1.11 Искусственная тяжесть

1.11 Искусственная тяжесть

Невесомость — самая разительная особенность космического полета. Она больше всего действует на человека в космосе, и не только на него. Невесомость очень трудно воспроизвести в земных условиях, а когда это удается, то лишь на короткий отрезок времени.

В течение всей своей инженерной карьеры мне не раз пришлось заниматься воспроизведением на Земле невесомости, точнее — псевдоневесомости, заставляя парить модели и макеты космических аппаратов. Такое моделирование требовалось для отработки стыковки, манипулирования, других орбитальных операций. Лишь однажды мне пришлось работать над тем, чтобы воспроизвести «весомость» в космосе, создать искусственную тяжесть на орбите. С трагическим уходом из жизни нашего Главного конструктора постепенно многое стало меняться. Этот беспрецедентный проект, который не удалось повторить никому до сих пор, стал лебединой песней нашей совместной работы с С. П. Королевым. К большому сожалению, сделать это не удалось. Работа оборвалась на заключительном этапе, когда все было подготовлено к полету; оборвалась неожиданно и резко, как будто кто?то перерезал трос, на котором крутился космический корабль, вращавшийся на орбите.

Б. В. Раушенбах, соратник Королева, рассказал о том, как возникла идея создания искусственной тяжести на космическом корабле. В конце зимы 1963 года Главного конструктора, расчищавшего дорожку от снега у своего домика на Останкинской улице (теперь — улица Академика Королева), можно сказать, осенило. Не дождавшись понедельника, он позвонил по телефону Раушенбаху, который жил неподалеку, и вскоре они вместе стали «расчищать дорогу» в космос для длительных полетов.

Идея, как чаще всего бывает, оказалась простой; она и должна быть простой, иначе на практике может ничего не получиться.

Как известно, на каруселях и других вращающихся аттракционах создается весьма продолжительная искусственная тяжесть за счет центробежных сил. Поэтому профессиональная карусель — центрифуга — стала одним из действенных инструментов для отбора и тренировки космонавтов, на ней проверяют способность выдерживать повышенную тяжесть. Большие перегрузки неизбежно действуют во время подъема в космос, на пути к невесомости, в полете на ракете. Создать искусственную карусель на орбите Королев задумал не случайно.

Уже следующий за Гагариным полет в космос принес большую неожиданность. В течение суток второй космонавт планеты Герман Титов испытывал в невесомости, мягко говоря, большой дискомфорт. Полет Титова наверняка повлиял на решение Королева начать разработку искусственной тяжести. После полета Титова внесли также существенные коррективы в методы как отбора, так и тренировок кандидатов в космонавты. Тем не менее летом 1963 года еще большие проблемы возникли в трехсуточном полете Валентины Терешковой. Однако истоки ее проблем находились больше в психологической, чем в физической сфере, а также были связаны с ее профессиональной подготовкой (она была лишь парашютисткой, а не инженером, окончившим МАИ, как ее соперница В. Пономарева). После того как ее благополучно вернули на Землю, Главный конструктор даже дал зарок больше не пускать женщин на орбиту, тем более — в одиночку, хотя, безусловно, Валентина Владимировна была смелой женщиной. Первая в мире женщина–космонавт, оказавшаяся также очень честолюбивым человеком, не была, конечно, заинтересована в том, чтобы кто?то слетал лучше нее. В ту пору в отряде космонавтов все еще проходили подготовку несколько женщин. Помню, что лекции, посвященные искусственной тяжести, девушки, которых Гагарин называл почему?то мамзельками, слушали очень внимательно. Однако вскоре они исчезли с «космического горизонта». Первым запрет на появление женщин в космосе нарушил через двадцать с лишним лет Глушко. Надо сказать, он выбрал для этого почти профессиональную летчицу Светлану Савицкую, которой оказалась не страшна не только невесомость: она первая из женщин вышла в открытый космос.

