Мои два Збышека
Мои два Збышека
Мне судьба подарила двух Збышеков — старшего и младшего.
Збигневы Тухольские — папа и сын. Они дружны, и они моя всегдашняя радость.
Збышеки, вы должны услышать то, что я вам о вас хочу сказать.
— Девушка, вы не пойдете плавать?
— Сейчас нет.
— Посмотрите, пожалуйста, за моими вещами, пока я окунусь?
Я только пожала плечами:
— Пожалуйста…
Что мне трудно, что ли? Вещи, правда, странные, не пляжные, словно человек после купания собрался уезжать, например, в командировку.
А парень симпатичный. Высокий, выше меня, крепкий, основательный какой-то.
Окунулся он быстро, поблагодарил, присел, отдыхая.
— Во Вроцлаве хорошая вода.
— Во Вроцлаве все хорошее, — нелепый ответ, но в ту минуту ничего умней в голову не пришло.
Он рассмеялся, чуть натянуто, ответить в том же духе означало бы завести разговор в ненужное русло, мы бы чувствовали неловкость, даже прервав его. Парень нашел выход:
— Что вы читаете?
Я не читала, а учила, вот-вот экзамены.
Знакомство все же состоялось, по поверхностное, ни к чему не обязывающее. Он инженер из Варшавы, во Вроцлаве в командировке, осталось время — решил искупаться. Не женат, живет один.
Я рассказала, что учусь на геолога, а еще участвую в труппе пана Скомпского, пою всякую всячину. Услышав веселый рассказ о том, каково это — за минуту превращаться в африканку, одновременно подвывая и посвистывая (мы так изображали вой ветра и шум морских волн, давая себе время переодеться), Збигнев заразительно смеялся.
Смех хороший — открытый и чуть смущенный одновременно. Почему-то подумалось, что он очень скромный человек и не любит выставлять свои проблемы на всеобщее обозрение.
Скромный человек, не любящий жаловаться, уехал в Варшаву. Конечно, мы тепло попрощались и даже обменялись адресами:
— Заходите, когда будете на гастролях в Варшаве.
— А вы к нам, когда приедете в командировку во Вроцлав.
— Договорились.
Вот и весь разговор. Ну, может, были еще фразы, но все закончилось, не начавшись. Фразу о гастролях в Варшаве можно бы считать насмешкой, куда нам до Варшавы, мы ездили по сельским клубам. Дома меня не бывает, да и сам Збигнев признался, что в командировки во Вроцлав ездит нечасто.
Значит, не судьба…
А жаль, парень понравился.
Дома я ничего говорить не стала, да и говорить было просто нечего. Выбросить симпатичного варшавского инженера из головы не получилось, но не ехать же в Варшаву, делая вид, что я на гастролях.
Так бы все и закончилось, но уже во время первых же гастролей по глубинке я увидела Збигнева Тухольского в зале. Даже замерла на мгновение, неужели мерещится? На следующий выход едва не опоздала — подглядывала из-за кулис в щелочку. Меня подогнали, пришлось отвлечься. Хорошо, что увидела Збышека в конце выступления, иначе наверняка что-нибудь сорвала бы.
Это был он — с цветами и своей смущенной улыбкой.
— Анечка, вы прекрасно поете. Я не специалист, не мне судить, но такой чистый голос должны оценить все…
Збышек не мастер делать комплименты, тем более витиеватые, а от смущения совсем замолк, но мне и не нужны были слова, уже одно то, что он как-то узнал, где мы будем выступать, и пришел на концерт, говорило о его интересе ко мне.
— Збигнев, а как вы узнали, где мы выступаем?
Некоторое время он не выдавал секрет, который оказался прост — звонил в дирекцию Вроцлавской эстрады.
Постепенно и его звонки, и его появление там, где выступала наша труппа (сначала Скомпского, потом Кшивки), стали настолько привычны, что при виде Збышека артисты говорили:
— Твой приехал.
Тухольского любила вся труппа, его невозможно не любить. Спокойный, всегда готовый прийти на помощь, причем сделать это без лишних слов. Збышек из тех, кто подставит плечо в самом трудном месте молча, не только не требуя за это благодарность, но и не объявляя вслух.
Рядом с ним вдруг выясняешь, что тебе давно помогают. Это самый хороший вид помощи — когда не только не требуют или не ждут благодарности за нее, но и вообще поступают так, словно все само собой разумелось. Такую помощь легко принимать, она от сердца.
