ОСЕНЬ 1941 ГОДА. Ленинградский фронт, где-то за Новгородом

ОСЕНЬ 1941 ГОДА. Ленинградский фронт, где-то за Новгородом

В редком лесу, вокруг поляны, стояли машины медсанбата, к ним мы присоединились ещё вчера вечером. Наш грузовик стоял под высокой сосной недалеко от дороги, с которой мы свернули, доехав уже в темноте до этой санитарной части. Поднимался туман. То там, то здесь из палаток выходили, съёжившись, люди с полотенцами в руках и исчезали за построенным на скорую руку, из хвойного молодняка, забором, окружавшим полевые туалеты и умывальники.

Разбудив водителя, я вылез из кабины, чтобы размять затекшие от неудобного положения ноги. Заметив, что с дороги, а, следовательно, и с воздуха, наш грузовик легко заметить, я начал маскировать его ветками. Через четверть часа только тщательный взгляд смог бы отличить от окружавшей зелёной хвои наш транспорт, служивший нам также и спальней, и складом провианта, состоявшего из двух ящиков сгущённого молока. Мы подобрали их вчера под Новгородом, проезжая там после бомбёжки города немцами. Мы, благодаря судьбу за такое везение, вскрыли банки штыком и утолили чувство голода, высасывая густую сладкую смесь через штыковые прорезы. Но после повторения процедуры через пару часов, мы стали жалеть, что вместо сгущёнки нам в руки не попала буханка хлеба.

Вот и сейчас наши глаза завистливо смотрели на замечательные, светло-коричневые сухари в руках проходившей мимо сестры медсанбата.

— Девушка! — услышал я не совсем строевое обращение шофёра-запасника из-за моей спины. — Тебе сладенького охота?

В ответ на брошенный в его направлении сердитый взгляд он поскорее добавил:

— Нет, правда, у нас есть сгущёнка, а вот хлебушка нету, так вот, можем и поменяться.

В результате через пять минут мы жевали размоченные сухари, за которые мы с удовольствием вручили сестре две банки сгущёнки, от одного вида которой нам становилось тошно.

Ну, зачем мы ей это молоко предложили?! Уже прошло столько лет — более полувека, а всё ещё мне больно вспоминать ту сделку. Эта сгущёнка, должно быть, понравилась то ли ей, то ли её друзьям, так как в обеденный час она опять подошла к нашей машине, но на этот раз — с косынкой, наполненной не только сухарями, а и такими яствами, как свежий чёрный хлеб и вобла. Шофёр, хозяин нашего продовольствия, ушёл в штаб медсанбата и мог вернуться каждую минуту. Я предложил сестре залезть в кабинку и подождать его.

Буквально в тот самый момент завыл сигнал воздушной тревоги. С чистой совестью, зная, что машина хорошо замаскирована, мы продолжали сидеть, болтая на разные темы. Вдруг один за другим завыли пикирующие «Штукасы», и земля затряслась от взрывов. Инстинктивно каждый из нас выскочил из кабины, стремясь прижаться к земле под укрытие кузова. Взрывы раздавались со всех сторон, и с душой в пятках я почувствовал, как наш грузовик вздрогнул, словно от удара. «Вот это было близко», — подумал я и под рёв удаляющихся моторов поднял голову. Готовый ко второму налёту я вскочил и заглянул по ту сторону машины, чтобы проверить ветки, маскировавшие борта грузовика. О, Боже! Перед моими глазами была сестра, не помню уже, как её звали, как бы приколотая к ободу колеса длинным осколком разорвавшейся вблизи бомбы. Не соображая, что делаю, я ухватился за этот осколок, стараясь освободить тело бедной девушки, нашедшей такую ужасную кончину, но только обжёг себе ладони о горячее железо. Обернувшись, я увидел несколько лиц, застывших в ужасе от раскрывшейся пред ними картины. Как в трансе, с чувством полной беспомощности, я отошёл… Забыть ту сцену невозможно…

Оставшись без машины, нам не осталось ничего другого, как искать нашу часть пешком, что затруднялось несоответствием путёвки, выданной на машину, на шофёра и связного. Её выдали нам в штабе дивизии ещё на финском фронте для переброски инвентаря дивизиона на Ленинградский фронт. Отремонтировать грузовик нам не удалось, так как это была не армейская машина, а мобилизованная ещё в первые дни войны гражданская. Частей в медсанбате не было даже для ремонта своих повреждённых единиц техники.

Погода ещё держалась. Наш предстоящий поход к фронту для встречи с дивизией выглядел беспрепятственным. Но не тут-то было. Был ранен водитель полевой кухни медсанбата, и мой приятель шофёр был посажен за руль, а мне пришлось отправиться в путь одному.

Точной линии фронта в эти дни не было ни на одной карте, так как она менялась не только по дням, но и по часам и даже минутам. Это было начало осени 1941 года.

Линия обороны зияла прорехами. Немецкие войска наступали, и в плен к немцам переходили целые подразделения и части — роты и полки, наспех сформированные в начале войны из уже немолодых солдат запаса. Многим до этого уже довелось испытать на себе ужасы сталинского режима.

Через два дня мне, добровольцу, полному патриотизма и верности к стране, партии и народу, пришлось столкнуться с этим массовым движением людей, надеющихся, что немецкая армия освободит их от коммунизма. Они переходили на сторону наступающего Вермахта без единого выстрела. Это была для меня жуткая действительность, понять которую я смог только много позже.

