Глава восьмая «Эта вера всегда со мной»
Глава восьмая
«Эта вера всегда со мной»
9 июня 1913 года Шаляпин приехал в Лондон, приехал из Парижа, где выступал в антрепризе Сергея Дягилева, в «Борисе Годунове» и «Хованщине» Мусоргского, «Псковитянке» Римского-Корсакова… Три года Сергей Дягилев увлекался и увлекал Европу своими прекрасными балетами, наконец покорил не только Париж, но и Лондон, Рим, Вену, Берлин… Наступило время включить вновь и русскую оперу в свои гастрольные поездки… Париж-то давно был знаком с русской музыкой, но беспокоило, как встретит Лондон. «С большим трепетом в душе ехал я туда, – мне казалось, что русская музыка, русские оперы едва ли будут понятны англичанам. Несмотря на то, что я был уже в Лондоне, имел некоторое представление об этом городе и народе-аристократе, мне со всех сторон говорили, что англичане надменны, ничем не интересуются, кроме самих себя, и смотрят на русских, как на варваров. Это несколько тревожило меня за судьбу русских спектаклей, но в то же время возбуждало мой задор, мое желание победить английский скептицизм ко всему неанглийскому. Не очень веря в себя, в свои силы, я был непоколебимо уверен в обаянии русского искусства, и эта вера всегда со мной, – вспоминал Федор Шаляпин свои переживания в это время. – И вот я в Лондоне, с труппой, собранной Дягилевым. Репетирую, осматриваю город и убеждаюсь, что узнать его, осмотреть его богатства можно приблизительно года в три, не меньше. Особенно поразил меня Британский музей, этот грандиозный храм, где собраны изумительнейшие образцы мировой культуры. И вообще весь Лондон, от доков до Вестминстерского аббатства, вызвал у меня подавляющее впечатление своей грандиозностью, солидной и спокойной уверенностью его людей в их силе, их значении.
И снова в душу проникла тревога: «Не оценят эти люди своеобразия нашей музыки, нашей души».
До сих пор в Лондоне русские оперы исполняли только итальянцы, реже другие иностранные труппы. В 1906 году – «Евгений Онегин» с Маттиа Баттистини в главной роли. Ни Мусоргского, ни Римского-Корсакова, конечно, в Лондоне не знали.
До спектаклей оставалось два дня, трепет в душе нарастал. Постоянные раздумья и воспоминания отвлекали от тревожных волнений.
Сколько возникало на пути большого корабля различных рифов и мощных подводных течений, которые пытаются изменить строго намеченный путь… Вроде бы еще в прошлом году все было размечено на весь 1913 год. В начале года, как обычно за последние годы, гастроли в Монте-Карло, потом на несколько дней договорился заехать к Горькому на Капри, потом – два-три дня в
Берлине, наконец – Петербург, где 22 февраля должен был участвовать в парадном спектакле «Жизнь за царя» в Мариинском театре, поставленном к 300-летию дома Романовых. В начале февраля дал телеграмму Теляковскому: «Радуюсь известить Вас что спектакль-гала петь могу дела мои все устроил освободился 20 буду в Петербурге». И лучше бы не давал этой телеграммы… Как только объявил об этом на Капри, так Горький нахмурился, а потом стал уговаривать отказаться от выступления в честь 300-летия дома Романовых. Он-то, Шаляпин, и не догадывался, что его выступление в прекрасной русской опере гениального Глинки может быть истолковано как подхалимаж перед ныне царствующей фамилией. «Помни, кто ты в России, не ставь себя на одну доску с пошляками, не давай мелочам раздражать и порабощать тебя. Ты больше аристократ, чем любой Рюрикович, – хамы и холопы должны понять это. Ты в русском искусстве музыки первый, как в искусстве слова первый – Толстой… Это говорит тебе не льстец, а искренне любящий тебя человек, для которого ты – символ русской мощи и таланта. Когда я смотрю на тебя – я молюсь благодарно какому-то русскому богу: спасибо, Боже, хорошо ты показал в лице Федора, на что способна битая, мученая, горестная наша земля! Спасибо – знаю, есть в ней сила! И какая красавица сила! Так думаю и чувствую не я один, поверь. Может быть, ты скажешь: а все-таки – трудно мне! Всем крупным людям трудно на Руси. Это чувствовал и Пушкин, это переживали десятки наших