Мой конь

Мой конь

С монастырского двора доносятся звуки горна — сигнал к обеду. Гаранин взглянул на часы.

— С питанием у вас как? Не устроились? Мы пользуемся гостеприимством жителей села Зимно. Здесь рядом,— он протянул руку,— хотите с нами? Конь у вас есть? Для лошади старшего на батарее лейтенант Величко отдал приказание подготовить амуницию. Предоставляется выбор... три верховые лошади... пойдемте на коновязь.

Перед воротами КПП Гаранин повернул вдоль ограды. За углом — полевая, наспех поставленная коновязь. Грибок для лиц, несущих службу наряда, дальше — копна свежего сена, несколько двуколок под навесом. На коновязи десятка четыре лошадей.

Гаранин позвал дневального. Наряду уже известно о приказании командира батареи. Дневальный шел со мной, останавливаясь возле каждого стойла, называл кличку лошади. Пятый от края стоял под седлом красавец жеребец темно-гнедой масти, поджарый, тонконогий даже для строевой лошади.

Дневальный отвязал чембур и принялся сдавать коня назад.

— Ну, ну, не балуй, Перик... не балуй,— боязливо приговаривал он,— ступи еще, Перик... еще,— и, управившись, взял коня под уздцы, представил:

— Конь строевой, по кличке Перик.

Когда я принял поводья, дневальный вздохнул с облегчением.

— Ничего конек, только... злой бывает...

Я повернул коня направо, налево, осмотрел ковку, исправность оголовья, седло. Перик... лошадям клички даются звучные, знаменитые, легко произносимые, выражающие иногда и стать лошади. А этот Перин... слово не русское, без смысла.

Перик двигался беспокойно, похрапывал, когда я стал подтягивать подпруги, ударил копытом раз, другой, пыль поднялась.

— Ну, ну... не дури, Перик,— увещевал со стороны дневальный,— иди послушно... Перик... Товарищ лейтенант, поводья вы знаете? Верхний... удила, нижний трензельный. — Перик, Перик,— оборвал дневального Гаранин,— сколько раз вам говорить? Пе-ри-кл... повторите: Пе-ри-кл. Значит, кличка моего коня не составляла исключения. Перикл — афинский демагог и правитель, живший за несколько веков до нашей эры. Хотя темно-гнедой тезка знаменитого эллина был по лошадиному простоват, но, как выяснилось, выказывал к существующим установлениям ничуть не меньшее пренебрежение.

Полагалось вначале коня водить в поводу, но Гаранин следил за мной и, кажется, не собирался ждать. Подобрав поводья, он захватил обе луки и, легко оттолкнувшись, по-жокейски вскочил в седло. Пришлось мне садиться и на ходу заканчивать подгонку стремян.

За поворотом я увидел еще одного всадника. — Младший лейтенант Поздняков — наш командир взвода управления,— попустив поводья, представил Гаранин.

— Когда же завершится комплектование штатов в огневых взводах третьей батареи? Дотянем мы до того дня? —после рукопожатий спросил Поздняков и засмеялся.— Кого еще там недостает? Командира первого огневого взвода [9]... так? Или второго?

— От меня это не зависит,— отвечал Гаранин.

— Не упустите шанс, Гаранин,— настаивал Поздняков.

— Начальству видней.

Меня занимал Перикл. То норовит уйти, то поворачивается боком. Гаранин и Поздняков загадочно посмеивались, как двое, которым известно то, чего не знал третий.

— Ну, ну...— командир взвода управления уже не шутил,— дела-то вон какие,— и ко мне: —Товарищ лейтенант, война ведь не за горами... Первый удар для нас уготовлен, в солнечное сплетение... запрещенный правилами...

Перикл вздрогнул подо мной, без видимых причин поднялся на дыбы и в ответ на поводья рванул с диким ржанием. Удила он закусил намертво и несся во весь опор в сторону видневшегося вдали леса. Ну, нет, раз лошадь не подчинялась всаднику, тот вправе ввести в действие трензель и силою поводьев разомкнуть ей челюсти.

