На крыльях — свастика
На крыльях — свастика
В субботу 21 июня было, как всегда, оживленно и шумно на Графской пристани. Подходили катера и барказы с уволенными на берег моряками. Встречались друзья с различных кораблей, делились последними новостями.
На Краснофлотском бульваре шел фильм «Музыкальная история». В Доме флота был вечер.
Товарищи, с которыми я приехал на учения, — Д. И. Корниенко и И. В. Маслов — уже отбыли в Москву. Я сидел за столиком ресторана в летнем саду Дома флота вместе со своим старым товарищем по службе на Балтике Александром Викторовичем Солодуновым, теперь начальником гидрографического отдела Черноморского флота. Было уже поздно, но уходить в гостиницу не хотелось. Завтра — выходной день, можно рано и не вставать.
Вдруг я заметил, что к столику, за которым сидели некоторые командиры соединений, подошли начальник Дома флота и дежурный командир. Они о чем-то поговорили — командиры поднялись и сразу ушли. Проходя мимо нас, один из них наклонился к Солодунову и сказал, что объявлена оперативная готовность № 1. И не успели мы расплатиться, как к Александру Викторовичу подошел рассыльный и вручил пакет с вызовом в часть.
Мы вышли вместе. Я отправился в штаб флота.
По дороге обратил внимание на то, что в городе начало производиться затемнение, а у штаба флота услышал сигнал большого сбора, который не на шутку встревожил меня.
Поднимаясь по лестнице штаба, я невольно вспомнил недавний разговор с Кулаковым. Он сказал тогда, что на Дунайской военной флотилии задержан еще один перебежчик (о первом перебежчике, перешедшем нашу границу в первых числах июня, я знал еще в Москве). Оба перебежчика предупреждали о тщательной подготовке Германии к нападению на Советский Союз.
Чтобы узнать о том, что происходит, я зашел к начальнику штаба флота контр-адмиралу Елисееву. Оказалось, он не уходил еще домой.
— Получена телеграмма от наркома, — сдержанно отвечая на мое приветствие, сказал Елисеев, — готовность № 1. Нарком звонил по вэ-че, интересовался, как идет переход на оперативную готовность. Обстановка, по-видимому, очень серьезная.
Всегда учтивый и внимательный, на этот раз Иван Дмитриевич был крайне сух и предельно собран.
За окнами кабинета стало совсем темно: на рейде погасли огни, только маяк продолжал размеренно мигать. Непрерывно звонили телефоны.
— Прибыли командующий и член Военного совета, — доложил оперативный дежурный.
— Хорошо, — не опуская трубку, сказал Елисеев.
Я прошел к оперативному дежурному. От него узнал, что три немецких транспорта, обычно совершавших перевозки в разных районах Черного моря, вчера вечером оказались в портах Румынии и Болгарии.
Сейчас, когда многие немецкие документы опубликованы в официальных протоколах Нюрнбергского суда, стало ясно, что выход немецких судов из наших портов был запланирован и разработан верховным командованием вооруженных сил фашистской Германии в связи с подготовкой нападения на Советский Союз. Одновременно, с 17 июня, планом операции «Барбаросса» запрещалась отправка судов в наши порты.
Тогда мы, конечно, обо всем этом не знали, но неожиданное сосредоточение судов в западных портах настораживало.
— Как понимать повышенную готовность: как боевую или как учебную? — запрашивали оперативного дежурного начальники штабов и командиры.
— А знаете ли вы, какие большие потребуются мероприятия, чтобы привести батареи в боевую готовность? — спросил начальник штаба 61-го зенитного полка И. К. Семенов.
— Знаем, майор Семенов… Выполняйте приказание, — ответил оперативный дежурный капитан 2 ранга Рыбалко.
Город был погружен во тьму, а створные огни и маяки продолжали гореть, несмотря на то что было приказано выключить их.
— Почему горят маяки? — возмущался Рыбалко. Его помощник капитан-лейтенант Левинталь доложил, что с маяками нарушена связь.
Рыбалко связался по телефону с начальником гарнизона генерал-майором П. А. Моргуновым. Оказалось, что Моргунов уже имел по этому поводу неприятный разговор с командующим флотом. Командиру 35-й батареи и начальнику караула Сухарной балки начальник гарнизона дал приказ срочно выслать мотоциклистов и передать, чтобы створные огни и маяки были немедленно выключены.
