2.1 ВВЕДЕНИЕ В ЭПАС
2.1 ВВЕДЕНИЕ В ЭПАС
Экспериментальному проекту «Союз» — «Аполлон» (ЭПАС) предшествовало десятилетие соперничества. Около пяти лет ушло на то, чтобы подготовить и осуществить совместный полет со стыковкой на орбите. Космический полет интернационален по своей сути. Пространство над планетой нельзя разделить на куски, в космосе невозможно обозначить и возвести границы, как это сделали политики у нас: на земле, в небесах и на море. Разогнавшись до космической скорости, уже невозможно исправить орбиту так, чтобы летать только над одной территорией, даже над такой огромной, как, скажем, Сибирь, или хотя бы над одним континентом. Ракета выводит спутник за пределы действия не только атмосферы и земной тяжести, но и политических сил. Тем не менее, не имея возможности управлять космическими орбитами, политики научились использовать космос в своих целях. Начиная с полета Юрия Гагарина, каждый последующий преподносился как национальное достижение, становился демонстрацией могущества страны. В 60–е годы СССР и США показали остальному миру, на что они способны.
Старая английская мудрость гласит: «Если не смог победить соперника, постарайся обнять его». Нечто похожее зарождалось на арене соперничества двух супердержав.
Позднее стали известны подробности того, как в начале 60–х годов советский лидер Никита Хрущев обменивался письмами с президентом США Джоном Кеннеди по поводу возможного сотрудничества в космосе, затрагивая идею совместного полета. Убийство американского президента и смещение главы советского правительства помешали новой встрече двух больших, нестандартных людей, которые внесли свой вклад в развитие ракетно–космической техники. Стоит заметить, что для обоих политиков космос был лишь средством достижения своих земных целей, как это стало известно намного позже. Что на самом деле могли принести следующие встречи, можно теперь только гадать.
Надо сказать, что тогда время для сотрудничества в космосе еще не пришло. Первые космические корабли «Восток» и «Восход», «Меркурий» и «Джемини» были мало пригодны для совместных полетов. Дальнейшее развитие космонавтики и астронавтики показало, что сначала нужно было полетать по своим «национальным» орбитам, в одиночку постичь маневрирование и научиться стыковаться. Во второй половине 60–х специалисты обеих стран освоили космическое рандеву и средства стыковки кораблей на орбите с переходным тоннелем. Таким образом, ученые и инженеры заложили хорошие основы для сотрудничества в космосе.
В целом, благодаря соревновательному характеру этот этап освоения космоса обе страны прошли очень быстро. Наступивший этап лунной гонки обострил соперничество. Его выиграли американцы. Но, несмотря на поражение и другие потери, советская космонавтика тоже продвинулась вперед.
В конце 60–х сложилась уникальная политическая ситуация. Америка, увязшая во вьетнамской войне при президенте Линдоне Джонсоне, искала приемлемый выход из этой кампании. Избранный в 1968 году президент Ричард Никсон оказался гибким прагматиком, И хотя он был издавна известен как противник Советов и апологет антикоммунизма, в отношениях СССР и США Никсон сделал гораздо больше, чем его предшественники. Советское руководство тоже испытывало большие трудности, прежде всего из?за конфронтации с Китаем, поражения арабов в шестидневной войне 1967 года с Израилем и вторжения в Чехословакию в 1968 году. Обе страны находились под бременем колоссальных военных расходов. В силу этих обстоятельств и ряда субъективных причин руководители обеих супердержав оказались готовы пойти на взаимные уступки.
Переход от политики холодной войны к сближению шел постепенно. Процесс, который стали называть разрядкой международной напряженности, нарастал. В 1969 году страны лишь прощупывали намерения будущего партнера. В 1970 году переговоры начались, а 1971 год ушел на подготовку соглашений, которые принимались во время первого саммита в 1972 году. Среди вопросов, имевших глобальное значение, таких как сокращение стратегического вооружения, космический проект скорее лишь демонстрировал добрую волю, чем представлял насущную потребность. Зато сотрудничество в этой области стало настоящим, действенным, оно ярко символизировало процесс разрядки.