Невесомость сильно влияет на организм человека, на его физическую природу. В первых кратковременных полетах это действие ограничивалось в основном большим или меньшим расстройством вестибулярного аппарата. Когда начались длительные полеты в космос, узнали гораздо больше о специфике этого воздействия: о постепенной перестройке сердечно–сосудистой системы, атрофии мышц, особенно нижней половины тела, а также изменении обмена веществ в костях, о так называемом вымывании кальция. Космическая медицина и инженерия разработали комплекс мер и средств для уменьшения этого воздействия. Без этих мероприятий длительные полеты в космос практически невозможны.

Рассказывая об искусственной тяжести, я посчитал уместным коснуться также некоторых других аспектов, связанных с космическими полетами, по крайней мере в недавнем прошлом. Космонавт, попав в невесомость, освобождался от оков земной тяжести, а после возвращения с орбиты оставался в каком?то смысле внеземным, космическим человеком. Он продолжал пребывать, образно говоря, в условиях земной, искусственной невесомости, свободной от многих уз, которые связывали его до полета. После возвращения на грешную землю временный «небожитель» сохранял за собой часть свободы, приобретенной в космосе. Социальные цепи общества уже не действовали на него так сильно, как до полета.

Человек противоречив, его природа, физическая и социальная, двойственна. Об этом написано очень много, начиная с самого Дарвина, но, пожалуй, лучше всего — в книге известного зоолога Д. Морриса «Голая обезьяна». Человеку приходится постоянно сдерживать свои изначальные обезьяньи инстинкты, а они складывались многими тысячелетиями, когда наши предки жили полигамными стаями на деревьях, задолго до того как начали формироваться социальные нормы нашей цивилизации. Когда тормоза этих норм отпускают, древняя природа «голой обезьяны» начинает действовать во всю мощь.

Я, конечно, не являюсь ни профессиональным психологом, ни социологом и затрагиваю весьма деликатную тему, связанную с известными личностями. Все?таки мне хотелось поделиться своими многолетними «космическими» наблюдениями. Пусть не обижаются на меня космонавты и астронавты, я много раз на себе испытывал нашу общую человеческую природу, и ее обезьянью и социальную составляющую. Я полагаюсь также на многолетнее взаимопонимание и дружбу с героями космоса, россиянами и американцами.

История первых космонавтов, как, впрочем, и американских астронавтов, особенно интересна и примечательна, в том числе в связи с затронутой темой.

Изначально кандидатов в первый «гагаринский» отряд отбирали по секретной директиве Главкома в частях ВВС, с тем чтобы отправить их в Москву в отряд спецназначения. Критерием отбора были безупречное здоровье, возраст (около 30 лет) и небольшой рост. Это происходило в августе 1959 года, то есть уже тогда, когда «великолепную семерку» астронавтов открыто объявили и обсуждали всей Америкой. В Советском Союзе об этом мало кому было известно. В условиях нашей полной секретности ни сами кандидаты, ни их командиры фактически не понимали, какие полеты им предстояли, и уж, конечно, не представляли, что их ожидало после полета. В то же время мотивы их откомандирования из глубинки «наверх», в Москву, включая самого Гагарина, могли быть самыми неожиданными. Очень хороших отдавать всегда бывало жалко, если, конечно, не какие?то чрезвычайные обстоятельства; это относилось, вообще говоря, не только к летчикам. Во время заключительной фазы отбора уже в Москве решающим критерием становились мандатные показатели, а также личная готовность лететь в неизведанное. Отряд космонавтов получился довольно большим, примерно в три раза больше американского.

До первого полета врачи, психологи, у нас и за океаном, строили самые невероятные предположения о том, как может реагировать человеческий организм, включая психику, на космические условия. Это обстоятельство тоже оказало влияние на подготовку к первому полету, особенно — в Америке.