Сколько раз, когда бывало трудно и я плакала, Збышек гладил меня по голове, как маленькую девочку, и уговаривал потерпеть! Даже мама помогает иначе, она все готова сделать для меня, последнюю капельку крови отдать, последнюю минуточку жизни, но то мама…
— Ты должна петь.
Это единственное требование. Збышек единственный, кто понимал, что я не могу этого не делать.
И он помогал, как мог. Сначала при любой возможности приезжал по воскресеньям на своей уже не новенькой машине, требующей постоянного ремонта (хвала его профессии — инженер), туда, где мы выступали. В любую погоду, в любое время года.
Часто для того, чтобы добраться в ту глушь, где мы базировались, требовалась ночь с субботы на воскресенье, а потом ночь для возвращения обратно в Варшаву.
— Збышек, когда же ты спать будешь?!
— На работе отосплюсь.
И обязательно цветы…
Заработок и все свободное время уходили на меня.
Мы очень быстро привыкли к его присутствию по воскресеньям, Збигнев стал настоящим талисманом, пока он не появился утром в воскресенье, артисты не чувствовали себя спокойно. Я тем более, и потому что беспокоилась из-за дороги, и потому что соскучилась.
Нет, это не привычка. Иногда я думаю, какой тогда до катастрофы была наша любовь? Какая она вообще?
У нас не было взрывов страсти, мы оба вовсе не итальянского склада.
В связи с этим интересное воспоминание.
Во время еще первого пребывания в Риме наблюдала со стороны семейную жизнь соседней пары. Не совсем соседей, но их громкие выяснения отношений были слышны по утрам или вечерам почти ежедневно.
Услышав крики впервые, мы испугались, не случилось ли чего. Хозяйка нашей квартиры махнула рукой:
— Нет, это Мария со своим Адриано прощаются.
Мне казалось, что прощались навсегда, во всяком случае, после таких воплей женщины мужчина определенно должен уйти и больше не появляться. В бурном потоке жестких определений и проклятий я разобрала только «кретино» и «провались в ад». Адриано не провалился, вечером он вернулся как ни в чем не бывало и был встречен не менее громко, но теперь уже радостно. Честно говоря, я не всегда понимала, прощаются они или встречаются, ссорятся или мирятся, все проходило с таким шумом и воплями, что только по тому, захлопывалась ли за синьором Адриано дверь, и он удалялся по улице, посылая ответные проклятия назад, или вопли раздавались уже из-за закрывшейся с грохотом двери, можно было разобрать встреча это или расставание.
Там в Риме я пыталась представить себя на месте синьоры Марии и понимала, что брака с итальянцем не выдержу. Конечно, не все итальянцы таковы, не все кричат, но шумят все. Разговор супругов на повышенных тонах вовсе не означает ссору, просто они очень эмоционально выражают свои чувства.
Например, удавшийся суп может вызвать такие крики, что покажется: расстаются. А окажется: он просто в восторге от точной дозировки пряностей в соусе к спагетти.
Нет, Збышек все делал тихо и молча, а если уж говорил…
Збышек, Збышек… я настолько привыкла к его постоянному присутствию и поддержке, что не представляла, как вообще можно без них прожить.
Странный это был роман — встречи в гостиницах, постоянный недосып, усталость и счастье от того, что он рядом, что есть плечо, на которое можно опереться, протянутая рука, готовая предложить любую помощь.
Збышек помогал чинить автобус нашему водителю, настраивать вечно капризничавшую аппаратуру, что-то налаживать перед концертом, он стал настоящим участником нашей бедовой труппы.
А потому лучше всех понимал сложности моей кочевой жизни. Лучше мамы и бабушки, ведь они только слышали мои бодрые рассказы о выступлениях, юмористические повествования о сломавшемся стареньком драндулете, который только по недоразумению называли автобусом, о постоянных переездах и прочем.
Збышек был знаком с другим бытом — невозможностью нормально питаться, тараканами в захудалых гостиницах, сквозняками на сцене и за кулисами, вечно ломающимся транспортом, отсутствием нормальных условий для жизни.
