АСКЕТ И ЛИСА Андрей Сахаров и Елена Боннэр
АСКЕТ И ЛИСА
Андрей Сахаров и Елена Боннэр
Воспоминанье прихотливо
И непослушливо. Оно —
Как узловатая олива:
Никак, ничем не стеснено.
Свои причудливые ветви
Узлами диких соответствий
Нерасторжимо заплетет —
И так живет, и так растет.
Стихи Ходасевича Елена Боннэр взяла эпиграфом к своей книге «Дочки-матери».
* * *
Из воспоминаний Боннэр: «Самолет летел над океаном. За иллюминатором было розовеющее рассветное небо. Подумалось, что я прожила три жизни. В первой тоже было розовое небо, детство, светлая любовь девочки-подростка, стихи, сиротство, танцы, война, смерть».
Танцы были с Севой Багрицким, сыном поэта Эдуарда Багрицкого, под томительную мелодию «В парке Чаир», под Козина – «Веселья час и боль разлуки готов делить с тобой всегда…», даже под «Каховку».
«Но эта первая жизнь вся была – розовое небо. Вторая жизнь – роды, женское счастье, радость профессионального труда. Ее главным содержанием были дети.
Третья жизнь – Андрей! Как в старой сказке, сошлись две половинки души, полное слияние, единение, отдача – во всем, от самого интимного до общемирового. Всегда хотелось самой себе сказать – так не бывает!..
Теперь я в четвертой жизни».
* * *
6 сентября 1989 года в Комитете госбезопасности были сожжены последние 7 томов материалов «оперативной разработки», собранных на Аскета и Лису. 583 тома уничтожили раньше. Под кличкой Аскет проходил ученый-физик, отец термоядерной бомбы, лауреат Сталинской и Ленинской премий, трижды Герой социалистического труда, лишенный этого звания за правозащитную деятельность, академик Андрей Дмитриевич Сахаров. Вторая кличка была – Аскольд. Лиса – его жена Елена Георгиевна Боннэр.
За ними следили, их подвергали провокациям и репрессиям вплоть до конца 86-го, пока зимним днем 15 декабря, в их квартиру в Горьком, куда сначала был выслан он как антисоветчик, а ей разрешили его сопровождать, а после и она тоже, – пока к ним неожиданно не вошли люди и принялись ставить телефон, которого они были лишены семь долгих лет. Сказали: завтра, примерно в 10 утра, вам позвонят. И ушли.
Звонок раздался в 3 часа дня. Звонил глава государства Михаил Сергеевич Горбачев. Он сказал: вы сможете вместе вернуться в Москву.
* * *
Кто-то из журналистов спросил Боннэр: когда Сахаров стал диссидентом? Она ответила в свойственной ей резкой манере: он не диссидент. А кто? – последовал вопрос. Физик – последовал ответ.
Если ваш избранник – физик – такой физик! – приготовьтесь к уникальным переживаниям.
Из воспоминаний Боннэр: «…ночью в лесу полушепотом спросил: “Хочешь, я тебе расскажу про мое любимое?” И, глядя на звездное небо, сказал: “Реликтовое излучение”».
Но, конечно, он был диссидент. Инакомыслящий. Поскольку всегда мыслил иначе, чем другие, многие. Выдающийся ум физика сочетался с объемным зрением, нравственностью, чистотой и высотой человека.
* * *
«Однажды, уже когда у меня был второй (а может, и третий?) инфаркт, Андрей сказал, что он не сможет жить без меня и покончит жизнь самоубийством. В его тоне была какая-то несвойственная ему истовость, как будто он заклинает судьбу или молится. Я испугалась. И просила его ничего не делать сгоряча. Взяла слово, что если это случится, перетерпеть, переждать полгода. Он обещал».
Такая любовь. Такая сила. И такая цельность.
Известно: они увидели друг друга осенью 1970-го в доме правозащитника Валерия Чалидзе.
Из воспоминаний Андрея Сахарова: «У него сидела красивая и очень деловая на вид женщина, серьезная и энергичная… Со мной он ее не познакомил, и она не обратила на меня внимания».
Она ушла, и ему назвали ее имя. Ей – не назвали. Между тем, она уже знала его. Она читала в Париже его громкие «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». В памяти застрял романтический эпиграф из Гете: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой».