Совместный полет в космосе зафиксирован в соглашении, подписанном Никсоном и Косыгиным в мае 1972 года. Во всех последующих саммитах участвовал уже сам Брежнев, оттеснивший своего премьера на второй план. Но ЭПАС как был, так и остался проектом Совмина, его Военно–промышленной комиссии (ВПК), а не ЦК КПСС, так что высший партийный орган наблюдал за нашей деятельностью в каком?то смысле издали. Никсон до конца своего президентства проявлял личную заинтересованность в проекте и во время одной из встреч наших специалистов в январе 1974 года посетил Космический центр в Хьюстоне.
Генсеку нравились герои космоса, их слава и отблески этой славы. Брежнев, как всегда, с удовольствием принял космонавтов вместе с астронавтами после успешной стыковки на орбите, вручил им награды, сам получил космические сувениры. Со стороны было заметно, что ему нравилось дружить с американским президентом, обмениваться с ним визитами и подарками. Похоже, Брежнев нашел в Никсоне заморского друга–антипода, которому мог пожаловаться даже на то, как непросто ему руководить страной.
Сам полет пришелся на начало спада процесса разрядки. Новый президент, Джералд Форд, который сменил в июле 1974 года Никсона, оставившего президентство под угрозой импичмента, скорее по инерции проводил прежнюю политику. Вскоре начался обратный процесс, который приостановил переговоры о дальнейшем развитии совместных космических проектов.
Таким образом, проект «Союз» — «Аполлон» не только стал символом короткого периода разрядки, но и точно уложился в этот необычный пятилетний временной отрезок. Он хорошо отразил все его фазы, от обменов идеями до кульминации — стыковки на орбите, ставшей апофеозом этого уникального времени.
20 лет спустя американский технический директор ЭПАС Глен Ланни сказал мне в Хьюстоне: «Проект «Союз» — «Аполлон» был чудом». Так оно и было.
Стыковка — это всегда событие.
Интернациональная космическая миссия стала событием, разделившим эпоху холодной войны на две части. Потребовалось еще полтора десятка лет, чтобы вернуться к сотрудничеству в космосе уже на новом политическом витке.
Начало 70–х годов оказалось очень подходящим для международного проекта не только с политической точки зрения. Хотя пик энтузиазма, связанного с полетами вокруг Земли и на Луну, остался позади, люди с большим интересом продолжали следить за космическими полетами, восхищались космической техникой и восторгались суперменами в космических скафандрах, как когда?то подвигами знаменитых летчиков 20—30–х годов: Чарлза Линдберга, Валерия Чкалова и других.
Стыковка в первой международной программе стала необычной во многих аспектах, в том числе и с инженерной точки зрения, — ведь были задуманы и успешно испытаны на орбите совершенно новые конструкции. Мы дали своим устройствам, соединившим очень разные космические корабли на орбите, новое название, заимствованное из древнегреческой мифологии. «Андрогины» — это слово придало дополнительный, необычный оттенок нашей инженерной деятельности.
В начале 60–х, на заре космической эры, совместный проект в пилотируемой космонавтике казался почти таким же несбыточным, как мифы Древней Греции, Космические корабли запускались на орбиту на ракетах–носителях, которые создавались прежде всего как боевые межконтинентальные баллистические ракеты (МБР): основное стратегическое оружие наступательного характера и средство для ответного удара, так называемое оружие возмездия. Обе супердержавы строго хранили это супероружие в своих тайных арсеналах.
В обеих странах первые спутники разрабатывались и готовились также почти тайно, у нас — в первую очередь. Вскоре начали развивать военный космос, и секретность работ оказалась естественным прикрытием этой части космической техники, как в СССР, так и в США.
В конце 50–х и в начале 60–х годов, планируя первые полеты на околоземных орбитах и полеты на Луну по программе «Аполлон», взвесив все «за» и «против», американское руководство приняло решение сделать пилотируемые проекты открытыми. Это важное решение существенно повлияло на дальнейшее развитие пилотируемых программ в США.
У нас пилотируемая космонавтика продолжала создаваться в обстановке строгой секретности. Космонавты до полета также оставались не известными общественности. Возвращаясь из космоса на Землю, они появлялись перед народом как инопланетяне, их возили повсюду почти как пришельцев из другого мира.
Секреты охраняла целая система, и большой контингент спецслужб постарался извлечь свою выгоду из зарубежных контактов «закрытых» специалистов. Система секретности устраивала и высшее руководство, позволяя покрывать недостатки, придавая ореол таинственности и внося фактор неожиданности при покорении новых вершин на пути к новым победам социализма.