Но он видел, что я счастлива от самого выхода на сцену, счастлива, когда могу петь, счастлива, невзирая на усталость и кочевую неустроенность. И Збышек поддерживал меня. Просто прижимал к себе и гладил по волосам, позволяя выплакаться всласть. Женщине иногда нужно просто дать выплакаться, это даже лучше букета цветов, хотя цветы тоже были всегда.
Збышек, мой Збышек — вот кто лучше всех понимал, что именно мне нужно. Главное — мне нужно петь.
— Збышек, зачем я тебе такая?
Он в ответ смотрит спокойно:
— Какая?
В Италии уже начался бы скандал, со Збышеком он просто невозможен.
Как объяснить, какая именно? Я пытаюсь:
— Неустроенная.
— Неустроенная не ты, а твой быт. Устроим.
Я не сдаюсь:
— Но ты так устаешь…
— Ты еще сильней. К тому же я мужчина, должен брать на себя самое тяжелое.
— Я устаю по своей воле.
— А я не по своей?
Это смешно, потому что его действительно никто не заставлял мотаться в единственный выходной по всей Польше, чтобы погладить по голове ревущую дылду, мечтающую стать настоящей певицей.
— Анечка, ты должна петь. Тебе Богом дан голос, который нельзя не дарить людям.
Если бы он знал, насколько эти слова совпадали с моими желаниями!
Вернее, Збышек знал и делал все, чтобы я не отступила от своей мечты, не бросила самое нужное мне самой занятие.
Иногда я думаю, смогла бы выдержать все неурядицы, трудности цыганского быта провинциальной артистки эстрады без помощи Збышека, и понимаю, что еще неизвестно, что было бы, не гладь он меня еженедельно по голове.
Збышек официально числился в моих женихах. Бабушка осторожно интересовалась, как долго это будет продолжаться, ведь мне много лет. Она права, мне исполнилось тридцать, а о свадьбе мы не говорили. У меня было любимое пение и любимый надежный Збышек. Что дальше? Если честно, то я, как страус, прятала голову в песок, втайне надеясь, что что-то изменится само собой.
А потом была трагедия, и в Болонью вместе с мамой прилетел Збышек. Взял отпуск за свой счет, деньги у друзей в долг и примчался спасать развалину, с трудом собранную из частей. Вернее, тогда еще не собранную.
Гипс от ушей до пяток, невозможность не просто что-то делать самой, но и частичная потеря памяти, боль и отчаянье… Однажды я не выдержала:
— Збышек, зачем я тебе такая?
— Анечка, ты уже задавала этот вопрос.
— Нет, тогда я была хотя бы здорова. Неустроенна, но здорова. А сейчас я колода в гипсе и неизвестно, что дальше.
— А дальше нужно сделать все, чтобы из этого гипса выбраться и вернуться к нормальной жизни. Только врачи правы — не торопи события.
— Збышек, неизвестно, сколько я буду вот так лежать и смогу ли вернуться к прежней жизни.
Я не успела спросить еще раз «зачем я тебе?», он просто взял мою здоровую руку в свою, а пальцы легко коснулись волос на голове:
— Анечка, ты сумеешь победить болезнь, нужно только быть мужественной. Я помогу.
— Ты не обязан.
— А разве все нужно делать только по обязанности?
Вот и все, дальше и дольше обсуждать нечего. Я рядом, я помогу, а ты постарайся, и все получится.
Для себя я решила, что сделаю все, вытерплю любую боль и любые мучения, чтобы встать на ноги, а потом…. Потом поблагодарю Збышека и отпущу, как бы мне самой ни было тяжело это делать. Он вовсе не обязан жить рядом с развалиной, которой я стану, даже избавившись от гипса.
Боже мой, сколько же проблем и трудностей я создала маме и Збышеку! Но мама родной человек, который никогда не оставит свою дочь в беде, а Збышек?.. Что держало его не просто рядом, но заставляло активно помогать, причем делать это неброско, никому не приходило в голову замечать помощь Збышека.
Полтора года больничных палат, полтора года запаха лекарств, белых халатов и боли, постоянной, временами невыносимой… Но даже боль была не самым страшным, куда страшней неопределенность, пока не снят гипс, никто не мог сказать, удалось ли собрать позвоночник, смогу ли я двигаться, не останусь ли навсегда лежачей сломанной куклой.
А если так, что тогда? Тогда Збышека просто прогоню, наговорю гадостей, скажу, что он мне надоел, что я… например, влюбилась в кого-то из врачей! Да, скажу, что люблю другого, это просто вынудит Збышека уйти.