Их представили друг другу в Калуге, на очередном правозащитном процессе. Энергичная деловая женщина и застенчивый засекреченный академик. Она была пять лет как разведена. Он – два года как вдовец.
* * *
Роман протекал в скрытой форме.
Он уезжал с детьми Любой и Димой в Сухуми. Некуда девать Малыша, помесь таксы со спаниелем. Собака может пожить на ее съемной даче в Переделкине. С юга вернулся больной. Что случилось? Флюс. Ну, от флюса не умирают, заключила она по телефону и примчалась с уколом. Она была медик и прошла войну как медик. Он запомнил «несентиментальную готовность придти на помощь».
Год они мучились от «невысказанности чувств».
Объяснение произошло 24 августа 1971 года.
«Мы с Люсей прошли на кухню, и она поставила пластинку с концертом Альбинони. Великая музыка, глубокое внутреннее потрясение, которое я переживал, – все это слилось вместе, и я заплакал. Может, это был один из самых счастливых моментов в моей жизни».
С этого времени их жизненные пути слились.
Ей – 47. Ему – 49.
* * *
Когда его уже не было на свете, она написала «Вольные заметки к родословной Сахарова». Так тоже длилась неразрывная связь с дорогим человеком. Еще с живым, она обсуждала с ним девичью фамилию его матери – Екатерины Софиано. Фамилия встречалась у Пушкина. В 1824 году Пушкин написал из Михайловского Жуковскому: «…8-и летняя Родоес Софианос, дочь Грека, павшего в Скулянской битве Героя… племянница Рускаго полковника… Нельзя ли сиротку приютить?»
Люсе очень хотелось установить родство Андрея с «пушкинской» девочкой. Но Андрей Дмитриевич «отверг ее эмоции».
Она не сдалась и, попав в Грецию после его смерти, получила искомое: «Мы испытываем радость, ибо частично корни А. Сахарова – из Кеа, нашего острова, о котором писал много веков назад древний историк Плутарх». Письмо сопровождало архивный документ, из которого следовало, что «во второй половине 18-го века в семье жителя острова дворянина Петра (Петроса) Софианоса было три сына…» Далее прослеживалась вся родословная.
«Таким образом сошлись данные российских и греческих архивов и подтвердилось пересечение с Пушкиным. Андрей Дмитриевич – внучатый племянник пушкинской “маленькой гречанки”!»
* * *
Из дневника старшей сестры Кати Софиано – запись 25 февраля 1917 года:
«Нынче у мамы встретила какого-то учителя физики Дмитрия Ивановича, невыразимо некрасивого, неловкого. Хороши только глаза – милые, добрые, чистые. Катя влюблена и он в нее до такой степени, что не могут и, кажется, не хотят это скрыть».
Запись 21 мая 1921 года:
«Нынче в 5 ч утра у сестры Кати родился сын… Катя счастлива бесконечно, прислала мужу такие женственно ласковые, счастливые письма, что я удивляюсь тому, как он мог их нам читать. Верно, от полноты счастья… Он страшно возбужден, совсем не похож на себя повседневного».
Сын унаследует свойства обоих родителей.
Отец, учитель физики и автор научно-популярных книг по физике, станет сам заниматься с мальчиком, слишком незаурядным, слишком особенным. Долгое домашнее обучение усилит, по словам Андрея Дмитриевича, «неумение общаться с людьми, неконтактность, что было моей бедой большую часть жизни».
* * *
Семейная любовь во многом сформирует этот замкнутый, мягкий и – очень твердый характер.
Пухленькую лаборантку Клаву Вихиреву Андрей увидит в свой первый рабочий день, 10 ноября, на Ульяновском патронном заводе. Он попадет туда по распределению после окончания физфака МГУ, эвакуированного в Ашхабад. 1942-й год. Война. До войны девушка училась в Ленинграде, война помешала, так и осталась без высшего образования. Стеснялась она, стеснялся он. Дружили. Весной, помогая ей вскапывать картошку, он понял, что это не дружба, а любовь. Предложение сделал в письменном виде.