лучших людей, в ряду которых и твое место – законно, потому что в русском искусстве Шаляпин – эпоха, как Пушкин…» Много и других было слов в адрес его таланта и исключительности художественной натуры, столько слов, что неловко было слушать, а все сводилось, оказывается, к тому, что нельзя ему выступать в опере «Жизнь за царя». Это как раз тот момент, что опять неверно истолкуют его участие, опять будут шикать и освистывать все те же зрители, которые возмутились его коленопреклонением и раздули этот эпизод до вселенских размеров. Горький особо напирал на тот факт, что он, Шаляпин, не понимает своей роли, своего значения в русской жизни, если согласился петь в опере «Жизнь за царя»… «И часто орать хочется на всех, кто не понимает твоего значения в жизни нашей» – эта фраза запомнилась Шаляпину, которому ничего не оставалось делать, как объявить себя больным. Что ему и пришлось сделать в Берлине, за несколько дней до спектакля. А ведь в Питере его участие в спектакле было объявлено, и телеграмма с отказом вызвала беспокойство у Теляковского, который настаивал на приезде. Но как же он поедет с температурой? Выезжать с повышенной температурой доктор не посоветовал. Да и как же он будет петь с больным горлом? Ясно, что он причинил милому Теляковскому большие неприятности, но и ссориться с
Горьким и его друзьями Шаляпин тоже не хотел. Вот какие рифы приходится обходить, прямо-таки оказался как между Сциллой и Харибдой. Ну хорошо, что хоть этот «грех» не будет числиться за ним, а то на Капри много было обещано, а исполнять совершенно некогда. Столько было сказано на Капри… Но стоит приехать в Москву или Питер, как нахлынет множество дел, что просто оглянуться некогда. Письма некогда написать… Письмо Горькому написал после длинного молчания. И то лишь после того, как сказал, чтоб говорили, что его нет дома. А если будут расспрашивать, то пусть говорят, что уехал бог знает куда и неизвестно, когда вернется. Вот так лишь выкроил часок и с удовольствием побеседовал с дорогим другом, потешил его подробностями о Романовских торжествах, прошедших весьма скромно. Лишь в последней картине оперы, в шествии, участвовали Л. Собинов, изображавший спасенного царя Михаила Федоровича, а за ним Фигнер, несший шапку Мономаха, да ряд других известных артистов, игравших знаменитых людей той эпохи. Все они получили знаки отличия: кто медаль, кто орден, а кто и Солиста Его Величества. А ему, Шаляпину, осталось только грызть ногти от зависти, потому что на этот раз он не получил никаких знаков отличия… А вот и неправда. «Истинно русские люди» обозвали его социалистом-революционером за неучастие в спектакле: знай, дескать, когда болеть…
«Ах, черти, черти! – думал Шаляпин, вспоминая эти суматошные дни после Капри. – Как смешно, однако, смотреть на радостные лица тех, кто получил отличия, эту маленькую, дешевую мишуру. Ведь все они счастливы! Им так и кажется: вот оно, счастье-то – кому в чем?! Может, мне написать его высокородию господину управляющему конторой московских императорских театров слезную просьбу наградить меня каким-нибудь орденочком или хоть бы медалишкой… Что-нибудь язвительно-саркастическое: дескать, более пятнадцати лет нахожусь на службе в императорских и московских театрах, с великим долготерпением слежу за наградами, коими пользуются даже капельдинеры вышеназванных театров, получают ежегодно ордена, медали и прочие регалии, получают эти регалии буквально все… Что же еще нужно сделать в оперном театре, чтобы заслужить этот орденок? Благодаря каким темным интригам конторы и других лиц, которые этим занимаются, я лишен знаков отличия… Так что покорно попрошу представить меня к наградам и выдать мне какой-нибудь орденок за № конторы и приложением печати. Боюсь, не поймут моей искренней просьбы, подумают, что я насмехаюсь над ними… Вот беда-то, не могу я быть хорошим для всех службистом, видно, так уж на роду мне писано: Горькому угодишь, Теляковский обидится; Теляковскому потрафишь, Горький всколыхнет против меня всю свою рать… Быть самим собой – вот счастье артиста.
