У ЛУКОМОРЬЯ
У ЛУКОМОРЬЯ
Неподалеку от Тригорского, между Соротью и Великой, — красивое лукоморье. В этом месте берега Великой расходятся, и русло превращается в покатую луговину, на которой там и сям виднеются густые кусты ракиты и ивы.
У лукоморья — небольшая старинная деревушка; когда-то она входила в состав псковского пригорода Воронин и была приписана к Тригорскому имению Осиповых-Вульф. Теперь эта деревушка — часть колхоза имени Пушкина. Несколько веков здесь жили одни Егоровы. Все они были в родстве друг с другом, кто в близком, кто в дальнем, а кто и вовсе «десятая вода на киселе». Живут Егоровы и сейчас, но теперь у всех у них фамилии разные, притом все пушкинские. Как же это получилось?
В юбилейном 1937 году выдавали жителям деревни паспорта. Паспортисты, составляя предварительные списки и оформляя документы жителей деревни, стали в тупик — одни Егоровы! А мужчины большей частью — Егоры Егорычи Егоровы. Как тут не запутаться? Паспортисты посоветовались с колхозниками и предложили им взять каждому новую фамилию. Какую кто хочет.
Все стали просить дать фамилию Пушкин. Кое-кому посчастливилось. Но всем Пушкина не дали. Тогда Егоровы стали брать себе фамилии друзей, лицейских братьев, товарищей Пушкина, имена которых в тот год были у всех на сердце и на уме. Так появились Пущины, Назимовы, Рылеевы. Но потом и на эти фамилии встал «запрет». Когда старику и старухе Егоровым подошла очередь получать документы, все мало-мальски подходящие фамилии были уже разобраны. Старик решил остаться Егоровым. А старуха в конце концов надумала взять фамилию хоть и не совсем пушкинскую, но весьма выразительную и благозвучную Дуэльская.
Получив паспорт, старуха в тот же день отправилась в Пушкинские Горы. В книжном магазине она купила цветную репродукцию с картины художника Шестопалова «Дуэль Пушкина с Дантесом», принесла ее домой и повесила в красном углу, рядом с венчальными свечами и Георгием Победоносцем с Воронича — «покровителем ворокчан и всех Егоровых».
Старики были очень древние. Давно потеряли счет годам. Но продолжали работать в колхозе, за что имели от всех большое уважение.
Дом их стоял на отлете от всей деревни и был такой же старый, как они сами. Чуточку осел набок, но был еще вполне крепок. Рядом с домом стояла вековая дикая груша, привалившаяся ветвями к кровле дома. Глядя на дерево, трудно было сказать, где кончалась кровля и где начиналась груша: та и другая были одного цвета — весной и летом зеленые, а осенью серые.
За домом стоял небольшой сад с вишняком и ветвистыми яблонями. Через сад вилась тропинка. Она вела к большому мочилу, где во время оно вся деревня мочила лен и коноплю…
Шли годы, и ничто не менялось в жизни стариков.
Но вот к лукоморью пришла война, враг, неволя. И началась какая-то непонятная жизнь, словно это была уже и не жизнь… Явились в деревню немецкие солдаты и офицеры. Они очень торопились, суетились и кричали. Всем было велено рубить лес, таскать бревна, рыть окопы, строить блиндажи. Давай, давай, давай…
А потом пришли полицаи, староста и эсэсовцы. Приказали всем покинуть дома и погнали под конвоем бог знает куда. Когда изгнанники поднялись на Поклонную гору, они увидели вместо деревни огромный костер.
Шли они день, еще день и ночь и наконец получили объявление, что здесь им будут выселки…
В 1944 году настал фашистскому мучительству конец, и все тронулись обратно.
Старики не узнали своих мест. Всё переменилось. Всё как-то уменьшилось. Всё было какое-то серое, ржавое, убитое. И сада не было, и дома не было. Лишь только печка напоминала о том, что тут некогда стоял их родной дом. Русская печка — она ведь самая живучая вещь на свете!
Начали разбирать вражеские блиндажи, бункера, дзоты. Их было много, и все они были построены по-немецки добротно, из хороших бревен, в несколько накатов. Лес породистый, из Михайловских заповедных рощ.