Она родит Сахарову троих детей и умрет 8 марта 1969 года от рака. Он тяжело переживет ее смерть. Огромную сумму, 30 академических окладов, он пожертвует на строительство онкологической больницы, в Международный Красный Крест на помощь жертвам стихийных бедствий и голодающим, а также в фонд детских учреждений Объекта.
* * *
Объектом именовался КБ-11 – филиал Курчатовской лаборатории № 2. Он располагался в монастыре в городе Сарове. Когда-то в нем жил инок Серафим Саровский. В начале ХХ века его причислили к лику святых. Теперь здесь делали атомную бомбу. В феврале 1949 была создана теоретическая группа для работы над водородной бомбой. В группу вошел 28-летний кандидат физических наук Андрей Сахаров. Попав на Объект летом, первое, что увидел: «два ряда колючей проволоки на высоких столбах, между ними полоса вспаханной земли (“родная колючка”, как говорили потом мы, подлетая или подъезжая к границе Объекта)».
Там в самом деле работали заключенные.
«Ежедневно по утрам мимо наших окон с занавесочками проходили длинные серые колонны людей в ватниках, рядом шли овчарки».
В Сарове Сахаров проведет 18 лет.
Проект термоядерной бомбы, носивший аппетитную кличку «Слойка»;
– защита докторской;
– избрание академиком (самым молодым из всех);
– Сталинская и Ленинская премии;
– три звезды Героя соцтруда —
все случится при Клавдии Алексеевне.
И при ней же:
– выступление против любимца властей, одиозного Лысенко на выборах в Академию Наук;
– участие в демонстрации в защиту Конституции возле памятника Пушкину;
– первое письмо в защиту инакомыслящих, взорвавшее спокойствие Лубянки;
– открытое возражение Хрущеву по поводу его решения о возобновлении ядерных испытаний;
– знаменитые «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе», вышедшие в Самиздате, посланные Брежневу, попавшие на Запад и выдержавшие в одном лишь 1968 году около 30 изданий;
– создание Комитета прав человека;
– поддержка десятков узников совести;
– встреча с Солженицыным.
«Клава понимала значительность этой работы и возможные ее последствия для семьи – отношение ее было двойственным. Но она оставила за мной полную свободу действий».
Портрет Сахарова кисти Солженицына: «С первого вида и первых же слов он производит обаятельное впечатление: высокий рост, совершенная открытость, светлая мягкая улыбка, светлый взгляд, тепло-гортанный голос и значительное грассирование, к которому потом привыкаешь».
Портрет внутреннего облика Сахарова той же кисти:
«И именно вот в этой моей дурной двухчасовой критике он меня и покорил! – он ни в чем не обиделся, хотя поводы были, он ненастойчиво возражал, объяснял, слабо-растерянно улыбался, – а не обиделся ни разу, нисколько, – признак большой, щедрой души».
* * *
Спецслужбы не спускали с Сахарова глаз три года – с лета 1954-го по осень 1957-го. В ту пору он еще не объект слежки, а субъект охраны.
«Это были офицеры личной охраны из специального отдела КГБ, их задача была оберегать мою жизнь, а также предупреждать нежелательные контакты (последнее не скрывалось)… Они умели стрелять, не вынимая пистолета из карманов, как они мне однажды сказали».
Сахарову предложили вступить в партию. Он отказался. «Я не могу вступить в партию, так как мне кажутся неправильными некоторые ее действия в прошлом, и я не знаю, не возникнут ли у меня новые сомнения в будущем».
Сомнения возникли и были высказаны вслух. Предчувствие «противоборства с государством, которое мне предстояло», не обмануло.
10 июля 1968 года – последний день, который он проведет в своем кабинете на Объекте. Больше он туда допущен не будет.
Закрытая наука сопровождалась официальными поощрениями.
Открытая общественная деятельность повлечет побиванье каменьями.
Верность себе творила гармонию.
Свидетель этих дней Сахарова делился впечатлениями:
«Я был в его доме недалеко от Курчатовского института. Там были его дети, жена… Дом производил какое-то солнечное, светлое впечатление. Очень светлое, приподнятое настроение, оптимистическое. Никакой тени печали, разочарования. Он выглядел совершенно счастливым человеком».
Уход жены, матери его детей, положит предел всему.
«Несколько месяцев после смерти Клавы я жил как во сне, ничего не делая ни в науке, ни в общественных делах…»
Счастье и несчастье ему дано было переживать с одинаковой глубиной.