Так хочется порой остаться одному, а не получается… Народищу бывает всякий день уйма, то с тем, то с другим, и как ни вертись, волей-неволей надо, так или иначе, на все отозваться и что-то переговорить. Правда, разговоров и большинство людей никчемных, а все-таки ничего не поделаешь, слушаешь, киваешь, обещаешь… Вот совершенно забыл переговорить с Теляковским о Палицыне… Покинул театр Крушевский, следовательно, должность дирижера и инспектора оркестра освободилась, на это место претендует мой старый приятель из провинции, человек в высшей степени скромный, работящий, аккуратный и недурной музыкант… Почему же не похлопотать за хорошего человека, тем более он уже подал прошение зачислить его на эту должность… Но нет времени, всего не упомнишь, крутишься, как белка в колесе…
Придется из Лондона написать Теляковскому, пусть будет внимательнее к моему знакомцу…»
Начались спектакли… «11 июня, 24-го по европейскому времени, после первой же картины «Бориса Годунова» раздались оглушительные аплодисменты, восторженные крики «Браво!». Опера шла со все возрастающим успехом. А в последнем акте спектакль принял характер победы русского искусства, характер торжественного русского праздника. Выражая свои восторги, англичане вели себя столь же экспансивно, как и итальянцы, – так же перевешивались через барьеры лож, так же громко кричали, и так же восторженно блестели их зоркие, умные глаза», – вспоминал этот день Федор Иванович Шаляпин.
Все разговоры о холодности и чопорности англичан оказались далекими от действительности. И Шаляпин в этом убеждался каждый раз, бывая и в гостиной премьер-министра, и в беседах с очаровательными светскими дамами, и в разговорах с мастеровыми, театральными плотниками. Везде он был на высоте своего положения, везде он был самим собой, представляя великое искусство великой страны. Но «без курьезных случайностей жизнь моя никогда не обходилась», – вспоминал сам Шаляпин. Не обошлось без курьезов и в Лондоне. После успешных выступлений посыпались к нему в отель приглашения посетить тот или иной дом. Как правило, приглашали его богатые и знатные фамилии, но приглашения, конечно, были написаны на английском языке. Если бывал у него в это время знающий язык, то Шаляпин записывал приглашение и бывал в этом доме; если же приносили приглашение, когда он бывал в одиночестве или с Исайкой Дворищиным играл в 66, то это приглашение откладывал и вскоре забывал про него под ворохом новых приглашений. Вскоре пришел к нему знакомый, знавший английский язык, и сообщил Шаляпину, что среди этих писем есть и приглашение на завтрак от госпожи Асквит, жены премьер-министра Герберта Генри Асквита. На пять дней Шаляпин опоздал к завтраку премьерши…
«Что делать? По законам вежливости я должен был извиниться. Обратился к дамам, подругам госпожи Асквит – во всех трудных случаях жизни лучше всего помогают дамы! Они устроили так, что госпожа Асквит извинила мне мою небрежность и все-таки пригласила на завтрак к себе…» – вспоминал Шаляпин. А дочери Ирине 29 июня он писал: «…Английская жизнь, ее порядок ставят меня в такое положение, к которому я, конечно, не привык, и поэтому приходится немного уставать, а именно: здесь мне пришлось познакомиться с очень многими англичанами, – они приглашают меня на завтраки, обеды, чаи и ужины. Поэтому приходится рано вставать, отвечать на разные письма и ездить, кроме того, с визитами. Английского языка я, конечно, совершенно не знаю, и хотя все мои знакомые говорят по-французски, однако я чувствую себя не очень ловко и поэтому нынче зимой хочу учить английский язык, что также советую и вам всем, – кажется мне, что это самый необходимый язык, и потому нужно, чтобы вы все – Лида, Таня, Федя и Боря – учились по-английски. Передай им это…»