Если честно, я попыталась сделать даже такую глупость. Левая рука не двигалась, нога тоже, они не желали подчиняться и грозили навсегда остаться мертвыми. От боли слезы из глаз градом, но толка никакого. Казалось, это навсегда…
И вот тогда я решилась:
— Збышек, оставь меня. Я буду жить своей жизнью, а ты живи своей…
Неизвестно каких бы еще глупостей я наговорила, но замолчала под его взглядом.
— Хорошо, Аня, но только сначала встань на ноги. Когда справишься, поговорим.
Я плакала, в тот день я долго и горько плакала, но так, чтобы Збышек этого не видел.
Никогда не рассказывала ему об этом. Почему-то было очень обидно и горько. Странно, чего я ждала, попросив Збышека оставить меня и жить своей жизнью? Что было бы, согласись он с таким моим предложением прямо сейчас? Если бы он ушел, я не сумела бы встать на ноги.
Збышек не ушел, но он… согласился сделать это, когда я встану? До чего же это было горько! Неужели он рядом, только потому что я изуродована?!
Как он почувствовал мое настроение, не знаю, наверное, подсказало сердце.
— Анечка, я не заставляю тебя быть со мной, ты вольна выбирать. Но прими помощь, которую я могу дать. Просто прими, не считая себя чем-то обязанной.
И снова я рыдала, теперь уже от счастья. Отняв у меня возможность жить нормальной жизнью, судьба щедро компенсировала потерю тем, что Збышек рядом.
— Пожалуйста, не смотри, когда меня перевязывают. Пожалуйста, не смотри на меня по утрам, пока мама не приведет меня в порядок. Я страшная…
— А зачем ты мне нужна приукрашенная? Я люблю тебя такой, какая ты есть.
— Збышек, я стесняюсь…
— Представь, что я доктор. Или санитар.
— Я и врачей стесняюсь, и санитаров тоже. Знаешь, каково это — подставлять свое изуродованное тело под взгляды чужих?
— Тогда представь себе, что это не ты, это сломанная кукла, которую ты должна своей волей поднять.
Господи, какое счастье, что рядом со мной в такие трудные дни оказались заботливая мама, умница Збышек и множество понимающих и желающих мне выздоровления людей!
Разве я могла бы справиться сама, без их помощи и поддержки.
— Анечка, тебе снова масса телеграмм и писем поддержки.
А потом переезд из больницы в квартиру. Неужели, чтобы получить хотя бы временное жилье, нужно было переломать все, что только возможно в автокатастрофе, и получить европейскую известность? Тогда лучше ютиться на съемных квартирках.
На этой выделенной «героине борьбы с переломами» квартире лекарствами пахло уже только моими собственными. Но тело все равно не слушалось, несмотря на долгие часы занятий. Збышек тогда превратил комнату в подобие гимнастического зала лечебной физкультуры. Всюду приспособления для гимнастики, поручни… И телевизор.
— Хватит валяться без дела, пиши книгу и смотри новости.
Первое время от телепрограмм только слезы на глазах — Анну Герман забыли, в эфире моих записей не было.
Збышек спокойно жмет плечами:
— Анечка, невозможно же годами крутить твою «Эвридику»? Встанешь, запишешь новые, тогда и покажут.
А потом он притащил пианино, конечно, не купил, на это не было денег, мы обросли долгами, просто взял напрокат. И поставил во второй комнате как приманку:
— Научишься ходить, сможешь для начала играть дома.
Я смогла, но видно перестаралась в своей попытке «стать как все», позвоночник не выдержал нагрузок, последовали недели неподвижности, пусть без гипса, но все же неподвижности.
Отчаянье просто захлестывало… Мама поддерживала, как могла. А Збышек?
— Анечка, врачи все время твердили, что в твоем случае торопиться нельзя, только навредишь. Придется потерпеть. Лежи, пиши книгу, придет твое время вставать.
— Я хочу петь! Збышек, это не жизнь — лежа бревном.
— Пиши книгу, пиши музыку.
— Как?!
Книгу я еще могла писать хотя бы по чуть-чуть, правая рука действовала, а музыку?
На следующий день рядом со мной стоял магнитофон.
— Анечка, напой родившуюся в голове мелодию, потом обработаешь.
— Збышек!