Боль, причиненная трензелем, привела жеребца в бешенство. По-бычьи наклонив голову, он вздрогнул всем корпусом и внезапно завалился на передние ноги.

— Бросай стремя...— вскричали Гаранин и Поздняков в один голос.

* * *

Курсанты, проходившие в мое время службу в 1-м дивизионе Сумского артиллерийского училища, несомненно, помнят строевую лошадь по кличке Дикарь. Время от времени он делался по-настоящему диким. Хватит зубами полу длинной курсантской шинели, иногда и колено зазевавшегося всадника и стоит как ни в чем ни бывало. Много знал Дикарь хитрых и почти по человечьи коварных уловок. На утреннюю чистку дневальные выводили его на двух недоуздках, и не всякий раз удачно.

Под стеной наших конюшен — коновязь — ряд бетонных кормушек с кольцом для привязи. Вес каждой — около ста пятидесяти килограммов. Бывало, Дикарь сорвет кормушку и мчится галопом к домам начсостава. Женщины визжат, дети бросаются в подъезд. К Дикарю не подступиться. Кормушка на чембуре раскачивалась и могла зашибить на смерть.

Только один человек управлялся с Дикарем — сержант сверхсрочной службы Луценко, ведавший фуражным складом и каптеркой — помещением, где хранилась амуниция. На нем списанное курсантское обмундирование, тщательно отремонтированное, сапоги со шпорами. Опрятный, чисто одетый, затянутый ремнем сержант выглядел безупречно, как полагалось младшему командиру, держался всегда тактично и среди курсантов слыл бывалым парнем и знатоком жизни. Все свое время начальник склада — он же фуражир — проводил на конюшне либо рядом, в кузнице. Никто не мог сказать, когда он занимался личными делами — ежедневно являлся к подъему лошадей, в пять тридцать, и уходил после отбоя.

Всякий раз, когда сержант Луценко переступал порог конюшни, Дикарь настораживался, уши — торчком, будто слушал звон сержантских шпор. Окликнув жеребца, сверхсрочник заходил в стойло, иногда подбросит в кормушку полсовка овса.

Обыкновенно Дикарь шалил по утрам. Сержант, если бывал поблизости, без особого труда умел усмирить коня и спокойно направлял, куда следовало. Но когда Дикарь срывался, то на свободе он уже не признавал никого.

Нередко из-за Дикаря задерживалась утренняя чистка. Нарушение распорядка дня приравнивалось к серьезным происшествиям и долго потом служило предметом для толков. Тем не менее курсанты неохотно прибегали к услугам сверхсрочника, полагая, что это ущемляет их воинские чувства.

Ветеринары училища неоднократно ставили вопрос о списании Дикаря. Но должностные лица штаба артиллерии Киевского особого военного округа, ведающие учетом службы конского состава, медлили. Дикарь — конь крепкий, а исправлять экстерьер — дело командиров. В общем Дикарь оставался в строю и приносил много хлопот курсанту, за которым был закреплен, лицам наряда и всем, кто имел хоть какое-то отношение к коням.

Однажды в погожий осенний день утром 1-й батарее была объявлена тревога. Лейтенант Патаман— командир нашего взвода,— будучи человеком истинно военным, умел предугадать намерения старших и, не ожидая очередных сигналов, отправил двух курсантов — Александра Матюху и меня — на конюшню, пока не подошли другие взводы, для получения попон, брезентовых ведер и всего прочего, что обыкновенно укладывается в саквы.

Матюха стал ждать перед закрытой каптеркой, а я занялся поисками сержанта Луценко и нашел его на конюшне 13-й батареи. В это время два курсанта-дневальных выводили Дикаря. Луценко наблюдал из дальнего конца конюшни. Дикарь брыкался, дневальный, тот, что был на моей стороне, не удержал чембур. Конь, привстав на дыбы, лягнул копытом другого дневального и поволок, срываясь на рысь. Луценко, заложив пальцы за ремень, не шевелился, я заметил на его лице улыбку. Дикарь, раздувая ноздри, надвигался, никого рядом не было. Если упустить, сверхсрочник имел бы повод обвинять меня, курсанта, в трусости. Что было делать? Дикаря удержать уже нельзя. Подхватив оброненный чембур, я вскочил на коня.