Наконец ориентиры на подходах к Севастополю с моря — Херсонесский маяк и Инкерманские створные огни — погасли.
«В направлении с юго-запада слышен шум авиационного мотора», — поступило донесение оперативному дежурному.
— Выясните в ВВС, есть ли наши самолеты в воздухе! — приказал Рыбалко своему помощнику Левинталю и вызвал по телефону начальника противовоздушной обороны флота.
Не успел он закончить разговор по телефону, как Левинталь сообщил:
— Оперативный дежурный по ВВС доложил, что наших самолетов в воздухе нет.
Я простился с оперативным дежурным и пошел в политуправление. Туда все подходили и подходили из разных концов города политработники. Еще час назад все они мирно пили чай, кто дома, а кто в гостях, строили планы на завтрашний выходной день.
К двум часам ночи все политработники были в сборе, они направлялись на корабли и в части. Мы с Бондаренко решили для ориентировки сообщить им о двух перебежчиках.
— Предупредите комсостав, что эта тревога может быть и не учебной, — окинув взглядом собравшихся, сказал Бондаренко.
За стеклами окон, по мало заметным сигнальным огням вдалеке угадывался рейд. В напряженной тишине раздавались то удаляющиеся, то приближающиеся звуки выхлопов движков и моторов — это катера и барказы развозили по кораблям возвращавшихся с берега командиров и сверхсрочников.
Дежурный по политуправлению флота политрук Хсджанов доложил Бондаренко:
— С Херсонесского поста донесли, что слышен шум авиационного мотора.
Мы уже знали, что в районе Севастополя наших самолетов не должно быть в воздухе. Чьи же они?
— Пойдем к командующему и члену Военного совета, — сказал я Бондаренко. — Нужно уточнить ситуацию.
И вдруг тишину разорвали артиллерийские залпы.
Я машинально взглянул на часы: было около половины четвертого.
— Неужели война? — мы взглянули друг на друга.
— Да, — сказал Бондаренко, — не исключено, что война.
Мы вошли в кабинет командующего флотом. Там был Кулаков.
Вице-адмирал Октябрьский разговаривал по ВЧ с Москвой.
— Чьи самолеты? — спросил я у Кулакова.
— Наверное, немецкие, — ответил он и протянул мне телеграмму наркома, адресованную Военному совету. В ней сообщалось: «В течение 22 и 23 июня возможно внезапное нападение немцев. Нападение немцев может начаться с провокационных действий. Наша задача не поддаваться ни на какие провокации, могущие вызвать осложнения. Одновременно флотам и флотилиям быть в полной боевой готовности, встретить внезапные удары немцев или их союзников. Приказываю: переход на оперативную готовность № 1 тщательно маскировать. Ведение разведки в чужих территориальных водах категорически запрещаю. Никаких других мероприятий без особых распоряжений не проводить. Кузнецов».
— Как видите, — сказал Кулаков, — нас уже бомбят. Это не провокация, а самая настоящая война.
Раздвинув шторы, мы выглянули на балкон. Небо бороздили, нити трассирующих пуль, прорезали лучи прожекторов. То и дело вспыхивали белые кулачки разрывов снарядов — зенитные батареи с берега и с кораблей вели огонь по врагу.
— Хорошо встретили! — проговорил Кулаков, и в голосе его чувствовалась гордость за флот.
Наше внимание привлек разговор командующего флотом по ВЧ.
Необычно резким голосом Октябрьский говорил:
— Да, да, нас бомбят…
Раздался сильный взрыв, в окнах задребезжали стекла.
— Вот только сейчас где-то недалеко от штаба сброшена бомба, — возбужденным голосом продолжал Октябрьский.
Мы переглянулись.
— В Москве не верят, что Севастополь бомбят, — приглушенно произнес Кулаков.
А в штаб флота оперативному дежурному с постов связи, с батарей и кораблей доносили: в лучах прожекторов видны сбрасываемые парашютисты. Моргунов доложил, что недалеко от 12-й батареи береговой обороны сброшено четыре парашютиста.
— Усилить охрану штаба! — приказал Рыбалко.