Минет время – Люся возродит его к жизни.
* * *
Из воспоминаний Боннэр: «Однажды, когда мне очень хотелось спать, я сказала, что это непорядок – ему давать мне свой дневник, а мне его читать. Дневник пишется для самого себя. Андрей ответил: “Ты – это я”. Эти слова Юрий Олеша когда-то сказал своей жене. Андрей услышал их от меня после знакомства с Ольгой Густавовной Суок-Олешей в Переделкине, на даче, которую я снимала для мамы и сына. В то время он еще был для меня Андреем Дмитриевичем, хотя меня он с первой встречи называл Люсей».
Ее имя было Люсик. По-армянски. Метрикой в семье не обзавелись, так вышло. Получая паспорт, она, полуармянка-полуеврейка, самостоятельно взяла себе фамилию матери – Боннэр и назвалась Еленой – в честь тургеневской героини Елены Инсаровой из романа «Накануне». Со школы к ней приклеилось прозвище: «коллегия адвокатов». Позже, помогая ссыльным и заключенным, она получит еще одно: «всехняя Люся». Она всегда действенно отстаивала справедливость.
7 января 1972 года они зарегистрируют свой брак. За два дня до суда над Буковским, в защиту которого выступят оба.
Через десять лет спецслужбы объяснят Сахарову и публике, какую злодейку он взял себе в жены.
* * *
«Все старо как мир – в дом Сахарова после смерти жены пришла мачеха и вышвырнула детей… В молодости распущенная девица достигла почти профессионализма в соблазнении и последующем обирании пожилых и, следовательно, с положением мужчин…»
Эту пошлость, эту ложь от первого до последнего слова напишет и напечатает в журнале «Смена» доктор исторических наук Николай Николаевич Яковлев. Среди «соблазненных» мужчин он назовет Всеволода Багрицкого, якобы отбитого у подруги путем телефонного шантажа. Эпизод доктор наук заключит сверхциничной фразой: «Разочарование – погиб на войне».
Из искового заявления Елены Боннэр в суд: «Всеволод Багрицкий, сын поэта Эдуарда Багрицкого, не был ни пожилым, ни богатым – он родился 19 апреля 1922 г . в Одессе и погиб 26 февраля 1942 г . недалеко от Любани, не дожив до 20 лет. Мы учились в одном классе и сидели на одной парте, вместе ходили в школу и из школы, и он читал мне стихи. Его отец в шутку называл меня “наша законная невеста”… Была у нас с Севой детская дружба, была первая любовь».
Из письма Севы от 14 октября 1940 года матери в лагерь:
«…я успел влюбиться в одну больную девушку (у нее порок сердца) и, поборов сопротивление ее родных, жениться на ней. Прожили мы вместе месяц и поняли, что так, очевидно, продолжаться не может. Семейная жизнь не удалась. Она переехала обратно… Моей женой была Марина Владимировна Филатова, очень хорошая девушка. Я и сейчас с ней в прекрасных отношениях. До сих пор не могу понять, почему я женился. Все меня отговаривали, даже она сама. А я все-таки женился – глупо!..»
Елена Боннэр никогда не видела Марины Филатовой и никогда не говорила с ней по телефону.
«…фразой “Разочарование – погиб на войне” Яковлев оскорбил не меня, а всех, у кого погибли близкие, память всех мальчиков, не пришедших с войн. Я в память своего мальчика, не пришедшего с войны, сделала все, что могла: по крохам собрала все, что от него осталось, до последнего дня жизни его мамы была ей ближайшим другом и почти дочерью, научила своих детей любить ее и чтить память Севы».
О маленькой книжке, составленной Еленой Боннэр вместе с мамой Севы, одной из трех сестер Суок, из его стихов, писем и дневников, Сахаров скажет с уважением: «Может, это одно из главных дел Люсиной жизни».