По словам Шаляпина, русская опера в Лондоне имела «огромный, огромный успех», «успех мы имели такой, который можно назвать уже триумфом. Англичане прямо сошли с ума, они кричат «браво» и вызывают артистов гораздо больше и сильнее, чем даже в Москве и Петербурге. Газеты все переполнены восторженными статьями об нас, обо мне и об русской музыке, высказывают досаду, что не приглашали в Лондон меня раньше, и об этом очень сожалеют. Когда я все это слушаю… я, конечно, страшно радуюсь и за себя, и за русское искусство вообще, и чувствую себя, конечно, очень гордым. Значит, думается мне, не все уж у нас в России так плохо, как думают большинство иностранцев, а есть что-нибудь и хорошее, и даже очень хорошее…».
И Шаляпин уже подумывал о том, как провести отдых… То ли снова поехать на Капри, к дорогому другу Алексе, то ли поехать в Россию в деревню Ратухино, где отдыхали его дети с Иолой Игнатьевной, то ли выписать в Лондон Марию Валентиновну с детишками, где-нибудь поселить их недалеко от Лондона, на берегу моря, может их часто видеть и вместе с тем все сохранить в тайне, что, конечно, очень важно для Лондона. Но как ехать в деревню… До следующего выступления в Довиле, во Франции, всего лишь две недели, и Иола Игнатьевна резонно написала, что он только устанет в дороге, потратит на дорогу восемь дней, а за пять-шесть дней в деревне не успеет отдохнуть, как надобно будет возвращаться… Это ж одно недоразумение и досада. «И в деревне не посидишь с ребятами, и не отдохнешь, а только устанешь… Вот и думай, что делать после выступлений… Нет, уж потерплю еще в Европе до 15 августа нашего, а там приеду в Ратухино… Оно, конечно, досадно, что приеду к концу летних каникул моих ребятишек и они уже будут собираться в город, но, видно, ничего не поделаешь, раз взялся за работу, так надо делать, а работа моя, к сожалению, бродячая, то туда надо ехать, то в другую сторону. Очень это мне надоело, а ничего не поделаешь, нужно и для дела, и для денег, много надо заработать – муха их укуси. Надо, чтобы у детишек, когда они подрастут, было что-нибудь в кармане на черный день… Репетиции, знакомства, визиты, завтраки, обеды, спектакли, знакомые, интервьюеры, газеты – как все это надоело, тратишь такую уйму времени, что просто беда… Отдохнешь только тогда, когда скажешь, что заболел… И как хорошо в этот день сидеть дома и никуда не выходить».
Думал и надеялся, что на триумфальной ноте и закончатся лондонские спектакли. Тем более гром аплодисментов во славу русского искусства долетел до королевского дома, и король, бывший на юге Англии, сообщил о своем желании послушать «Бориса Годунова» в исполнении Шаляпина, пришлось давать еще один спектакль, внеплановый. Но, может быть, и хорошо, что так случилось…
4 июля, 17-го по европейскому времени, шел последний плановый спектакль «Борис Годунов»… Как всегда, Шаляпин пришел заранее и стал настраиваться на свою сложнейшую роль. Чувствовалась какая-то тревога в коридоре, за кулисами, но, увлеченный своими заботами, не обратил на это внимания. Дягилев заскочил на минутку, спросил, не знает ли он, что против него замышляет хор, но, убедившись, что Шаляпин ничего путного ему сказать не может, тут же убежал… Что-то назревало… Шаляпин, конечно, знал, что Дягилеву не всегда удается свести концы с концами и не все финансовые свои договоренности ему удавалось выполнять. На этой почве происходили некоторые недоразумения, но Дягилев своевременно их устранял.