Естественно, эта система существенно повлияла на условия нашей работы в совместном проекте.
С другой стороны, во все времена вожди всех племен и народов стремились похвастать своими достижениями и превосходством. В середине XX века супердержавы тратили огромные средства и ресурсы на престижные проекты и программы, далеко не последней целью которых была демонстрация силы и могущества государства, национальных талантов и, конечно, преимуществ экономической и политической системы. Особенно ярко это проявилось с началом покорения космоса. От соревнований по высшему пилотажу перешли к орбитальной акробатике.
У каждого народа во все времена были умельцы, свой «файнмеханик» и свой левша: один мог изготовить механическую блоху, другой — подковать ее. Их тоже иногда выставляли напоказ. Мы, космические специалисты, остававшиеся долгие годы закрытыми, оказались в каком?то смысле такими умельцами в области самой передовой техники XX века.
В силу секретности и ряда других причин путь к сотрудничеству, к непосредственным контактам космических специалистов не был ни простым, ни прямым. Так сложилось, что, начиная с первого спутника, Королев и другие создатели космической техники оставались неизвестными широкому кругу людей. Их избирали в академики, но общественности страны и за рубежом их представляли другие, «открытые» академики. Академики занимали особое место в научно–технической структуре советского государства, они возглавляли многие новые направления в технике, а нередко руководство страны использовало их в качестве экспертов, в первую очередь, в области высоких технологий.
Надо сказать, что в те годы руководители Академии наук были не только настоящими учеными, но и государственными деятелями. В политике они разбирались намного лучше нас, инженеров, и хорошо понимали, что только через конкретные дела, через заметные проекты можно добиться существенных перемен, расшатать косность и всколыхнуть новые силы.
Первым встречам космических специалистов предшествовала длительная переписка и переговоры руководителей АН СССР и НАСА (Национальное управление по аэронавтике и астронавтике). Президент АН СССР М. В. Келдыш, которого называли главным теоретиком космонавтики, а также академик А. А. Благонравов, директор моего ИМАШа, сыграли в этих переговорах ключевую роль. Благонравов несколько раз встречался с Драйденом, заместителем администратора НАСА, и обсуждал с ним технические аспекты возможного совместного полета, включая стыковку космических кораблей. Меня, заочного аспиранта его института, он к этим проблемам не привлекал, видимо, по соображениям секретности. Мне в то время об этих переговорах вообще ничего не было известно. Возможно, следовало чаще встречаться в коридорах, но я был некурящим, а пиво в наши молодые годы было в большом дефиците, как, впрочем, и закуска.
Несмотря на открытость, нечто подобное происходило в те годы и в США. Хотя структура руководства астронавтикой была другой, здесь тоже многое зависело от конкретных людей, от личностей. В этой связи надо назвать многогранного Джорджа Лоу, действующего администратора НАСА в самый ключевой момент переговоров и начала совместного проекта. Надо также отдать должное руководителям НАСА — уже упомянутым X. Драйдену и Т. Пейну, внесшим неоценимый вклад в установление первых контактов в тот период, когда, казалось, ничто не могло нарушить взаимной подозрительности и даже враждебности.
На высоком академическом уровне тоже вовсю действовали ограничения. Несмотря на большие полномочия, «министр науки» Келдыш без согласования с заинтересованными министерствами, включая МО и КГБ, без указания с самого верха не имел права даже договориться о встрече, если тема затрагивала космическую технику. А без таких согласований можно было заниматься лишь чистой наукой, не имевшей стратегического, военного значения.
Переговоры часто затягивались из?за отсутствия оперативной связи. Факсов не было, и казалось, что письма через океан переправлялись пароходами. В результате, на то, чтобы условиться о встрече, уходили месяцы.
В середине 1970 года в сферу прямых контактов попала Американская академия наук. В отличие от нашей, советской, она не обладала такими огромными возможностями и полномочиями и формировала лишь общественное мнение. Несмотря на это, переговоры неожиданно приобрели конкретный характер. Поводом послужил американский почти научно–фантастический, почти просоветский фильм «В плену орбиты» («Marooned»), в котором советские космонавты помогали спасать терпящих бедствие астронавтов, сумев сблизиться на орбите и через открытый космос передать баллоны с кислородом. Состыковаться корабли не могли, так как их механизмы были несовместимы. Общественность США активно отреагировала на фантазию кинематографистов, что вообще характерно для американцев. Отправившийся в Москву президент Американской академии Ф. Хандлер взял на себя посредническую миссию. В тот момент искусство, наука и политика оказались единодушны, и это в конце концов дало практические результаты.