* * *
Второй сюжет клеветнической публикации коснется ленинградского знакомого Елены Боннэр, убившего жену из ревности. Автор свяжет криминал напрямую с Боннэр. Этому будет предшествовать появление письма якобы от племянника того знакомого. В письме никогда не существовавший племянник станет вымогать у Боннэр деньги, грозя в противном случае оповестить всех о ее «темном прошлом». Она на письмо не ответит. И тогда по миру разлетится тысяча стандартных желтых конвертов с той же клеветой, направленной ученым, писателям, политическим и общественным деятелям. На конверте обратный адрес – Вена и фамилия отправителя. Австрийские журналисты выяснят: ни такого адреса, ни такого человека в Вене нет.
Из искового заявления Боннэр: «Трагедия – убийство моей школьной подруги Елены Доленко ее мужем Моисеем Злотником… произошла в конце октября 1944 г . Я последний раз видела Елену Доленко в конце 1942 года… Тогда же видела и Моисея Злотника… Брак между Злотником и Доленко был заключен много позже, осенью 1943 года. Мужем и женой я их ни разу не видела…»
Чьи это проделки, из каких рук кормился доктор наук, было ясно и Боннэр, и Сахарову.
К исковому заявлению Елены Георгиевны Андрей Дмитриевич присоединил свое свидетельское. Он полностью отдавал себе отчет в игре властей, которые «собираются изобразить в будущем всю мою общественную деятельность случайным заблуждением, вызванным посторонним влиянием, а именно влиянием Люси – корыстолюбивой, порочной женщины, преступницы-еврейки, фактически агента международного сионизма».
Поразительно наглый доктор наук явится к Сахарову в Горький в отсутствие Боннэр. Сахаров скажет все, что думает о его подлости, и даст ему пощечину.
«После пощечины Андрей успокоился и был очень доволен собой. Как врач, я думаю, что этим Андрей снял стресс – и это было полезно. Как жена – восхищаюсь, хотя понимаю, что вообще подобное не соответствует натуре моего мужа».
* * *
Давление и науськиванье спецслужб давало результаты.
Как-то Елена Георгиевна оказалась в поезде Горький—Москва вместе с артистом Георгием Жженовым. Сам в молодости сидевший «за политику», он бормотал: «Боюсь. Боюсь». Выпив, целовал руки. Наутро протрезвев, сухо простился. В другой раз, узнав, кто ее соседка, попутчица громко заявила, что она советская преподавательница и ехать в одном купе с женой Сахарова не желает. Поднялся шум. Остальные стали требовать остановки, чтобы вышвырнуть Боннэр из поезда. Люся пошлет Андрею телеграмму: «Это было очень страшно, и поэтому я была совершенно спокойна».
Не все включались в гон.
Пожилая женщина подвозила Боннэр и Сахарова на машине в Горьком.
«…меня она до слез растрогала, сказав: “Да ведь видно, как вы друг друга любите”», – запишет Елена Георгиевна.
* * *
Лепя образ жестокой, корыстолюбивой, злой мачехи, «вышвырнувшей» детей академика на улицу, власть элементарно врала.
Когда они поженились, 27-летняя дочь Сахарова Татьяна давно была замужем и жила отдельно. Отец оплатил вступительный взнос в жилищный кооператив, и у нее появилась трехкомнатная квартира в центре Москвы. 23-летняя Люба и 15-летний Дмитрий проживали вместе с отцом в трехкомнатной квартире. Площадь – 57 квадратных метров. Там и остались. А Андрей Дмитриевич поселился у матери Елены Георгиевны, где стали жить вшестером в двухкомнатной квартире. Площадь – 34 квадратных метра.
Сахаров болезненно переживал разлад с детьми, их непонимание. Когда дети прислали ему телеграмму с ультиматумом прекратить одну из голодовок – «в противном случае вынуждены будем обратиться в прокуратуру», – он прервал с ними контакты на полтора года.
Из дневника Сахарова: «Третий день пишу и переписываю восьмистраничное письмо детям. Ночью 30-го кончил. Очень важное внутренне для меня».
Пять мужественных голодовок никому не прибавят здоровья.
Голодовки не шли ни в какое сравнение с принудительным помещением в больницу, принудительным кормлением и принудительным удержанием в Горьком. Сахарову беззастенчиво угрожали: «Умереть мы вам не дадим, а инвалидом сделаем. Вы будете в таком состоянии, что сами штанов расстегнуть не сможете».
Об этом дети, увы, молчали.