Наконец Шаляпин узнал, что же происходит за его спиной, буквально перед открытием занавеса. Он готовится в последний раз перед лондонской публикой сыграть Бориса Годунова, а в коридорах какая-то непонятная суета, вовсе не похожая на подготовку к спектаклю…
В своих книгах Ф.И. Шаляпин вспоминает этот эпизод…
Все началось с того, что Дягилев, решительный и властный человек, за эти несколько лет почувствовал свою огромную силу и привлекательность дела, которое он так умело повел: участие в его антрепризе сразу же приносило европейскую известность артистам… Можно было много лет петь и танцевать в императорских театрах и быть известным в узких кругах столичного бомонда, но как только артист попадал в труппу Дягилева, так сразу становился известным, а это означало приглашения и контракты с западными театрами.
Шаляпин почувствовал эти перемены в характере Дягилева, как только начались обсуждения репертуара Русских сезонов в текущем году. Без согласия Шаляпина он уже заказал Стравинскому и Равелю новую инструментовку «Хованщины»…
Шаляпин давно знал многообразные вкусы Дягилева, на первый взгляд даже противоречивые. Он восхищался пейзажами Левитана, мастерством Репина и одновременно был пропагандистом импрессионизма во главе с Моне и Ренуаром. А в последнее время увлекся кубизмом и футуризмом, познакомился с Пикассо, Дереном, Леже, заинтересовался сюрреализмом, познакомился с Жаном Кокто… Что это – эклектизм, непостоянство, безудержное тщеславие быть всегда впереди, лишь бы удивить и озадачить, лишь бы казаться все время не повторяющим самого себя, или он действительно в этих новых «измах» видит что-то новое и прекрасное, что большинству его современников представляется отвратительным и безобразным… Дягилев восхищался Чайковским, Глазуновым, их мелодиями и одновременно выдвигал в первые ряды музыкантов Игоря Стравинского с его диссонирующими изощрениями и ритмическими перебоями… Так что он понимает под прекрасным? Этот вопрос не раз возникал в мыслях Шаляпина… И каждый раз он вспоминал Савву Мамонтова и их разговор о картинах Врубеля, состоявшийся почти двадцать лет тому назад. Пожалуй, неугомонные поиски Дягилевым всего непривычного, парадоксального, вроде бы нарушающего эстетическое благоразумие, всегда заканчивались триумфальной победой, торжеством его вкуса и умения угадывать ценнейшие свойства того или иного произведения, еще никем не признанного и показанного им совсем с других сторон, скрытых от многолюдства.
Попытался Дягилев убедить Шаляпина и в том, что инструментовка «Хованщины» Стравинского и Равеля лучше, чем инструментовка Римского-Корсакова, и больше соответствует западным вкусам. Но Шаляпин решительно отстаивал инструментовку Римского-Корсакова… Наконец твердо заявил, что в новой редакции он не будет исполнять Досифея, ему некогда переучивать партию, нет у него для этого времени. Казалось бы, конфликт неизбежен, но Дягилев славился не только твердостью и решительностью, но и умением достигать взаимных уступок. Так и порешили: сцены с участием Шаляпина пойдут в старой инструментовке, а другие сцены будут даны в инструментовке Стравинского и Равеля…
Трения между Дягилевым и хором начались еще до приезда в Лондон. Хористы потребовали у него сверх договоренности дать им бенефис. Но Дягилев решительно им отказал. Они затаили обиду. И вот на последнем запланированном спектакле хор задумал дать решительный бой.
