в подполье, становится поэтому более изощренной, с ней труднее справиться. Если хоть один человек в Норвегии прочтет книгу и согласится с мнением автора, что каждый вправе свободно выражать себя, битва выиграна. Вы не можете уничтожить идею, подавляя ее, а идея, связанная с данным изданием, есть свобода чтения по собственному выбору. Иными словами, свобода читать то, что плохо для кого-то, как и то, что хорошо для кого-то или попросту безобидно. Короче говоря, как можно уберечь себя от зла, если не знаешь, в чем оно состоит?

Но книга «Сексус» вовсе не предлагает норвежскому читателю нечто злое или ядовитое. Это доза жизни, которую я вначале принял сам, и не только выжил, но и окреп. Разумеется, я не рекомендовал бы книгу детям, как не предложил бы ребенку бутылку aqua vitae[13]. Одно могу сказать не краснея — по сравнению с атомной бомбой эта книга полна животворных свойств^{10}

Генри Миллер