* * *
Спустя десятилетия сын Дмитрий, оставивший физфак МГУ и занимающийся, по его словам, «небольшим частным бизнесом», дает интервью под названием «Моего отца свела в могилу Елена Боннэр».
Он вспоминает: «В те дни я приехал в Горький, надеясь убедить отца прекратить бессмысленное самоистязание. Между прочим, Лизу я застал за обедом! Как сейчас помню, она ела блины с черной икрой».
И далее: «Я, как и Татьяна Семенова с Алексеем (дети Боннэр), мечтал о сытой жизни на Западе».
Еще пятнадцатилетним, Алексей говорил: «Я больше психологически готов к Мордовии, чем к эмиграции». От него потребовали, чтобы он отмежевался от отчима и вступил в комсомол. Он этого не сделал. Его «зарубили» на экзаменах в МГУ. Татьяну отчислили с последнего курса вечернего отделения факультета журналистики МГУ. Восстановили только через два года. Мужа ее, Ефрема Янкелевича, лишили возможности аспирантуры. Выгнали с работы. Пытались возбудить судебное дело о наезде, которого он не совершал. Им перекрыли будущее: они вынуждены были уехать. Лизе, невесте Алексея, «евшей блины с икрой», препятствовали воссоединиться с женихом.
Из воспоминаний Андрея Дмитриевича: «Люся всегда была очень близка со своими детьми, вынужденная разлука с ними – огромная беда ее и их жизни».
Из дневника матери Боннэр о дочери и зяте:
«Они, в общем, счастливы, много заняты, крепко припаяны друг к другу и ни в чьем присутствии не нуждаются – им хорошо вдвоем. Единственное, что их гложет, это разобщенность (дети в США), ну, и конечно, дети А. Д.».
* * *
Дело о клевете к рассмотрению в суде Киевского района города Москвы принято не было.
Разговор Боннэр с председателем суда:
«– Скажите, а вам на высоком уровне приказали не принимать моего заявления в суд к рассмотрению?
– На достаточно.
– Понятно, но ведь я пишу правду, а Яковлев врет…
– Я знаю. Я кое-что проверял – вот не жили вы никогда в квартире Сахарова. И книжечку Всеволода Багрицкого прочел».
Скрипя протезом и кладя дело в сейф, он произносит: может, и долежит.
Боннэр запишет: «Мы пожали друг другу руки».
* * *
Использовали не одних детей Сахарова. Использовали коллег.
Из воспоминаний Боннэр: «…академик Скрябин… просто заявил: “Мы не дадим ей шантажировать нас своим инфарктом”».
«Известия» опубликовали письмо четырех академиков с именами «Когда теряют честь и совесть».
Президент АН СССР Анатолий Александров в интервью журналу «Ньюсуик» сказал о Сахарове: «К сожалению, я думаю, что в последний период его жизни его поведение более всего обусловлено серьезным психическим сдвигом».
Боннэр отправила Александрову письмо:
«Вы знаете, что само насильственное задержание и удержание Сахарова в Горьком является откровенным беззаконием и что Академия наук ничего этому беззаконию не противопоставила… Насколько мне известно, впервые в истории Российской – Советской Академии наук ее президент обвиняет действительного члена в психической неполноценности».
* * *
Все преодолевается, когда есть «та невероятная, немыслимая человеческая близость, которой судьба наградила нас с Андреем» (Боннэр).
И потому – жизнь в Горьком все равно была веселая. Страшная и веселая. Он ходил на рынок. Она тоже. Одаренная кулинарка, она готовила завтраки, обеды, ужины. Ездила в Москву, осуществляя связь с иностранными корреспондентами. До того дня, когда ее арестовали и сослали в Горький по суду, без права выезда. Он дразнил своих тюремщиков дерзкими выходками. Например, вынося мусорное ведро, громко пел «Варшавянку»: «Вихри враждебные веют над нами». Моя посуду, напевал Галича – «Снова даль предо мной неоглядная». Чувствовал себя уютно в ее старых шерстяных кофтах. Но всегда надевал костюм и вообще наряжался, когда праздновали вдвоем, скажем, ее день рожденья.