Такое мог придумать только он — технарь с душой лирика.
И вдруг…
Я уже ходила, пусть держась за поручни и натянутые по всей квартире веревки, но сама.
Мама уехала во Вроцлав, потому что серьезно больна бабушка. Привозить второго инвалида в крошечную квартирку просто некуда, мамочке приходилось разрываться на двоих, потому как только я стала вставать, чтобы хоть в туалет сходить самостоятельно, она спешила к бабушке, тоже сидевшей в инвалидном кресле.
Збышек чем-то доволен, премию получил, не иначе. В руках букет…
— Чему ты так радуешься?
— Я женюсь.
Вот и все, мир рухнул еще раз, свет померк. Каким-то чудом я осталась на ногах и даже сумела выдавить подобие улыбки.
А чего я ждала? Сама же твердила, что как только встану на ноги, так отпущу его на все четыре стороны, что он свободен, как птица, хватит молодому, красивому мужчине возиться с развалиной. Он соглашался решить вопрос, как только я буду на ногах.
Я удержалась на них, правда, с помощью все тех же веревок.
— Поздравляю. На ком?
Конечно, хорошо бы еще добавить, что мы останемся друзьями, хотя это его ни к чему не обязывает, что я безмерно благодарна за помощь и когда-нибудь обязательно отблагодарю… Я не успела сказать все эти глупости, потому что услышала в ответ:
— Как на ком? На тебе. Ты просто не имеешь морального права отказать мне в своей руке. Ты обещала все решить, когда встанешь на ноги.
Вот теперь меня пришлось поддерживать…
— Збы-ышек…
— Ну что за плакса! Я думал, ты уже вылила все слезы.
Он снова гладил меня по голове, касаясь осторожно-осторожно, потому что я все еще сломанная кукла, хрупкая статуэтка, у которой кости на гвоздях и на геле нет живого места от ран и шрамов.
Спрашивать, зачем я ему такая, глупо…
А свадьба у нас была скромная. Просто расписались во время отдыха в Закопане после двенадцати лет знакомства. Ни к чему торжественные речи, звон бокалов, пышное торжество. Збышек доказал свою любовь, столько лет помогая мне, хотя ничего не доказывал. Он просто был рядом, был плечом, на которое я могла опереться, протянутой рукой, рядом, несмотря ни на что. Збышек ничего не требовал взамен ни тогда, ни сейчас. Мне плохо и тяжело, и он снова рядом, всегда рядом.
После аварии прошло много лет, собранные заново кости срослись, хотя здоровой в обычном смысле этого слова я не стала. И, наверное, только врачи и Збышек понимали, каково мне, как достается и по сей день каждое движение.
Маму я старалась не расстраивать, она помогала мне, когда я ничего не могла сама, но она тоже имеет право на нормальную жизнь, потому вечно держать при себе нельзя. К тому же больна бабушка, мама вернулась во Вроцлав, где на деньги, которые (наконец-то!) прислали итальянцы, я исполнила свою мечту — купила им с бабушкой квартиру. Достойную, впервые собственную, хотя и заработанную таким трудом.
Мы со Збышеком мечтали о своем доме, пусть маленьком, но таком, чтобы и у меня, и у него была возможность работать. Збышек многие расчеты проводил дома, я понимала, как это трудно — что-то рассчитывать, когда рядом кто-то распевается или репетирует.
Когда нашелся домик и потребовалось купить квартиры каждому из жильцов, они запросили так много, что мы пришли в отчаянье.
— Анечка, может, поищем другой?
Нет уж, теперь моя очередь!
— Я заработаю, Збышек, нужно только побольше гастролировать.
— Но это трудно для тебя.
— В жизни все трудно, а для меня тем более.
— По я не смогу ни ездить с тобой, ни приезжать в выходной.
Да уж, этого он не мог, я гастролировала за пределами Польши.
— Ничего, есть же телефон.
— Который ты не любишь.
— Збышек, вот купим дом, и я успокоюсь. Снаряд дважды в одно место не падает, теперь все гастроли должны быть удачными.
Они были удачными, и дом мы купили. Переезжали легко, вернее, для меня легко. Збышек просто отправил нас погулять к друзьям, а вернулись мы в новый дом.
Збышек… он всегда такой. Мама радовалась:
— Умру спокойно, потому что знаю: ты за ним как за каменной стеной.