Запуск первого корабля «Восток» перевернул представление не только о самом полете на орбиту, но и о статусе космонавтов после их возвращения на грешную землю, в объятья популярности и славы. Вместе со взлетом на высокую орбиту престиж космонавтов поднимался на столь же большую высоту, а после приземления оставался где?то там, наверху — за облаками. Все эта космическая трансформация проявилась особенно ярко на самом Гагарине. Слава первого человека Вселенной оказалась вообще ни с чем не сравнимой. Взлетев на орбиту простым советским лейтенантом и лишь кандидатом в члены партии, через полтора часа он приземлился не только майором и членом КПСС, но и всемирно известным героем. Ни один человек на Земле, ни до, ни после, не приобрел в одночасье такой всемирной славы. Она открыла Гагарину, а за ним и другим космонавтам, простым 20–летним парням из моего поколения детей войны, совершенно фантастический мир огромных возможностей. До полета наши космонавты, как все советские люди, были зажаты со всех сторон жесткими экономическими рамками и нормами коммунистической морали, которые выходили порой за все разумные пределы. Недаром Королев сразу же после встречи на Земле предупреждал Гагарина еще об одном испытании славой, можно сказать, дополнительной «космической тяжестью».

Надо отдать должное Юрию Алексеевичу: в своем кругу и в общении он оставался простым и обаятельным человеком, а главное, сохранил преданность своим товарищам и своему делу. С другой стороны, совсем молодой и привлекательный парень постоянно попадал в объятья мужчин и женщин, которые искренне, по–человечески готовы были отправиться с ним в любой дальний и опасный полет, им тоже хотелось прикоснуться, так сказать, к космической невесомости на Земле и хотя бы на время освободиться от повседневных земных уз.

«Каждый будет как Гагарин, каждый будет как Титов» — пелось в одной популярной песенке того времени; кто?то из первого отряда 20–летних пытался даже до полета вырваться из?под почти палочной дисциплины генерала Николая Каманина, Героя Советского Союза № 2, человека совсем другого поколения и воспитания. Некоторым это стоило карьеры, и даже больше. После полета в космос справиться с отклонениями от «генеральской линии» было гораздо сложнее, не под силу даже боевому генералу. Королев называл молодых космонавтов ореликами: «Орлята учатся летать…»; а социальная зрелость приходила, похоже, где?то после 30–ти, и то — не ко всем…

О первых космонавтах, об их полетах и о том, как повлияла на них космическая и земная невесомость, можно прочитать в неожиданных дневниках Каманина, опубликованных после его смерти.

Что касается Терешковой, то она как честолюбивый человек всю свою послеполетную жизнь стремилась доказать, что в космосе все делала правильно и хорошо. Гагаринское «Поехали!» она сменила на свое — «Небо, сними шляпу!», и это, похоже, стало ее девизом на всю оставшуюся жизнь. Валентина Владимировна действительно стала и главной советской женщиной, и даже кандидатом технических наук, и первой женщиной–генералом (но это уже при Ельцине). Условия искусственной «невесомости» на Земле, отсутствие многих оков, благоприятствовали этим достижениям.

Дополнительно к тому, о чем говорилось в рассказах 1.6 и 1.7, представляет интерес остановиться на особенностях американского опыта.

Как уже упоминалось, космические программы США были несекретными с самого начала. Первых астронавтов не только объявили открыто; первая семерка стала «великолепной» за два года до первого полета. Будущие «небожители» сразу привлекли широкое внимание, ведь заочное соревнование с Советами в то время нарастало. Бурная американская пресса сделала их чуть ли не национальными героями, выставляя еще нелетавших астронавтов напоказ. Их представляли этакими современными рыцарями, которые не побоялись не только полететь в такой далекий и неизведанный космос, но и бросить вызов этим дерзким Советам, осмелившимся обгонять саму Америку. Нам это могло бы даже польстить, однако тогда мы почти ничего не слышали о такой широкой кампании, связанной с нашей работой.

Популярность имеет в Америке особое значение. Понятно, что наиболее известными из них становились те, кто умел лучше преподнести себя публике, кто умел выступать. В частности, поэтому некоторые НАСАвцы считали, что звание астронавта надо присваивать только после полета.