Из конюшни ход вел в тамбур — обширное помещение с высоким потолком, служившее зимой сенником. Изогнувшись, Дикарь ринулся в дверь, и я едва успел пригнуть голову, чтобы не удариться о дверной косяк.

Остались слева кузница, магазин военторга, швейные мастерские. Высекая искры на мостовой, конь шел карьером. Под липами перед КПП повернул к жилым корпусам начсостава.

Тщетно я старался придать скачке хоть какое-то направление. Не меняя аллюра, конь несся к главному зданию. А навстречу — строй. 1-я батарея повзводно спешила на конюшни. Навьюченные оружием и приборами, мои товарищи изумленно поворачивали головы.

Может быть, под действием чембура, который я тянул что было сил, занятый только тем, чтобы удержаться, или по своей воле, но Дикарь сделал поворот. Я очутился на строевом плацу. В разных концах его две-три батареи занимались строевой подготовкой — близился ноябрьский парад.

На территории училища тогда не было такой концентрации зданий, всех нелепейших заборов и перегородок, куриных домиков, именуемых важно караульными городками. Вдоль ограды стояло несколько домов начсостава, и все пространство до КПП занимал строевой плац — по тем временам совершенно необходимый в боевой подготовке.

Дикарь проскакал мимо колонн главного корпуса, которые среди курсантов почему-то считались чуть ли не священными, и по тротуару бешеным галопом пошел к вещевым складам. Здесь стоял построенный еще сахарозаводчиком Терещенко участок стены из полированного камня, ограждавший территорию в те времена, когда училище было кадетским корпусом. Предпринятая перед угловой башней попытка унять бег подняла коня на дыбы, потом он повалился наземь, катался с боку на бок, всхрапывал и ржал. Чембуры — один оборвался под кованым копытом Дикаря, другой выскользнул из моих рук. Вцепившись в гриву, я вскакивал на коня всякий раз раньше, чем он срывался в бег. Упустить Дикаря на виду трехсот курсантов — нет, это было бы величайшим позором для меня, моих товарищей, 13-го классного отделения и всех, кто был свидетелем этой дикой скачки. Дикарь носил меня по территории от «стены Терещенко», как называли это место курсанты, к зданию котельной, к вещевому складу и к домам начсостава. Не знаю, как мне удалось поймать оброненный чембур. Снова перед глазами конюшни. Наша батарея седлала коней.

Под стеной кузницы стояли два вяза. Кто-то из курсантов, чтобы перекрыть путь, выкатил телефонную двуколку, наполовину загруженную. Дикарь махнул через оглобли и мимо коновязи, в тыльные ворота за конюшней, на тот раз открытые, и пошел по спуску к зарослям на берег Псла. Управлять неподседланной лошадью в недоуздке, имея только один чембур,— занятие почти безнадежное. Я старался только удержаться и не расшибить о дерево голову или колено.

Почуяв воду, разгоряченный конь помчался берегом, и тут обнаружилось, что Дикарь начал реагировать на уклон моего корпуса. Я подобрал обрывок второго чембура и, не дав коню ни единого глотка воды, пришпорил, стал гонять его по отмели в песке на бывшем пляже. Взмыленный Дикарь стал выдыхаться.

В половине двенадцатого я направил коня к забору и потребовал отворить уже закрытые ворота. С изумлением оглядывали меня дневальные: пуговицы на штрипках оборваны, штанины выше колен, шпоры в крови.

Но Дикарь, как ни жаль было коня, получил воду только после того, как проследовал — уже смиренным шагом — мимо кузницы. Луценко и его закадычные друзья — ковочные кузнецы,— стоя перед распахнутой дверью, проводили Дикаря молчаливыми взглядами. На плацу осталась только одна батарея, но я счел это достаточным для удовлетворения и повернул на коновязь.