За каменной стеной — так говорят в Советском Союзе. Правильно, со Збигневом рядом спокойно и надежно, только стена эта особая — она не прячет меня от мира, не заслоняет, лишь ограждает, в чем может, от неприятностей, от сложностей, от трудностей, защищает. Иногда даже от самой себя.
Збышек не во всем может меня оградить. Бабушка права, главное, чем наградил меня Бог — голос и Збигнев, без него я не только не встала бы на ноги, но и просто не состоялась. Без Збигнева Тухольского не было бы Анны Герман, я могла сдаться еще тогда, во время бесконечных поездок по городам и весям Польши с труппой Скомпского.
Просто вышла бы замуж за кого-то другого, и закончилась моя актерская карьера. Пела бы дома во время застолий и вспоминала холодный автобус в сугробах и сквозняки на сцене. Збышек поддержал, не позволил облегчить себе жизнь, не позволил отступить.
Конечно, певицей я стала сама, и на ноги встала тоже сама, Збышек не мог этого сделать за меня. Но он не позволил не стать певицей и остаться лежать бревном тоже не позволил. Это так важно, когда тебе не просто протягивают руку помощи, не просто поддерживают под локоть, чтобы не оступилась, не просто подставляют плечо для того, чтобы оперлась, а не позволяют остаться на месте, отступить, спасовать. Иногда такое важней самой поддержки.
Как бы ни была велика заслуга моей мамочки и врачей, вложивших в мое восстановление безумно много сил и времени, роль у Збышека особая. Он поддерживал и подталкивал, все время вел себя так, словно иначе и быть не может, словно я не имею права остаться инвалидом или бросить петь.
Как за такое можно отблагодарить? Любовью. Но любовью не благодарят, я его просто люблю, как свое второе «я», свою половину. Все лучшее во мне от бабушки и от Збышека.
И сейчас, на краю, я не боюсь оставить на него Збышека-маленького, знаю, старший справится, он воспитает сына таким, каким мы бы воспитали его вместе.
Збышека-младшего судьба подарила нам не скоро и скоро одновременно — через три года после свадьбы и когда мне шел сороковой год.
Все твердили:
— Ты с ума сошла! В твоем состоянии в тридцать девять лет рожать?!
А я решила, что буду рожать, чего бы это ни стоило. Сейчас хорошая медицина, если уж собрали из кусков, то родить ребенка помогут. Семья становится семьей, только когда в ней появляются дети.
Збышек радость для нас с первой минуты.
Но он, в отличие от папы, не любит, когда я пою. Может, наслушался еще до своего рождения, потому что, будучи беременной, я продолжала гастролировать (а как же иначе?). Мало того, в год его рождения у меня состоялись большие гастроли в Советском Союзе, концерты в Москве, Ленинграде, Минске, ездила по Волге, записывала новые песни, снималась на телевидении. Потом ездила с концертами по Польше, участвовала в фестивале в Зеленой Гуре.
А потом уже осенью меня отправили на гастроли в США, не поинтересовавшись, могу ли. Не лететь невозможно, лететь опасно.
— Вот рожу американца…
Нет, не родила, успела до рождения Збышека-маленького вернуться в Варшаву. Он родился 27 ноября 1975 года и вовсе не был маленьким. Збышек богатырь, рослый для своего возраста мальчик, очень красивый, похож на папу…
Это наше счастье, ребенок, который позволил мне не только спать ночами, но и уехать на гастроли уже в следующем году.
Женщина без ребенка ничто, если нет возможности родить самой, нужно усыновлять, удочерять малышей, потому что готовить супчики, пеленать, ухаживать за малышом самое большое счастье на свете. Видеть, как он впервые осознанно улыбнулся, протянул к тебе ручонки, слушать, как он гулит, петь колыбельную…
Кстати, колыбельные Збышек не любил, когда научился говорить, то требовал:
— Лучше спой про паровоз.
Паровозы и всякую технику любит больше всего, из каждой поездки я норовила привезти ему что-то техническое игрушечное — машину, паровозик, танк… Весь в папу.
И первое слово у Збышека-маленького было не «мама», а «папа». Предпочтение налицо.
Когда я на гастролях, Збигневу помогает моя мама или наша няня. Она очень хорошая, но у всех своя жизнь, потому и няня собралась замуж… Моим мужчинам придется привыкать жить самостоятельно.