Вскоре выяснилось, что с неопознанных самолетов на парашютах сбрасывались не люди, а мины. Освещенные лучами прожекторов, они принимались сначала за парашютистов. Оказалось, что во время разговора командующего флотом по ВЧ разорвалась не бомба, а мина, упавшая вблизи памятника затопленным кораблям.
После налета вражеской авиации пришло донесение с Дунайской военной флотилии: на рассвете, в 4 часа 45 минут, с румынского берега и полуострова Сату-Ноу был открыт артиллерийский и пулеметный огонь по советскому берегу, портовым сооружениям Измаила и кораблям Дунайской военной флотилии. Дунайцы ответили огнем по румынскому берегу и полуострову, и к 6 часам 30 минутам огневые точки противника были подавлены.
Нас обрадовали эти известия: они говорили о том, что Дунайскую военную флотилию, как и главную базу флота, враг не застал врасплох.
Узнав, что в районе Приморского бульвара и на улице Подгорной взорвались мины, я пошел туда, размышляя о всем виденном и слышанном.
Около Приморского бульвара окна в домах были выбиты, под ногами хрустели осколки стекла. Некоторые дома, и особенно здание филиала Института физических методов лечения имени Сеченова, повреждены взорвавшейся вблизи миной. Среди больных, находившихся на излечении, насчитывалось много контуженных и раненых.
Мина упала в воду у памятника затопленным кораблям. У берега было мелко, и она взорвалась. Но памятник с орлом, распластавшим свои могучие крылья, — символ славы Черноморского флота — не пострадал. На берегу и в воде валялись лоскуты светло-зеленого парашюта.
На Подгорной улице был полностью разрушен жилой дом. От того же взрыва получили повреждения и дома на улице Щербака, расположенной рядом. Создавалось впечатление, будто в эти дома стреляли из пушек прямой наводкой. Во многих домах вылетели не только стекла, но и рамы.
Среди мирных жителей Севастополя появились первые жертвы — 30 человек убитых, 200 раненых и контуженных.
Своевременное затемнение Севастополя и огонь зенитных батарей и кораблей помешали вражеской авиации более точно заминировать фарватеры, чтобы воспрепятствовать выходу кораблей из бухты и парализовать активные действия флота.
С утра подразделения охраны водного района приступили к тралению подходов с моря.
Это было тяжелое утро — первое утро Великой Отечественной войны. Война — и еще не война: не было никаких официальных сообщений о нападении. Где-то в глубине души теплилась крохотная надежда: а вдруг то, что случилось в Севастополе, только провокация фашистов…
Я стоял на Графской пристани и глядел на тральщики, впервые вышедшие на боевое траление, на ощетинившиеся палубы кораблей, на суровые лица командиров, направляющихся прямо с барказов и катеров в штаб за дополнительными указаниями. Снова восстанавливал в памяти быстро пролетевшую ночь — и стало беспощадно ясно: война!
В тот же день мы получили из Москвы официальное сообщение о вероломном нападении германского фашизма на нашу Родину.
Повсюду в частях и на кораблях прошли митинги. Командиры и краснофлотцы клялись защищать Родину до последней капли крови, сражаться с врагом так же, как сражались отцы в гражданскую войну. «Наше дело правое — мы победим» — было на устах у всех. Однако всей глубины опасности, которая нависла над Родиной, многие из нас тогда еще не представляли.
* * *
С утра я все собирался съездить в зенитную батарею, сбившую вражеский самолет. Но немалую трудность представляло выяснить, какой именно батарее принадлежит честь первой уничтожить фашистского налетчика. Ни заместитель командира по политчасти 61-го зенитного полка Шпарберг, ни начальник штаба ответить на этот вопрос не могли. В самом деле, с батарей и наблюдательных постов видели не один уходящий в сторону моря и резко снижающийся с черным шлейфом дыма самолет, освещаемый десятками лучей прожекторов. К каждому самолету тянулись трассы зенитного огня с десятков зенитных батарей с берега и кораблей, и определить, какая из батарей сбила врага, было решительно невозможно. Краснофлотцы, командиры и политработники каждой батареи были уверены, что сбили именно они. («Не может быть, чтобы мы мазали. Наши снаряды наверняка угодили в самолет».)