После встречи, взяв тайм–аут для согласований наверху, Келдыш пригласил инженерную делегацию НАСА приехать в Москву в конце октября или во второй половине ноября. Американцы выбрали октябрь.
С этой первой октябрьской встречи, которую можно назвать октябрьской революцией в отношениях космонавтики и астронавтики, фактически началась совместная работа по подготовке к будущему проекту.
Надо остановиться на ряде других особенностей, которые повлияли на нашу работу в будущем совместном проекте.
Во–первых, в руководстве советской космонавтики того времени не было единства. Внутри головной организации, в нашем КБ (оно называлось тогда ЦКБЭМ), работы проводились по разным направлениям. Программы долговременных орбитальных станций формировались в противовес программе высадки на Луну (Н1–ЛЗ). Продолжалось соперничество между двумя организациями с похожими названиями — ЦКБЭМ и ЦКБМ, последней руководил В. Н. Челомей, который после полета первого «Салюта» прилагал большие усилия, чтобы удержаться в пилотируемой космонавтике. В. П. Мишин, наш Главный конструктор, бывший не в силах справиться с внутренними и внешними противоречиями и не имевший хорошо сбалансированных планов, стратегии, маневрировал. Стоявшее над обоими ЦКБ ракетно–космическое министерство — MOM — также не владело настоящей стратегией и не обладало полной властью. ЦК КПСС и его Политбюро, во главе с генсеком, при активной позиции Д. Ф. Устинова, уделяло слишком много внимания этому направлению. Все это осложнило руководство будущим проектом и задачу К. Бушуева, будущего технического директора ЭПАС.
Немаловажную роль сыграли личные отношения Бушуева с Мишиным, которые резко обострились к концу 1973 года. Что касается отношений Бушуева с нашим министром С. А. Афанасьевым, то они ухудшались постепенно, а конфликт достиг апогея во время старта корабля «Союз» в июле 1975 года.
Во–вторых, несмотря на успехи, советская космонавтика продолжала испытывать трудности. Корабль «Союз» оставался не до конца отработанным: время от времени возникали отказы в полете. Больше того, в течение 1971—1975 годов случилось несколько аварий. Катастрофа «Союза-11» в 1971 году произошла на начальной стадии совместного проекта, что внесло неуверенность в действия советских руководителей проекта и тех, кто стоял за ними. Это заставляло их быть осторожными при выборе вариантов корабля и тех операций, которые выполнял наш «Союз» в космосе.
Американцам такая ситуация давала повод периодически придираться к нашему «Союзу», заставлять нас оправдываться, доказывать на словах и на деле, что советское — значит отличное. В конечном итоге корабль «Союз» не подвел советскую космонавтику. Практически все системы сработали в полете как надо, а космонавты действовали безошибочно, как учили.
Что касается американской космической техники, то сам корабль «Аполлон» их тоже не подвел, хотя на его долю выпала большая часть совместных oпeраций на орбите. В течение всего проекта «Аполлон» являлся фаворитом, он был больше и тяжелее, и даже умнее своего партнера: к этому времени «Союз» так и не удалось снабдить бортовым компьютером. В полете, в совместных операциях, «Аполлону» действительно пришлось быть намного активнее. Несмотря на то, что надежность «Союза» подвергалась сомнению, получилось в каком?то смысле наоборот.
Беда чуть не пришла с другой стороны. Лишний раз многие убедились, насколько непредсказуем и опасен полет в космос, он не прощает ошибок и недоработок. Миссия для астронавтов не стала «a piece of cake» («кусочек торта»), как им нравилось говорить. На подготовку к полету повлияли некоторые субъективные факторы, а также общая обстановка вокруг проекта, которая была слишком политизированной, еще в большей степени, чем в космонавтике и астронавтике в отдельности.