Я понимаю, что осталось недолго, и пытаюсь решить для себя вопрос: должен ли Збигнев жениться?
Это очень трудный вопрос, но так же, как когда-то я свыклась с мыслью, что должна отпустить Збышека, потому что не имею права держать его подле своего неподвижного тела, даже не отпустить, а прогнать, если не уйдет сам, так теперь должна смириться с гем, что подле него будет другая.
Не только подле него, но и подле Збышека-младшего. Ребенку нужна мать, и если Збигнев найдет хорошую замену сломанной кукле, замену, которая сумеет стать, прежде всего, мамой Збышеку, то пусть женится, я мысленно благословляю.
Очень трудное решение, пришла я к нему не сразу, потому что даже мысленно допустить на свое место рядом с моими любимыми Збышеками кого-то другого тяжело. Это сродни перерождению, когда их интересы, чувства, их потребности должны встать выше моих.
Я сумела, не просто смирилась, этого было бы мало, я осознала необходимость такого поступка для Збигнева после моего ухода из этого мира. Збигневу до последнего дня говорить ничего не буду, но потом возьму слово, что он не будет рыдать над моей могилой в ущерб себе и Збышеку.
Господи, как тяжело!
Неужели нужно было столько вынести, родить ребенка на сороковом году жизни, чтобы оставить его сиротой в шесть лег? Это моя вина перед Збышеком-младшим. Нужно было не в фестивалях участвовать, не по гастролям разъезжать и тем более не ехать в Италию за длинным грошем, а родить его еще тогда, в 1967 году! Все равно поздно, но тогда не было бы аварии и ее нынешних последствий.
Вот он выбор — карьера или семья. У некоторых получается, мне не удалось. Я очень люблю моих Збышеков, но старшему уже создала столько проблем, а младшего оставляю сиротой.
Простят ли они меня?
Нет, я не рву на себе волосы и не посыпаю голову пеплом (рвать после кобальтовых лучей почти нечего, а пепел уже весь высыпан), я жила так, как могла, боролась с болезнью и пела. Вот главное — я пела. Не для себя, не во время застолья, пела для людей. Пела потому, что не могла не петь, это моя судьба, которую изменить нельзя. С того, кому много дано, много и спросится. Мне дан голос, я должна петь.
А то, что не умела требовать за это большие деньги, так не всем дано быть богатыми, да и не всем нужно.
Збигнев понял это давно и все время помогал, не считая нашу не всегда обеспеченную и налаженную жизнь неправильной. Збышек-младший, надеюсь, поймет, когда повзрослеет. Я не дала ему то, что могла бы дать, работая, например, портнихой — ежедневное внимание, уезжала на гастроли, часто надолго, уходила на концерты или запись, когда ему очень хотелось просто поиграть, не так много проводила с сынишкой времени, как хотелось бы и мне, и ему.
И сверх популярной в Польше тоже не стала.
Правильно ли поступала, пытаясь совместить карьеру и семью?
Правильно ли выбирала песни?
Правильно ли пела?
Сможет ли Збышек мной гордиться или хотя бы не осуждать, когда вырастет?
Я вот что могу сказать в ответ:
я жила, как умела, по-другому не получилось бы;
пела, как чувствовала сердцем, пела о любви, потому что к этому лежала моя душа, потому что, получив на два часа власть над зрительным залом во время концерта, предпочитала рассказывать им о самом лучшем, самом светлом, самом хорошем, о плохом пусть расскажут другие;
не была просто модной, потому что есть нечто выше этой моды, шлягеры не всегда стоят того, чтобы ради их минутного успеха изменять себе;
пела песни, созданные в Советском Союзе не потому, что там лучше платили или чаще выпускали пластинки (и то и другое денег не приносило), а потому, что эти песни ложились на душу, они говорили теми же словами, которые рождались в моей душе.
Я могу еще долго оправдываться, но знаю, что сын поймет и без оправданий.
Поймет, потому что воспитывать Збышека будет Збигнев, моя половина, с которым мы едины в помыслах и устремлениях души.
Для Збышека я сочинила сказку о скворушке, попытавшись собрать в ней все, что хотела бы сказать, но не в виде наставлений по пунктам, а иносказательно. Если честно, получилось несколько по-взрослому и слегка занудно, но исправлять уже некогда. Ничего, подрастет, все поймет. А не поймет, папа Збышек поможет.