Из воспоминаний Елены Георгиевны: «Когда мы были вместе, когда нас не разлучали насильственно, это был все равно счастливый быт, счастливая жизнь. Но гнет, давление мы ощущали постоянно… Вообще это ощущение постоянного наблюдения, подглядывания, постоянного пропадания каких-то мелочей, когда начинаешь думать, а ты сумасшедший или нет?.. Кто украл мою зубную щетку? Кто сидел на моем стуле? Кто ел из моей тарелки? Мы жили все время так…»
Шутили: время жить и время умирать. Так назывался популярный в те годы роман Ремарка. Время жить – вместе. Время умирать – при насильственных разлуках.
Из дневника Сахарова – в одну из разлук: «Мне так хочется быть с Люсей. Мне никогда в жизни ничего так не хотелось».
Боннэр: «…в эти годы мы выяснили свою абсолютную совместимость. Андрей шутит, что нас теперь можно запустить в космос».
* * *
«Москва, Горький, далее везде» – название книги Сахарова о ссылке.
Горький, Москва, далее везде – возвращение из ссылки в Москву, активное участие в гражданской жизни, в работе Съезда народных депутатов, открытый мир.
Жить ему оставалось три года.
Из воспоминаний Андрея Дмитриевича: «В дни Съезда у нас с Люсей сложился особый быт. Утром меня отвозил к Кремлю, к Спасской башне, академический водитель, я его отпускал и шел к Дворцу Съездов (минут пять по внутренней территории). Люся же включала телевизор и, не отрываясь, смотрела и слушала… Как только объявлялся перерыв, Люся бежала к машине, подъезжала к Спасской башне и ждала меня у цепи, которой была отгорожена центральная часть Красной площади, закрытая в дни Съезда для всех, кроме его участников. Я выходил, мы вместе ехали обедать в ресторан гостиницы “Россия”, потом она подвозила меня к Кремлю и возвращалась к телевизору. Вечером она вновь встречала меня. В эти напряженные дни мы были духовно вместе».
Видела Люся и тот незабываемый сюжет, когда президент Горбачев, будущий лауреат Нобелевской премии мира, сгоняет с трибуны академика Сахарова, уже лауреата Нобелевской премии. Сахаров говорил что думал и что не нравилось Горбачеву. Он темнел лицом, наливался кровью, потом не выдержал. Сахарова принялись захлопывать. Сахаров не сдался и договорил речь до конца. Вызволенный Горбачевым из горьковской ссылки, он не собирался учитывать «ни барский гнев, ни барскую любовь». При выдающейся скромности он обладал выдающимся человеческим достоинством.
Приблизивший новое демократическое устройство на месте старого тоталитарного, он успел в новой стране многое. Его теория конвергенции (взаимопроникновение капитализма и социализма), участие в самой демократической в истории России Межрегиональной депутатской группе, подготовленный им проект Конституции, книга «Воспоминания» – все войдет в историю свободного русского слова и свободного русского действия.
«Что есть русский?» – спрашивала Боннэр в своих «Вольных заметках к родословной Сахарова» и отвечала: «Немец, поляк, грек, серб, татарин…» Это про Сахарова. Эти крови текли в жилах человека, бывшего русским по рождению, гражданином мира по убеждениям.
* * *
Четырежды гэбисты воровали или отнимали в процессе обыска куски его рукописи «Воспоминаний» – обо всем, что было. Четырежды он восстанавливал текст или писал его заново.
Из воспоминаний Боннэр: «…предисловие к книге “Москва, Горький, далее везде” и эпилог к “Воспоминаниям” он положил мне на стол утром 14 декабря 1989 года… Последние слова обращены ко мне: “Жизнь продолжается. Мы вместе”».
В тот день, 14 декабря 1989 года, после обеда Андрей Дмитриевич сказал: «Что-то я очень сегодня устал, Люсенька. Пойду посплю. Разбуди меня часа через два, и мы снова будем работать». Он набрасывал мысли о новом судопроизводстве, которыми собирался поделиться завтра на заседании депутатов. Она была ему редактор, корректор, советчик, друг.
Теперь у них имелись две квартиры на разных этажах. Вторую Сахарову дали по возвращении из Горького. Елена Георгиевна мыла посуду в нижней. Ефрем Янкелевич, прилетевший из Америки, задремал в верхней. Проснулся оттого, что в открытую дверь вбежал сосед со словами: «Она там кричит!»