Многие, однако, считали более вероятным, что самолет сбила 78-я зенитная батарея, расположенная на Северной стороне. Туда я и поехал. И у командира батареи лейтенанта Зернова, и у его заместителя по политчасти политрука Тарасова, и у всех краснофлотцев настроение было приподнятое, боевое.
Когда лейтенант подал команду стрелять по самолету боевыми снарядами, рассказывали мне краснофлотцы, сначала решили, что это обычное учение и сейчас же, как только будет проверена готовность, последует отбой. Но его не последовало.
— А морально к боевым действиям мы были готовы, — говорил мне Тарасов. — Сообщение-то ТАСС сообщением, но ведь мы заметили и другое: через три дня после этого сообщения — в «Красном черноморце» передовая «За мгновенную боевую готовность зенитных подразделений», в следующем номере опять передовая — «Связь в подразделениях ПВО должна работать отлично». Сначала удивились — слишком неожиданно такое внимание именно к нам, зенитчикам, а потом поразмыслили — да ведь это не случайно.
И тогда же обсудили обе передовицы со всем личным составом.
— Когда обсуждали эти передовицы, — сказал секретарь комсомольской организации краснофлотец Иван Шатохин, — командир и политрук нам втолковывали, что нам, зенитчикам, первыми открывать огонь по врагу. Так мы и действовали…
Тут политрук Тарасов рассказал, как война помешала Шатохину съездить домой. Ему предоставили очередной отпуск, провели заседание бюро и на это время обязанности секретаря комсомольской организации возложили на члена бюро младшего сержанта Пачкалова. Поскольку поезд уходит рано утром, когда еще только начинают ходить катера, Шатохин отправился на вокзал вчера с вечера.
Я посочувствовал Шатохину. И он рассказал, как сорвалась его поездка. На вокзале он услышал сигнал большого сбора. Командиры и краснофлотцы, вместе с ним ожидавшие поезд, решили, что опять начинается учение. А через несколько минут из репродуктора послышалось: «Всем военнослужащим возвратиться на корабли и в части».
— Мне стало не по себе, — говорил Шатохин. — Настроился побывать в своем Донбассе, у родных, в своей шахте — а тут учение. Сразу на ум пришел доклад полкового комиссара о международном положении. Он сказал тогда, что обстановка грозная, придется, видимо, воевать с фашистами, а я подумал: успеть бы побывать дома — тогда и воевать не страшно. И вот вижу: побывать-то дома не удастся, надо бежать на батарею. И все, кто был на вокзале, подхватили чемоданы — и на Графскую, а там уже катера ждут…
Когда Шатохин вернулся на батарею, она уже вела огонь по воздушному противнику. Не мешкая, включился в дело и он.
* * *
Вечером я говорил по ВЧ с Иваном Васильевичем Роговым. Мне нужно было доложить ему о происходящем и уточнить свои задачи в связи с начавшейся войной. Кроме того, я высказал ему желание остаться на действующем флоте.
— Учтите сами и подскажите товарищам, что в такой обстановке не исключено распространение ложных слухов и паники. Нужно пресекать их. До моего приезда в Севастополь оставайтесь на флоте. О вашей дальнейшей службе решим на месте. Побывайте в авиации, — сказал он, заканчивая разговор, и, помолчав, добавил: — О семье не беспокойтесь.
Я ни слова не говорил ему о семье, хотя и порывался сказать.
«Как понять фразу: «Побывайте в авиации»? Почему авиация, а не корабли?» — думал я, направляясь на командный пункт флота.
КП перешел в специально оборудованное помещение на берегу Южной бухты у Каменной пристани. Скала защищала его слоем твердого грунта толщиной более 30 метров. Здесь разместился Военный совет, начальник политуправления и начальник штаба флота.
В помещении чувствовалась большая влажность. Вытяжная и нагнетательная вентиляция была настолько малодейственна, что пришлось поставить электрогрелки, подсушивавшие стены. Дышалось тяжело.
У Кулакова я застал Бондаренко. Оба — с осунувшимися, озабоченными лицами. Я передал им свой разговор с Роговым.
Кулаков сказал, что вечером в Карантинной бухте подорвался на мине морской буксир СП-12. Катера, вышедшие к месту его гибели, подобрали 5 человек, остальные 26 погибли. Это были первые жертвы войны от магнитно-донных мин, тогда еще нам не известных. Их ставила немецкая авиация при налете на Севастополь.