Шаляпин, ничего не подозревая, делал последние мазки в гриме, готовился к выходу, первая картина Пролога закончилась, началась вторая картина Пролога, прозвучал колокольный перезвон, оркестр заиграл «Славу», должен вступить хор со словами: «Уж как на небе солнцу красному слава, слава!» – но хор молчит, Шаляпин в царском облачении торжественно прошествовал по сцене, спел свои фразы, к прискорбию увидел, что на сцене хор отсутствует. Но действие оперы продолжается… Навалилось какое-то гнетущее настроение: хор мстит Дягилеву, пытается устроить скандал и таким образом добиться своего. Черт знает что! Возмущенный Шаляпин внимательно следил за происходящим на сцене, ожидая своего момента, чтобы вступить снова со своими фразами. И в этот короткий миг свободы от сценического действия он успевает спросить у соседа по сцене:
– В чем дело? Где хор?
– Черт знает. Происходит какое-то свинство. Перед самим спектаклем хор потребовал у Дягилева деньги за спектакль вперед, пригрозив не выйти на сцену, при этом непременно золотом. Дягилев пообещал к первому антракту, но банки уже закрыты, золота не достали. Хор вымещает Дягилеву.
Разговор был прерван, Шаляпин вступил в действие и закончил вторую картину Пролога в совершенно подавленном состоянии. И приглашение на пир прозвучало необычно грустно.
Опустился занавес. Проходя к себе в уборную, Шаляпин увидел хор и не сдержался, чтоб не бросить свое беспредельное негодование в лицо хористам. Через несколько минут к нему зашел Исайка Дворищин и сказал:
– Федор Иванович! Хор вас обвиняет в том, что Дягилев не заплатил золотом за спектакль, ругательски вас ругают, называют мерзавцем и другими еще более поносными словами.
Шаляпин взбесился и, не отдавая отчета в своих действиях, рванулся к кулисам, где все еще стоял хор.
– Мне, конечно, сказали неправду, что вы меня обвинили в конфликте и поносили меня скверными словами. На каком основании вы ругаете меня? По вашей вине может провалиться спектакль!
Впереди стоял хорист, нахально сложивший руки на груди и гордо смотревший на Шаляпина.
– Ругал и буду ругать! – громко сказал он при молчаливом одобрении всего хора. – Правду вам сказали!
Взбешенный Шаляпин размахнулся и резко ударил его. Он упал, а для хора это был как сигнал хоть на ком-то выместить свою обиду, злобу, раздражение. И с дрекольем, которым они были вооружены по сцене, набросились на Шаляпина. Их было человек шестьдесят… И если бы не дамы-артистки, вышедшие из своих уборных на шум скандала, да не рабочие-англичане, случайно оказавшиеся тут же, быть бы беде: отступая под натиском превосходящих сил, Шаляпин попытался спрятаться за груду ящиков, но они неожиданно зашатались, упали, и Шаляпин увидел открытый люк глубиной в несколько саженей… Смерть глянула ему в лицо… Выручили рабочие-англичане, вставшие на пути разъяренного хора. На них лезли совершенно обалдевшие люди с криками:
– Убейте его, убейте, ради Бога!
Шаляпин скрылся в своей уборной, а хор долго еще бушевал. Трудно описать состояние Федора Ивановича… Как можно так относиться к своим профессиональным обязанностям? Разве это артисты? Приехали в чужую страну и пользуются случаем, чтобы шантажировать антрепренера. Стыдно! И зря не сдержался! Лучше бы все превратить в шутку, развеселить их… Ведь и правда, они так мало получают, а на сцене проводят столько же, сколько и солисты… Тут вошли рабочие-англичане с переводчиком.