Еще в 60–е годы, когда разрабатывались первые стыковочные механизмы, у меня порой возникала, как казалось тогда, абсолютно крамольная мысль о совершенно несбыточном проекте, о фантастическом времени, когда придется встретиться с такими же конструкторами, как мы, но живущими и работавшими в другом, тогда таком чужом и далеком от нас мире. На этой встрече, мечтал я, нам удастся договориться о том, как сделать так, чтобы космонавты и астронавты, по определению — люди всей Земли, смогли бы встретиться в космосе, состыковаться и летать вместе. В то же время это были не только одни мечты и фантазии. В 1968 году, работая над проектом стыковочного устройства с переходным тоннелем, мы предложили и позднее реализовали конструкцию, в которой были предвосхищены идеи, включенные в предложения наших будущих американских коллег во время первой встречи осенью 1970 года. Более того, основная, базовая часть конструкции нашего стыковочного агрегата, а также общие принципы построения легли в основу будущей совместной разработки. Так называемая андрогинность (а в 1968 году мы еще не знали этого мифического термина) в реальном, конструктивном исполнении родилась именно тогда. Так что к началу 70–х мы были готовы и встретили американцев, можно сказать, во всеоружии.
В целом то, над чем пришлось работать в первой половине 70–х, превзошло самые смелые фантазии и ожидания. Проект и его исполнение стали уникальными по целому ряду аспектов. Аналогов этой совместной разработки не знала история техники, и она, возможно, не повторится.
Проект вошел в нашу жизнь, стал ее частью во всех смыслах этого слова. Мы впервые начали создавать космическую технику в международной кооперации, перейдя от соперничества к сотрудничеству. Для этого требовалось, прежде всего, научиться работать вместе, стать по–человечески совместимыми, преодолеть трудности и противоречия, начиная от философии и языка, кончая техникой, терминологией и системами измерения. Дорога на этом пути была далеко не гладкой.
Внутри нас самих, индивидуумов и коллективов, нередко возникали противоречия, внутренние и внешние конфликты. Свои тоже смотрели на нас не без подозрительности и ревности. Все это было совсем не просто.
На нашу деятельность оказывали огромное влияние особенности политической и экономической системы, в которой мы жили и работали. Прежде всего, мы, открытые участники проекта, находились под пристальным и постоянным надзором КГБ и других наблюдательных организаций. За нами не только следили, нас, в каком?то смысле, отделили от предприятий, в которых мы работали и которые оставались для американцев по–прежнему за железным занавесом.
Мы оказались на особом положении, стали, в каком?то смысле, привилегированными: ездили за границу, что было большой редкостью для советских инженеров, особенно — из закрытых предприятий, у нас появились командировочные в твердой валюте, которые служили заметной добавкой к скромной зарплате советских трудящихся. С другой стороны, наше экономическое положение разительно отличалось от состояния американских коллег, что, наряду с другими ограничениями, превращало нас в «бедных родственников». В то же время мы, советские космические специалисты и просто образованные люди, были в чем?то даже лучше своих заокеанских партнеров. Тщательный отбор для выполнения важнейшей государственной задачи способствовал этому.
Огражденные со всех сторон кордонами, долгие годы находясь «за забором», мы, создатели самой передовой техники, оставались в плену своих представлений, различных барьеров и шор. Продвигая вперед космическую технику, мы совершенствовались сами. Те, кто попал на передний край, кто обеспечивал взаимодействие с американцами, прикоснулся к другому миру, расширив сферу своей деятельности и взглядов. Нам предстояло познавать самих себя, постепенно освобождаясь от догм, среди которых нас воспитывали. Процесс шел медленно, но остановить его уже было нельзя. Приближалось новое время.
Как известно из российской истории, после победы над Наполеоном в 1812 году и похода русской армии в Западную Европу в умах прогрессивного российского офицерства произошел сдвиг, что привело к восстанию декабристов в 1825 году. После победы над Гитлером и освобождения Европы от фашизма, несмотря на тоталитарный режим Сталина, в умах и душах советских людей появились ростки свободы. Они стали благодатной почвой для хрущевской оттепели.
ЭПАС, конечно, не мог сравниться с этими эпохальными историческими событиями, однако параллели напрашиваются: проект внес вклад в будущее обновление, в перестройку. Не знаю, откуда Горбачев позаимствовал свое «новое мышление», мы?то точно взяли его из первого советско–американского космического проекта, почерпнули его из ЭПАСа.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.