Когда-то, на занятиях в медицинском институте, преподаватель предложила тему: сердце. Студентка Боннэр переспросила: «Сердце? Это орган чувств?» В ответ услышала: «У вас, Боннэр, это, может быть, орган чувств, а у всех – это орган кровообращения».
Ее больной орган чувств, прооперированный в Америке, должен был вынести и то, что случилось.
Янкелевич быстро спустился вниз и увидел лежащих на полу Андрея Дмитриевича и Елену Георгиевну. Это было в темном коридорчике, у тупичка, где Андрей Дмитриевич строил полки. Елена Георгиевна билась головой о грудь мужа и кричала: «Ты меня обманул! Ты же обещал мне еще три года!» Он был уверен, что умрет в 72, как его отец.
Сахаров скончался от миокардиопатии.
Известный патологоанатом Раппопорт, присутствовавший при вскрытии, сказал: «Удивительно, что Сахаров дожил до 69 лет. Основная причина его смерти – врожденная болезнь сердца. Люди с этой болезнью обычно погибают между 35 и 50 годами».
Что-то же длило его жизнь! Кто-то – длил!..
* * *
Когда его хоронили, была промозглая погода, шел ледяной дождь.
Было бесчисленное множество людей.
* * *
Из воспоминаний Боннэр: «В 83-м или в начале 84-го года я привезла в Горький пластинку – Пастернак читает свои стихи. Андрей без конца ее слушал, особенно “Август”. Однажды я услышала, как он (я что-то делаю в одной комнате, он – в другой) читает “…я вспомнил, по какому поводу увлажнена была подушка, мне снилось, что ко мне на проводы…” Горьковский пронзительный ветер, завывающий за темным стеклом окна. Голос Андрея за стеной. И острое чувство страха за него. Страха потери… “Отчего, почему на глазах слезинки…” – спросил-сказал Андрей за вечерним чаем. Ответила, что от счастья».
И еще одна запись: «Каждое утро возвращает к реальности, в которой Андрея нет, – его несмятая подушка. Утром всего труднее заставить себя жить».
ЛИЧНОЕ ДЕЛО
САХАРОВ Андрей Дмитриевич, ученый, правозащитник.
Родился 21 мая 1921 года в семье преподавателя физики. Окончив школу с отличием, с отличием же окончил физфак МГУ. Работал инженером-изобретателем на военном заводе. С 1945 года – аспирант Физического института Академии Наук, научный руководитель – крупнейший физик-теоретик Игорь Тамм. В 1948 году включен в научно-исследовательскую групп по разработке термоядерного оружия. 20 лет провел в обстановке сверхсекретности. Считается «отцом» термоядерной бомбы. Доктор наук, академик, лауреат Государственной и Ленинской премий, трижды Герой Социалистического труда. Был лишен всех наград и званий за правозащитную деятельность. Сослан в Горький. Держал ряд голодовок. Возвращен в Москву М. С. Горбачевым в декабре 1986 года. Автор теории конвергенции. Член Межрегиональной депутатской группы времен перестройки и гласности.
Отмечен Нобелевской премией мира (1975 год).
Умер в 1989 году.
БОННЭР Елена Георгиевна.
Родилась по одним данным в 1922, по другим – в 1923 году. Отчим, Геворк Алиханов, с которым выросла, принимал активное участие в революции и в строительстве Советского государства, в последний период жизни работал в Коминтерне, арестован в 1937 году, погиб в сталинских застенках. Мать, Руфь Боннэр, также была арестована и выслана в Казахстан, после смерти Сталина реабилитирована и освобождена. Люся (детское имя) училась в мединституте. Прошла войну как санинструктор, медсестра, старшая медсестра на военно-санитарных поездах. Контужена, что привело к частичной потере зрения. Была комсомолкой и членом партии. После войны работала врачом. Вышла замуж за Ивана Семенова, родились двое детей, Таня и Алеша. В середине 60-х разошлась с мужем. Играла активную роль в правозащитном движении. В 1972 году стала женой Сахарова. Вместе с Сахаровым подвергалась репрессиям. Перенесла несколько инфарктов, лечилась в США. Автор книг «Дочки-матери», «Вольные заметки к родословной Сахарова», «Постскриптум. Книга о горьковской ссылке» и других. Сейчас живет в США с детьми.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.