Здесь же я узнал, что Военный совет флота получил приказание нанести удар с воздуха по Констанце и Сулину, уничтожить портовые сооружения, корабли, склады, нефтебаки и железнодорожное депо. Стало понятно, почему Рогов советовал побывать в авиации.
Ночевали мы с Бондаренко в палатке рядом с командным пунктом.
Несмотря на усталость, долго не могли уснуть. Каждый думал о своем и вместе с тем об одном и том же: как сложится судьба Родины.
На рассвете за мной заехал начальник отдела политической пропаганды военно-воздушных сил флота бригадный комиссар М. Г. Степаненко. Перед тем как ехать в 63-ю авиабригаду, стоявшую в Сарабузе, мы познакомились в штабе ВВС с планом бомбового удара по Констанце и Сулину. В момент нашего разговора первая группа 63-й авиабригады с грузом фугасных и зажигательных бомб была уже на подходе к Констанце.
— Это наш ответный визит за вчерашний налет вражеской авиации, — сказал начальник штаба ВВС Калмыков.
За пятьдесят минут мы доехали до Симферополя.
Город преобразился. Окна многих домов уже были накрест перечеркнуты полосками бумаги. Привокзальная площадь стала необычно многолюдной.
В течение двух дней сюда собирались все, для кого так неожиданно оборвался отпуск. Люди старались любым способом уехать к семьям, на места службы.
В Сарабуз мы приехали, когда первая группа бомбардировщиков уже вернулась с задания. Но на аэродром не возвратились два бомбардировщика. В экипажах самолетов, вернувшихся из боевого полета, были и раненые. Нам рассказали, что на обратном пути после бомбежки некоторые экипажи 5-й эскадрильи наблюдали, как самолет старшего лейтенанта Чернышева пошел на снижение в северо-восточном направлении. Видевших это успокаивало то обстоятельство, что самолет шел на снижение не резко и без дыма. Но на неоднократный вызов по радио самолет не отвечал. В штаб пришло донесение о том, что разбитый самолет СБ обнаружен западнее Зуи.
К сообщениям о погибших, раненых, не вернувшихся в строй привыкнуть на войне вообще нельзя. Но эти первые жертвы, первые горькие сводки переживались особенно остро.
В тот день мы побывали на разных аэродромах бригады, беседовали со многими летчиками, штурманами и стрелками-радистами, летавшими бомбить вражеские базы и аэродромы.
Экипажи воздушных кораблей и технический состав находились у своих самолетов, кое-кто подсчитывал пробоины. Редкий самолет не имел хотя бы небольшого повреждения. У одних были помяты баки, кабины, у других — пробоины в плоскостях, следы пулеметных очередей.
Летчики отвечали на вопросы кратко, не вдаваясь в подробности:
— Бомбы донесли и сбросили над целью.
— Старался отбомбиться, как на полигоне.
— Нас обстреляли методом завес. Зенитная артиллерия расположена у них вкруговую.
— Нас атаковали «мессершмитты» методом «сзади-сверху».
Легкораненые, участвовавшие в первой бомбежке, упрашивали не отправлять их в госпитали. С тяжелоранеными перед их отправкой в тыловые госпитали прощались всеми экипажами. Один за другим к раненому товарищу молча подходили летчики, техники, штурманы, стрелки-радисты. Молча жали руку и молча, нахмурившись, готовые снова подняться в воздух, отходили.
Я видел, как прощались товарищи со стрелком-радистом Смирновым. У него был раздроблен подбородок, и он не мог говорить. Прощаясь с друзьями, он каждый раз, лежа на спине, поднимал обе руки вверх, к небу, словно просил: поднимитесь туда, отомстите…
Со многими прекрасными летчиками и штурманами познакомился я в тот день. Командиром звена начинал тогда свой боевой путь один из лучших летчиков, воевавших на Черном море, Герой Советского Союза И. Е. Корзунов. Он закончил войну командиром воздушной дивизии, а сейчас генерал-лейтенант авиации.
Еще дорогой Степаненко хвалил штурмана 4-й эскадрильи капитана Толмачева, который на учебном полигоне всегда бомбил на «отлично». Меня заинтересовало, как он отбомбился в боевой обстановке.