Штаба своей части мне так и не удалось найти. Я присоединился к какой-то стрелковой роте уже поздно ночью, с намерением утром доложить кому следует о судьбе грузовика, шофёра и связного, то есть, меня. Нужно было также отдать какие-то бумаги в запечатанном конверте, почти распавшимся от пота в кармане моей гимнастёрки. Усталый и голодный я заснул мёртвым сном в углу крытого окопа, стены которого были обложены соломой.

На рассвете, дрожа от утренней прохлады и осевшего тумана, мне послышалось оживлённое шушуканье по окопу. И перед тем, как мне удалось совсем проснуться и открыть глаза, я почувствовал как моя винтовка зажатая, как обычно во время сна, между колен, зашевелилась, и я услышал довольно добродушный голос: «Эй, паренек, ты что? Спать на фронт приехал? Проснись!»

В окопе было ещё темновато, но приятное лицо уже не молодого командира подразделения, с доброй жалостливой улыбкой, осталось в моей памяти навсегда. Он сказал, что передовые посты доложили о приближающейся цепи немецких солдат. Уже ночью большинство роты, державшей этот участок, условилось сдаться без боя — ведь остановить немцев нельзя, да и зачем? Они сразу же освободят нас и дадут возможность нам бороться против сталинского режима и коммунизма. Командир подразделения предложил и мне уничтожить комсомольский билет, если он у меня есть, и ждать немцев или уйти, пока не поздно. Насиловать меня они не хотят. Для рассуждений на политтему времени не было. На моё первое движение взять винтовку в руки был получен короткий, но резкий окрик:

— Оставь! А то ещё начнёшь стрелять, и нас накроют миномётами.

Мне и в голову не приходило поблагодарить этого человека за его честный поступок в отношении моей судьбы, я кипел злобой за оскорбление, нанесённое предателем красноармейской чести и долга и всеми изменниками этой роты, молча слушавших его слова, обращённые ко мне.

Вылезти из окопа было нетрудно. Как только я увидел приближающиеся без единого выстрела фигуры в немецкой форме, то понял, что раздумывать некогда, и, прижимаясь к холодной земле под прикрытием ещё державшихся клочьев тумана, пополз к видневшимся кустам, невзирая на царапины, росу и срубленные деревья, через которые нельзя было перелезать, и приходилось их огибать ползком, чтобы не заметили.

Так я дополз до кустов, где смог обернуться. Немцы уже дошли до окопавшейся роты и без единого выстрела заняли рубеж оборонительной линии. Выходившие с поднятыми руками красноармейцы были построены в три шеренги и под охраной отправлены в тыл. Эта задержка в их наступлении позволила мне проползти до следующего, более густого, кустарника, под прикрытием которого короткими перебежками мне удалось добраться до леска, утолить голод какими-то ягодами и обдумать только что случившееся.

Перед этим до меня доходили слухи о массовых переходах частей Красной Армии без боя к немцам. В большинстве случаев о наших солдатах, переходивших в плен добровольно или только после короткого сопротивления, говорилось лишь намёком, и сохрани Бог того, кто был схвачен за распространение слухов! Это обсуждалось лишь с глазу на глаз между друзьями. И вот сегодня я сам был не только опозорен потерей оружия, но и собственными глазами был свидетелем этого позорного факта. Должен я сказать о том, что слышал и видел? Кому доложить? Что будет со мной после моего правдивого рассказа? В моём сознании зашевелились какие-то сомнения в собственной безопасности — как личности, ставшей свидетелем до сих пор скрываемого факта, хоть и происходившего на деле. Судьба моя избавила меня от принятия какого-либо решения.

Боязнь попасть к немцам, да вдобавок и голодный желудок принудили меня искать своих. Но где? Впереди раздавались выстрелы, слева шёл миномётный обстрел, наступающие немцы могли оказаться рядом. Я начал заходить глубже в начинающийся лес. Ни компаса, ни часов у меня не было, и только по солнцу можно было примерно определить, где восток и где запад. Выбрав восточное направление как более безопасное, я шёл и шёл, подбирая попадающиеся ягоды. Стыдясь своего «бесчестия», я все ещё возмущался произошедшим в окопах.

Кусты, корни, пни и поваленные стволы деревьев затрудняли ходьбу, к тому же я потерял выбранное направление из-за посеревшего неба. Уже к сумеркам удалось выйти на какую-то дорогу, где повстречавшийся связист на велосипеде с испугом в глазах ответил на мой вопрос, где мы находимся:

— Нас окружают, но штаб полка находится в следующей деревне, в школе, если поспешишь, то застанешь наших там.

Несмотря на усталость, я зашагал так быстро, как мог, и примерно через полчаса подошёл к деревне, встретившей меня силуэтами изб. Было тихо, только где-то вдали трещал мотоцикл. Как и объяснил мне связист, «четвёртое по правой стороне строение» оказалось школой. В окнах мелькал свет то ли от свечи, то ли от карманного фонарика. В кустах смородины стоял мотоцикл.

Перед тем как постучать или открыть дверь, я заглянул в окно. На фоне пламени свечи я увидел силуэты в касках и непромокаемых плащах — форма немецких мотоциклистов-разведчиков. Сообразив, что я попал в школу, уже занятую немцами, я ринулся в кусты смородины. Очевидно, за мной все это время наблюдали, так как я услышал окрик: «Хальт!» Затем последовала короткая очередь из автомата, и, когда я уже достиг кустов, раздался взрыв гранаты. Это была граната-бутылка (не осколочная).