– Мистер Шаляпин, – сказал шеф рабочих, – мы вполне ясно понимаем, как нехорошо держали себя в отношении вас и других находящиеся у нас в гостях ваши русские товарищи. Мы видели, как они большой толпой напали на вас одного. В Англии мы к этому не привыкли. Вы можете продолжать спектакль спокойно. Мы ручаемся, что ни один волос ваш не будет тронут. Кто попробует, пусть знает, что он будет убит нами на месте…
Шаляпин поблагодарил английских рабочих… Хорошо, что все первое действие Шаляпин был свободен, с удовольствием вслушивался в прекрасный голос молодого Дамаева – Самозванца, да и Павел Андреев хорошо справился со своей трудной ролью Пимена… Слава Богу, зрители ничего не заметили, и спектакль покатился по накатанному руслу.
«Ну что ж? Буду продолжать, – приходя в себя, думал Шаляпин. – Я не настолько избалован жизнью, чтоб теряться в подобных обстоятельствах. Все это бывало: били меня, и я бил. Очевидно, на Руси не проживешь без драки… А что было делать в этом случае? Промолчать? Сделать вид, что ничего не произошло и моя хата с краю, ничего не знаю? Разбирайтесь, как хотите… Но я ведь мог и промолчать тогда, когда пятидесятилетний Вячеслав Сук, опытный дирижер, нарушил темпы в «Хованщине» на генеральной репетиции. Можно было хотя бы узнать мои требования за время репетиций, ведь уже несколько месяцев «Хованщина» шла в Мариинском театре… И я не сдержался, прервал генеральную, сделал замечание, а Сук оскорбился, бросил свою палочку и ушел… Ну и что? Промолчать? И все московские дирижеры опять мне объявили бойкот… Приехавший из Питера молодой Данечка Похитонов великолепно справился с труднейшей задачей, провел новую генеральную, «Хованщина» и в Москве прошла успешно… А если бы я уступил? Один раз уступил, другой раз, и пошло-поехало, халтура за халтурой… Нет, буду драться за высокий профессионализм, пока хватает сил…»
И пошел на сцену: начиналось второе действие…
Под бурные аплодисменты англичан завершился и этот спектакль. Шаляпин не спал всю ночь. Еще в театре он узнал, что хорист, упавший после его удара, несколько минут пролежал без сознания.
Шаляпин ранним утром разыскал хориста и повинился в своей горячности. Узнав о визите, в комнату входили артисты, враждебные и виноватые, в зависимости от совести каждого из них. Просили друг у друга прощения. Виновник этой драки тоже покаялся, начали обниматься, некоторые заплакали, как это бывает в русских компаниях. И предали этот печальный инцидент забвению.
Но это только так казалось участникам этой скандальной истории. В Лондоне узнали об этом, но пресса промолчала, посчитав это внутренним делом артистов. Зато в России господа журналисты постарались вовсю… И как всегда, все переврали и перепутали…
Свидетель, один из хористов, так рассказывал одному из корреспондентов: «Доверенный Дягилева пригласил для расчета выборного от хора Шлыкова пойти в уборную Шаляпина, на что тот согласился. Шаляпин, увидев его, сказал: «Я не хочу видеть этой рожи». Возмущенный Шлыков ответил: «После этого сам ты – рожа» – и ушел из уборной, бормоча что-то про себя. Шаляпину кто-то сейчас же донес, что Шлыков выругал его «мерзавцем». Не проверив этого, Шаляпин вышел на сцену и ударил Шлыкова по лицу. Возмущенные, мы бросились на Шаляпина и стали бить, пока подбежавшие артисты не увели его в уборную. Через несколько минут к нам вышел Купер и сказал, что Шаляпин плачет в своей уборной и просит прийти к нему Шлыкова, чтобы попросить у последнего прощения. Из боязни какого-либо насилия со стороны Шаляпина мы Шлыкова не отпустили, заявив, что настаиваем на извинении перед всем хором. По окончании спектакля Шаляпин подошел к Шлыкову, поцеловал его и просил простить его за горячность. Мы напомнили Шаляпину, что и он не раз отказывался играть без уплаты денег и что странно было сразу не понять наших справедливых требований. Шаляпин еще раз извинился, объяснив свою горячность тем, что отказ продолжать спектакль именно в этой сцене, где его выход, принял за желание отомстить ему». («Утро», 27 июля 1913 г.)