На аэродроме во Владиславовке нас встретили заместитель командира полка майор Н. А. Токарев, еще в советско-финляндскую войну получивший звание Героя Советского Союза, и командир 4-й эскадрильи капитан П. Ф. Семенюк.
Токарев доложил, что с боевого задания вернулись все самолеты, потерь не было. Я спросил у Семенюка, как отбомбился Толмачев.
— Он водил девятку, — ответил командир эскадрильи. — Отбомбился прекрасно. Проявлена фотопленка, она подтверждает эту оценку.
Часа через полтора я увидел самого Толмачева и был несколько удивлен: у меня успело сложиться представление о многоопытном, умудренном жизнью летчике, а встретил совсем юношу — с мягкими чертами лица, добрыми и ясными глазами. Через десять дней я узнал, какой характер скрывается за этими привлекательными чертами.
Во время налета нашей авиации на румынские мониторы под Тульчей самолет Семенюка, на котором Толмачев был штурманом, атаковали два «мессершмитта». Во время первой атаки заглох левый мотор самолета. После второй атаки Толмачев заметил: руки Семенюка выпустили штурвал. Лицо командира было бледно, по лицу текла кровь. Самолет, лишенный управления, резко пошел в пике. Толмачев взял управление на себя и начал выравнивать самолет. И тут он почувствовал острую боль в спине. Силы покидали его. В полусознательном состоянии дотянув машину до подходящего для посадки места недалеко от Измаила, штурман пошел на посадку прямо в поле. Когда раненый стрелок-радист Егоров дотянулся до него, чтобы перевязать, Толмачев уже потерял сознание. А месяц спустя он уже снова летал бомбить боевые порядки противника на подступах к Одессе. Мне довелось вручать ему потом орден Ленина и орден Красного Знамени, а в 1943 году Александр Толмачев был удостоен звания Героя Советского Союза.
* * *
Из Сарабуза мы выехали поздно. Возвращались через затемненный Симферополь. К вокзалу подходили и подъезжали первые группы мобилизованных для отправки к местам назначения.
Машину покачивало. Усталость брала свое, и мы со Степаненко переговаривались все реже и реже. Стали дремать, вздрагивая от резких толчков на крутых поворотах. Проехав Бахчисарай, шофер остановил машину.
— В чем дело? — спросили мы сквозь дрему.
— Слышен артиллерийский гул, и светлый кусок неба виден в направлении Севастополя, — ответил он.
Выбравшись из Бельбекской долины, мы увидели в том направлении множество лучей прожекторов, рыскающих по небу. Временами лучи сходились в одну точку, потом снова расходились в поисках воздушного врага. Доносился глухой гул артиллерийской канонады. Вначале разрывов снарядов почти не было видно, но, внимательнее присмотревшись, можно было заметить, что в небе словно кто-то непрерывно пытался зажигать спички, а ветер не давал разгораться огонькам и гасил их. По этим вспышкам и гулу можно было судить о борьбе между вражеской авиацией и нашими зенитными батареями, развернувшейся в Севастополе.
Было почти совсем светло, когда мы въезжали в Севастополь. Нас остановил патруль, проверил документы и предупредил, что отбоя воздушной тревоги еще не было.
Потом я выяснил, что вражеская авиация сбрасывала ночью донные неконтактные мины, а для отвлечения внимания зенитной артиллерии и наблюдательных постов бомбила Любимовку, Учкуевку, Бельбек и Мамашай.
В целях своевременного обнаружения и определения мест постановки мин самолетами противника штаб охраны водного района организовал береговые и плавучие посты противоминного наблюдения. Во время налетов вражеских самолетов зенитные батареи с берега и кораблей вели огонь, а посты противоминного наблюдения непрерывно следили за маневрированием самолетов, за сбрасыванием мин и определяли траектории их падения, фиксировали места и время приводнения мин.
ОВРом решался главный вопрос: фарватер должен быть чист!
С кораблей, катеров, шлюпок и с береговых постов наблюдатели установили в эту ночь, что четыре мины упали на внешнем рейде в районе Константиновского буя. Зенитные батареи сбили с боевого курса вражеские самолеты, и часть мин упала на сушу. Две мины взорвались на территории 1-й бригады торпедных катеров у Карантинной бухты и разрушили пирс. Одна упала в районе Херсонесского музея. Она не взорвалась, и ее взяли под охрану, чтобы изучить устройство приборов и механизмов немецких неконтактных мин.