Также рассказывалось, что американцы запустили в космос пару человекообразных обезьян по имени Хэм и Энос, и это, похоже, не случайно. Хэм слетал даже раньше Гагарина, в конце января 1961 года, правда, лишь по баллистической траектории. Полет Эноса предшествовал орбитальному полету Дж. Глена. Таким образом они решили прежде всего проверить, как воздействует космос на физическую, обезьянью природу. Хэм и Энос оказались стойкими человекообразными, а полученные результаты внушали уверенность в том, что с человеком, по крайней мере, с его обезьяньей природой, не должно произойти ничего страшного. Однако это был одиночный опыт, и первые космические доктора, как упоминалось, сначала требовали статистических данных, а статистику можно собрать лишь на людях. Они показали, что для полета в космос требуются тщательный отбор, интенсивные предполетные тренировки и, в ряде случаев, — период адаптации в начале полета.

В целом можно сказать, что космический полет не смог изменить обезьянью моноприроду шимпанзе. С проблемами человеческого организма в космосе столкнулись позже, когда полеты стали длиться десятки и сотни суток. О том, как реагировала психика человека и как могла измениться другая, социальная природа «голой обезьяны» после полета, мало кто вначале думал.

В ту первую группу астронавтов, как упоминалось, тоже попали разные люди, с разными профессиональными и человеческими качествами, «семерка» оказалась очень неровной, в целом, не такой великолепной, как принято считать. Можно увидеть, что и здесь, в Новом Свете, двойственная природа человека проявилась вовсю; космос, вернее, соревнование за превосходство в космосе, оказал сильное воздействие на пилотов, неожиданно попавших сразу в элитную группу. Надо заметить, что астронавты были в среднем лет на десять старше космонавтов, а в 20–летнем возрасте наша обезьянья природа проявляется гораздо сильнее. Новые условия подействовали на астронавтов по–разному в зависимости от личности, от основных мотиваций и от устойчивости. Надо отметить, что западная цивилизация была более сбалансированной, а люди — более дисциплинированными, не говоря уже об экономических устоях развитых стран. С другой стороны, личная свобода не была такой ограниченной и держалась на реальных правах и большей независимости гражданина от государства, а не на ограничениях, часто — сверх всякой меры, как в нашей стране. Что касается экономических условий астронавтов, то они тоже существенно улучшились вскоре после зачисления в отряд, главным образом, за счет контракта с журналом «Лайф», который, приобретя эксклюзивные права, стал раскручивать астронавтов и их семьи. Тем не менее популярность и дополнительная свобода как результат короткого прыжка за облака и возвращения в земную невесомость не могли проявиться так разительно, как у нас.

В целом после возвращения с орбиты первые астронавты, как и космонавты, резко увеличивали свою популярность и усиливали свои особые позиции, попадая в особые условия, то, что я назвал искусственной невесомостью.

Первый американец, совершивший прыжок в космос в мае 1961 года, стал национальным героем сразу после приводнения. Алан Шепард, хотя и отстал от нашего Гагарина, сделал головокружительную карьеру, став в конце концов и адмиралом, и миллионером, и многo кем еще. Как и Гагарину, надо ему отдать должное: он был по–настоящему смелым и везде настоящим, когда надо — неотразимо улыбчивым, а когда надо — очень серьезным и даже язвительным и циничным. Он был хорошим летчиком, а стал выдающимся астронавтом, хорошо поработал и наземным «кэпкомом» (Capcom — capsule communicator) — на связи с капсулой, начиная с программы «Меркурий», так стали называть оператора связи с космическими экипажами) на связи с другими астронавтами, и по–адмиральски командовал целым отрядом (а это было совсем не просто), был и бизнесменом, одним словом, он раскрылся как многогранная личность. В 70–е годы в Хьюстоне нам рассказывали, что никто не ездил быстрее, чем он, на «фривейях» (Freeway — свободная [от пересечений на одном уровне] дорога, а полиция не могла за ним угнаться. Ему удалось справиться с серьезным недугом, и он, вернув себе летный статус, сумел слетать на Луну в качестве командира «Аполлона-14», и это — сразу после аварии на «Аполлоне-13». Ведь это его экипаж уже на трассе полета к Луне только с четвертой попытки состыковал свой «Аполлон» с ЛМ (лунным модулем), из?за того что заели защелки стыковочного механизма; несмотря на то что впереди им предстояла еще одна стыковка на лунной орбите после взлета с ночного светила, он не побоялся повторения такого серьезного отказа.