И еще одно свидетельство. «В русских газетах я прочитал множество статей, полных морали и упреков по моему адресу. Писали о том, что вот-де Россия послала в Европу своего представителя, а он вон что делает, дерется, – вспоминал Шаляпин по горячим следам событий. – О, черт вас возьми, господа моралисты! Пожили бы вы в моей шкуре, поносили бы вы ее хоть год! Та среда, в которой вы живете, мало имеет общего с той, в которой я живу. А впрочем, если человек привычен проповедовать мораль, лучше уж не мешать ему в этом, а то он станет еще злее и придирчивее!
Антрепренер Дягилев, возвратясь в Россию, не позаботился объяснить причины скандала и мою роль в нем. У нас не принято придавать значение клевете на человека, хотя бы этот человек и был товарищем тех, кто слушает клевету на него.
Во второй мой приезд в Лондон, когда я пришел на оркестровую репетицию, весь оркестр во главе с дирижером был уже на месте. Я вышел на сцену, приблизился к рампе, и дирижер представил меня музыкантам, – оркестр встретил меня аплодисментами… Как и в первый мой приезд, мне приходилось бывать на разных обедах, завтраках, и я снова решил устроить для англичан five o’clock tea, пригласил приятелей хористов, виолончелиста и аккомпаниатора Похитонова. Английские друзья помогли мне устроить вечер очень изящно и красиво. Собрались художники, журналисты, литераторы, один из великих князей с женой, наш посланник, госпожа Асквит, принцесса Рутланд, леди Грей, г-жа Уокер, Роза Номарш.
Великолепно пел хор! Изумительно! Все хористы поняли, что они представляют русское искусство, и с поразительной красотой исполняли русские песни, а также и церковные песнопения, – наша церковная музыка вызвала у англичан глубокое впечатление, особенно горячие похвалы.
Много пел я и соло, и с хором. Сначала все пели торжественные и грустные вещи, а потом разошлись и великолепно спели ряд веселых песен, и это сразу изменило тон вечера, приподняло настроение, все вдруг стало проще и милее.
Англичане очень благодарили меня и всех нас за концерт, а на другой день я получил массу любезных писем от моих гостей, – директор Лондонской консерватории восторженно писал, что, прожив много лет и много видев, он никогда еще не переживал ничего подобного пережитому вчера, на концерте. Писем, подобных этому, у меня целая коллекция, они подписаны знаменитейшими именами мира, и каждое из них восторженный дифирамб русскому искусству».
О войне Шаляпин узнал во время гастролей, неожиданно поезд остановился и было объявлено, что поезд дальше не пойдет: война! С огромным багажом Шаляпин оказался буквально на улице, пришлось, по его словам, открыть сундуки и чемоданы и раздать все вещи и подарки бедным людям, оставив себе самое необходимое. То пешком, то на лошадях Шаляпин наконец добрался до Парижа. Потом – до Бретани, до Дьеппа. Сел на пароход и очутился в Англии. В Глазго через несколько недель он купил билет на норвежское судно «Сириус» и за несколько дней доплыл до Бергена. Потом – Христиания, Стокгольм, Торнео.
«А в Торнео меня поразила веселая девушка-финка, она подавала чай в трактире, все время мило улыбаясь… День был тусклый, небо плотно обложено тучами, а девушка поет о солнце. Это понравилось мне, и с этим впечатлением я доехал до Петербурга, который уже переименовался в Петроград».
Этими словами Шаляпина заканчиваются его «Страницы из моей жизни»…
Начинался новый период, новые страницы…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.