Минеры бесстрашно вступили в единоборство с неизвестными им дотоле минами. Разгадав их технические особенности, минеры стали настойчиво изыскивать средства борьбы с ними. Разоружение мин противника, разрядка взрывных устройств (магнитных замыкателей) позволили создать эффективные средства траления (уничтожения) мин. Это была трудная и опасная работа, унесшая немало жизней мужественных минеров, и продолжалась она длительное время.
Севастопольцам не забыть подвига капитан-лейтенанта Г. Н. Охрименко, который в тяжелых условиях осады Севастополя весной 1942 года освоил водолазное дело, чтобы изучить поставленные немцами комбинированные магнитно-акустические мины. При помощи опытного водолаза Викулова он приступил к разоружению мины под водой.
Водолазный бот подвергся артиллерийскому обстрелу и получил повреждение, в команде бота появились раненые, но работа не прекращалась. В сложных условиях, рискуя жизнью, люди трудились над разгадкой секретов мин противника.
При разоружении мин погибли флагманский минер Новороссийской военно-морской базы старший лейтенант С. И. Богачик, инженер Б. Т. Лишневский, минеры М. И. Иванов, И. А. Ефременко, И. И. Иванов, был тяжело контужен один из опытнейших минеров капитан-лейтенант А. И. Малов.
24 июня во второй половине дня на флагманском командном пункте стало известно, что у Константиновского буя подорвался и затонул на переходе 25-тонный подъемный плавучий кран. Катера ОВРа вышли туда, но спасти удалось лишь четырех человек. По их рассказам, 10 человек из команды крана погибли в момент взрыва. Уцелели только те, кто находились в этот момент на верхней палубе. Взрывной волной их сбросило с палубы крана за борт, потом их подобрали катера.
Через несколько дней при выходе из главной базы в море на Инкерманском створе подорвался эсминец «Быстрый», направлявшийся на ремонт в Николаев. Донная неконтактная мина взорвалась под полубаком. Это вызвало большие повреждения днища в подводной носовой части корпуса корабля. Командир корабля капитан 2 ранга С. М. Сергеев решил сохранить корабль на плаву и повел его к отмели.
Когда мы направились на катере к месту подрыва «Быстрого», навстречу попадались катера, идущие к Морскому госпиталю с ранеными и контуженными с эсминца.
Так мы расплачивались за недостаточную подготовку к минной войне. На флоте не оказалось тралов для траления весьма сложных по устройству магнитных неконтактных мин, принятых на вооружение у немцев.
Общими усилиями минеров флота, инженеров Испытательного минно-торпедного института и инженеров судостроительного завода был создан магнитный трал. Командир ОВРа контр-адмирал В. Г. Фадеев приступил к тралению неконтактных мин кораблями своего соединения. Его первым помощником в работе явился начальник политотдела ОВРа полковой комиссар Н. А. Бобков.
Однажды, когда вместе с Бобковым мы направлялись к месту стоянки катеров-тральщиков, нас догнал заместитель командира 1-го дивизиона катеров-охотников полковой комиссар П. Г. Моисеев и воскликнул:
— У меня новость!
Он рассказал, что вернулся с моря, куда выходил со звеном сторожевых катеров в противолодочное охранение отряда кораблей. Маневрируя, один из катеров сбросил несколько глубинных бомб. Через короткий промежуток времени после взрыва одной бомбы вблизи его последовал необычайной силы подводный взрыв, поднявший вверх колоссальный столб воды.
Тщательно сопоставив данные об этом взрыве, в штабе ОВРа пришли к заключению, что его место совпадает с засеченным местом мины, сброшенной с самолета противника в один из ночных налетов.
Сосредоточенное лицо Бобкова при этом прояснилось: он понял, что найден еще один способ борьбы с минами. Оказывается, донные неконтактные мины детонируют от взрыва вблизи их корпуса. И ОВР главной базы включил в систему траления только что открытый способ уничтожения мин глубинными бомбами.
Позже, во время обороны Одессы, мы уже знали, как бороться с мифическими минами противника, не поддающимися якобы тралению.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.