Другой американец, первым из астронавтов облетевший вокруг Земли в начале 1962 года, после полета решил посвятить себя политической карьере, став, правда, не без трудностей, первым астронавтом–сенатором. О нем, о его летных и других качествах подробно написал К. Крафт, которому пришлось конфликтовать с Дж. Гленом еще до начала космической эры, когда тот служил простым майором в морской авиации. Нет, пожалуй, не простым: не став ассом, он научился рекламировать свои достижения и развил большую склонность «выступать». Попав в астронавты, еще до полета в космос он старался держаться поближе к начальству, особенно к тем, кто не очень разбирался в технике. В то же время надо отдать должное Глену, он был и остался смелым человеком, и тогда — на заре космической эры, и 40 лет спустя, когда после многолетних сидений в вашингтонском Капитолии уже в 77–летнем возрасте решился слетать на орбиту на «Спейс Шаттле». Уместно отметить, что не все покорители космоса были по природе такими смелыми.

Что касается парламентской деятельности, можно сказать, что наши космонавты тоже преуспели на этом поприще: страна Советов очень охотно делала их и делегатами, и депутатами. Эта традиция не очень изменилась и тогда, когда волна демократии захлестнула нашу многострадальную страну.

Из приведенных примеров видно, как послеполетная, искусственная невесомость способствовала раскрытию талантов космонавтов и астронавтов на Земле, конечно, с учетом их индивидуальных качеств. Наибольшего успеха достигали, на мой взгляд, те, кто находил гармонию в вечном противоречии нашей натуры.

В дополнение к уже рассказанному читатель сможет далее прочитать о том, как космонавты совершенствовали свою подготовку (под руководством заслуженного летчика–испытателя С. Н. Анохина), о том, как они вели себя в условиях космической и искусственной невесомости.

Надо сказать, что создание искусственной тяжести рассматривалось многими корифеями теоретической космонавтики, начиная с нашего Циолковского и немца Оберта. Уже в средине 50–х фон Браун, работая в Америке над ракетами, спроектировал космическую станцию с вращающимся «колесом», по периферии которого создавалась перегрузка.

В 1963 году Королев думал о полетах на Луну и даже к Марсу: в ОКБ-1 уже разрабатывались проекты межпланетных кораблей. И уж, конечно, не случайно будущая система искусственной тяжести рассчитывалась на одну шестую земной — такую же, как на Луне.

Размеры корабля слишком малы, чтобы вращать его для создания центробежной силы; требовался противовес, система связанных между собой тел, вращающихся в космосе. Для орбитального корабля сыскался идеальный противовес — последняя ступень ракеты–носителя. Ступень выходит на орбиту и отделяется, отбрасывается от него как ненужная, уже бесполезная пустая «бочка». Ее?то и «подобрал» Королев для своего эксперимента. Первые оценки показали, что необходимы большие, почти космические размеры карусели. Дело в том, что перегрузка пропорциональна расстоянию от центра вращения и скорости вращения в квадрате. Из «карусельной практики» и из опыта состоявшихся и несостоявшихся космонавтов известны те неприятные ощущения, которые испытывает человек на вращающейся платформе.