Стали люди строить себе новое жилье.
— Ну, а мы что же делать будем? — спросил старик старуху.
— Что делать? Да как все, — отвечала старуха. — Тоже избу сложим. Что мы рыжие, что ли! Накатаем бревен и построим. Подумаешь, великое дело!
Один бог да ворончанские святители знают, как старики ухитрились накатать себе бревен и поставить новый сруб. Добрые соседи — Пушкины и Языковы, конечно, помогли малость…
Через год домишко был готов. Ожили дед с бабой. Ожила и старая груша: она пустила новые побеги и вновь собиралась привалиться к кровле.
Но вот в один, как говорится, прекрасный летний день 1946 года в деревню вошли саперы и разбили свой лагерь у лукоморья.
Каждый день они выходили в поле и проверяли его пядь за пядью.
И тут беда. Подошли саперы к усадьбе деда, заработали приборы и вдруг забеспокоились. Офицер приказал осторожно рыть землю. Когда сняли несколько слоев, открылась черная яма, коридором уходящая под новый дедов дом. Яма была большая, внутри обложенная динамитом. А в яме — целый склад фашистских снарядов, густо смазанных каким-то темным вонючим салом. Снаряды лежали ровными рядами. Их было много. Очень много.
Саперы работали тихо. И всё было тихо. Офицер посмотрел и так и эдак. Подумал, опять посмотрел. И приказал кликнуть деда.
— Вот, дедушка, какое дело, — сказал офицер. — Ты понимаешь, какая история получается… ты только не горюй. Вот тебе честное слово советского офицера… Мы тебя не обидим. Команда у меня боевая. Всё есть — и плотники, и столяры первоклассные. Мы быстро твой дом разберем, отнесем вон тогда подальше. А потом одним махом всю эту нечисть рванем — и дело с концом. Яму зароем, разровняем и опять твой дом на место поставим. Еще лучше отделаем…
Старик ничего не ответил. У него отнялся язык.
Прикрыв страшную находку, офицер с солдатами ушли, обещаясь завтра с утра приступить к операции.
— Ну что же теперь делать-то будем? — спросил старик старуху.
— А что делать? — ответила старуха. — Дело ясное. Что мы рыжие, что ли? Придется самим.
И она повернула назад к саду, где была тропинка, что вела к мочилу. Старики с полуслова поняли друг друга.
Как только солнце стало садиться, они тихонько открыли страшную яму и приступили к делу. Ночь стояла белая и лунная. Она словно вступила в сговор со стариками. Осторожно вынимали они снаряды из ямы и уносили их по тропинке через сад, к мочилу, и там опускали в воду. Они таскали всю ночь, пока не вынесли последний снаряд.
Когда утром следующего дня пришли саперы, они увидели старика, лежащего под грушей. Старик спал как убитый.
Офицер посмотрел на захоженную тропинку, ведущую к мочилу, подошел к яме, глянул в нее и всё понял…
Он вошел в избу. В красном углу висела цветная картинка: Пушкин стреляется с Дантесом. На лавке лежала старуха.
— Бабушка, а бабушка? — спросил офицер. Старуха молчала.
— Бабушка?
— Ну чего тебе? — прошептала та, словно во сне, не открывая глаз. — А ежели насчет плотников, так прикажи ты им из этой ямы лес вынуть. Лес дюже хороший. Дед давно грустит без своей баньки, да и мне без нее тоскливо. Может, и впрямь поможешь? А?
Видавший виды офицер тихонько постоял, повернулся и на цыпочках вышел в сад, потом привалился к земле и крепко задумался.
Задумался над этой неожиданной историей и я.
Нужно иметь в сердце много добра и доброго согласия с жизнью, чтобы вынести такие страшные беды, когда ты уже старый. Старый-то так же хочет жить, как и молодой. Но ведь ему труднее начать жизнь сызнова, в особенности если эту жизнь преждевременно поломала судьба.
Дай бог пушкинским старику и старухе жить-поживать и добра наживать еще многие лета. Они должны жить, иначе быть не может, ибо неодолима сила характера русского.