Я тоже не забыл опыта своей юности. В конце 40–х годов в парке Горького в Москве работали аттракционы, на одном из них в виде вращающегося конического диска помещали любителей острых ощущений. Диск постепенно раскручивался, набирая скорость. После «схода с орбиты» космонавты 40–х годов приземлялись, врезаясь в полужесткий барьер и испытывая солидные перегрузки: техника мягкой посадки в то время еще не была разработана. Наиболее стойкие и честолюбивые стремились удержаться на диске как можно дольше. Поздно вечером в последней попытке мы остались вдвоем в самом центре набравшего обороты диска. «Держись крепче!» — крикнул партнер. В этот момент мне уже было не до рекордов: скорее бы «приземлиться». Как выяснилось много лет спустя, «виновато» было ускорение Кориолиса, которое разболтало мой вестибулярный аппарат. Не крути головой — главное средство против укачивания.

Когда стали разрабатывать систему искусственной тяжести, космическая медицина уже поднялась на высокий научный уровень. Скорость, с которой можно безболезненно вращать космонавта на орбите, определили как раз по ускорению Кориолиса, задавшись относительной скоростью перемещения космонавта в корабле, все — строго по законам классической механики. В итоге нам, инженерам–создателям системы, досталась от специалистов по космической медицине угловая скорость в два оборота в минуту. Чтобы достичь лунной перегрузки, то есть центробежного ускорения в 1,5 м/с², требовался трос длиной в 300 м. Однако это было еще не все. Сразу раскрутить «карусель» до такой скорости не удавалось, и вообще разведение корабля с последней ступенью оказалось наиболее тонким и опасным этапом образования вращающейся системы. Подготовили следующий космический сценарий.

После выхода на орбиту «Восход» отделялся от ракеты–носителя, оставаясь связанным с ним тросом. Пустая, без топлива и окислителя последняя ступень РН «Восток» — ракетный блок И, как его называли в ОКБ-1, — весила около 3 т. Через несколько секунд после расхождения метров на пять включались два пороховых реактивных двигателя, которые сообщали дополнительный импульс блоку И, увеличивая скорость расхождения (радиальную скорость) до 10 м/с. Сматывая трос с барабана лебедки, ракетный блок удалялся от корабля, пока расстояние не увеличилось до 1000 м. Ни мало ни много, а для эксперимента требовался 1 км троса. Погасив скорость расхождения, лебедка выдавала сигнал на включение еще одной пары пороховых реактивных двигателей, на этот раз — чтобы закрутить систему, по терминологии классической механики — сообщить блоку И тангенциальную скорость. Система из двух связанных тросом тел начинала вращаться относительно общего центра масс со скоростью в 2 оборота в минуту, а центр масс, в свою очередь, продолжал вращаться по орбите вокруг Земли. Под действием центробежной силы трос натягивался с силой 20 кг, создавая перегрузку в 1/300 земной. Следующим шагом становилась так называемая перецепка. Чтобы искусственная сила тяжести действовала на сидящего в кресле космонавта правильно, чтобы она прижимала его к креслу, а не вынуждала висеть на привязных ремнях, требовалось отцепить нижнюю точку крепления на приборно–агрегатном отсеке «Восхода»; корабль перевертывался и после нескольких колебаний оставался висеть вверх ногами, зато это положение вполне устраивало космонавтов.

Уже из столь краткого описания видно, что система получилась совсем не простой. Анализ показывал, что ракетный блок и корабль начинали колебаться за счет начальных возмущений, а трос, как натянутая струна, мог колебаться по собственному, как известно, совсем уж не простому закону. С этими колебаниями надо было бороться, не давать им выйти из?под контроля. С этой целью на блоке И устанавливалась дополнительная реактивная система управления (РСУ), которая так же, как РСУ на корабле «Восход», демпфировала угловые колебания блока относительно троса. Еще более тонкие явления, которые тоже вытекали из законов классической механики и определялись так называемыми градиентами гравитационных сил, при анализе у нас игнорировались. До них в те годы по–настоящему еще не добрались, а эти чисто космические силы орбитального полета могли существенно повлиять на неземную космическую механику, которая рассчитывалась по земным законам. К тому же, в нашем стальном, а значит электропроводящем, тросе, летящем в магнитном поле Земли, неизбежно возникли бы уникальные электромагнитные явления.

На следующем этапе развертывания требовалось увеличить перегрузку до лунного значения, то есть до 1/6 земной. Помог еще один закон классической механики, называемый принципом сохранения кинетического момента. Если стягивать два вращающихся тела, то, подчиняясь этому закону, скорость вращения начинает возрастать, как у вращающегося на льду фигуриста, складывающего руки. Лебедка стягивала трос с километрового расстояния до 300 м, увеличивая скорость вращения до требуемой величины — 7 град/с; при этом сила возрастала с 20 кг до 1000 кг. В результате на корабле «Восход» с массой около 6 т действовала перегрузка, равная лунной тяжести.

После окончания эксперимента трос предполагалось отстрелить от корабля, иначе спуск на Землю в объятия естественной тяжести становился невозможным.

Вот такая длинная и непростая процедура космической «раскрутки» была задумана к середине 1964 года. Систему в целом разрабатывали под руководством В. Д. Благова, тогда еще начальника группы проектного отдела, а теоретическую механику космической карусели рассчитывали специалисты Раушенбаха: главный теоретик вращающихся систем Е. Н. Токарь, о котором я говорил в связи с гироскопическими приборами, и В. Н. Бранец. Много лет спустя, в начале 90–х, с Владимиром Николаевичем нам предстояло работать вместе над рядом проектов, в том числе над созданием солнечного парусника.

Также много лет спустя мы стали разрабатывать эксперимент с многокилометровым тросом. Только тогда мне пришлось познакомиться с теми уникальными физическими явлениями, которые возникают в этих сугубо космических системах. Конечно, в середине 60–х мы были молодыми и только познавали космос. И все?таки странно, что тогда никто из нас, даже будущий академик Раушенбах, не обратил должного внимания ни на особенности орбитальной механики троса, ни на 100–вольтовое напряжение, которое генерируется в тросовом проводнике, летящем в магнитном поле Земли со скоростью почти 8 км/с. Странно, потому что как раз в эти годы на Западе начали разрабатывать теорию этого уникального явления. Безусловно, определенную роль сыграла закрытость нашей космической техники, оторванность наших специалистов от мировой космонавтики, ведь в это время на Западе появились первые публикации, посвященные теории электродинамических систем в космосе.

Тогда нашему отделу досталась практическая механика, наиболее трудоемкая часть системы: лебедка, демпферы продольных и поперечных колебаний, механизм перецепки. Все они не имели прототипов. Наряду со стыковочным механизмом это задание оказалось для нас в те годы, пожалуй, самым сложным и комплексным. Проектировать и испытывать эту систему пришлось параллельно со стыковкой и другими, менее объемными, зато многочисленными заданиями.

Во второй половине 1964 и в начале 1965 года мы сконструировали все эти и другие компоненты системы искусственной тяжести. Тогда мы действительно очень спешили. Помню, как В. Ф. Кульчак, одна из самых работящих и упорных наших конструкторов, не выдержав очередного раунда изменений, чуть не бросила мне на стол почти готовые чертежи. Завод «Машиноаппарат» приступил к созданию прецизионных магнитных и электромагнитных тормозов. В мае 1965 года небольшая группа конструкторов с нашим материаловедом Л. М. Маленковой выехала в Ленинград, где на сталепрокатном заводе, заложенном еще в петровские времена, для нас изготавливали специальный космический трос. Чтобы сделать его легче, трос выполнили двухступенчатым, в соответствии с законом изменения перегрузки на орбите.

На нашем заводе, в только что построенном школьном (В те годы для снижения стоимости и ускорения строительства нередко использовались проекты массового общегражданского назначения.) здании цеха № 452 изготавливались все электромеханические узлы. Начальник цеха И. М. Зверев, его заместители А. В. Волков, с которым мы играли в футбол за ЦАКБ еще в мои студенческие годы, и Н. И. Иванов, старший мастер А. Жагров и многие другие их многочисленные соратники и товарищи, искусные станочники и сборщики, преданные делу, почти как в войну делали чудеса.

Вскоре уже в металле стали видны контуры километровой лебедки в виде первых корпусных деталей, размеры которых были необычными для этого цеха, привыкшего к небольшим приводам и механизмам.

Почему?то в те месяцы мне вспомнились слова поэта–фронтовика Д. Самойлова: «Война гуляет по России, а мы такие молодые…»

В августе я вместе с В. Мухановым, близким «товарищем по оружию», выехал в Самару (тогда — Куйбышев), где в то время изготавливался ракетный блок И. Нужно было окончательно согласовать установку лебедки, демпфирующего механизма, а также приборов и других компонентов РСУ в переходнике, к которому крепился «Восход». Стояла прекрасная летняя погода, целый день мы торчали на заводе и в КБ. Нам, молодым, хотелось не только в космос, на Земле тоже было множество интересных инженерных и общечеловеческих орбит. Мы остановились в гостинице «Волга», в самом центре города, а не на «Безымянке», как обычно, в районе, расположенном поближе к заводу. В это же время в гостинице разместился оркестр известного всей стране Леонида Утесова. Он показался нам тогда совсем старым, зато вокруг него крутилось столько симпатичных молодых людей и девушек. Нам было интересно с ними познакомиться…

Осень — пора уборки урожая. Наш «урожай» в том году оказался богатым. Все компоненты и узлы были изготовлены, и мы приступили к отработке. И все?таки мы опаздывали, не успевая угнаться за планами нашего Главного конструктора.

Несмотря на всю секретность, за океаном, конечно, прослышали о наших планах создать искусственную тяжесть в космосе. Американцам очень не хотелось в очередной раз уступать нам «впервые в мире», и они сделали реальную попытку воспроизвести нашу схему на орбите на кораблях «Джемини». Фактически, как упоминалось, выполнить эту операцию им не удалось.

Поздней осенью 1965 года Королев пришел к нам, чтобы оценить техническое и организационное состояние дел с системой искусственной тяжести. Все казалось необычным в тот поздний вечер. С тех пор прошло столько лет, но многие детали сохранились в моей памяти по сей день. Примечательным было даже ожидание. Королев ценил свое время и приучил к этому свое окружение, о чем хорошо знали его помощники и секретари его заместителей. Поэтому подготовка пошла быстро. Были собраны все нужные специалисты из разных подразделений и необходимые документы. Это была научная организация труда в действии — НОТ, которая развилась и утвердилась почти стихийно, за счет деловой обстановки, целеустремленности и требовательности Главного конструктора, эффективности его указаний. Помню, как секретарь просила говорить погромче: слух Сергея Павловича начал сдавать.

Запомнился внешний вид Королева, его движения, в которых чувствовались размах и энергия этого необыкновенного человека; помню даже, как он снял пиджак и остался в спортивной рубашке темнобордового цвета, без галстука. Не забуду его пытливый, проникающий взгляд. Еще в приемной Королев напутствовал кого?то, уезжавшего в очередной раз на ракетный полигон. Помню, что говорил он о необходимости проявлять осторожность, заботиться о безопасности людей.

Мы собрались в кабинете Раушенбаха, воспользовавшись тем, что его хозяин был в командировке. Многочисленные вопросы и реплики Главного показывали понимание им общей задачи и умение не упустить важных деталей. Его цепкая память удерживала многие подробности конструкций уже летавших и создаваемых кораблей, их основных систем. Это особенно проявилось, когда предмет обсуждения касался надежности работы и безопасности космонавтов, о чем докладывал один из ведущих проектантов В. Молодцов. Почему?то был затронут и вопрос о созданных нашим отделом термодатчиках, по сигналу которых разделялись отсеки «Востоков» и «Восходов» в случае, если пиротехника не срабатывала по программе. Не помню почему, но Королев быстро вскипел: «У вас уже есть выговор за это!» (По Королеву: у кого не было выговора, тот по–настоящему не работал, потому и не отмечен руководством.)

Я обратил внимание на умение Королева не углубляться в излишние подробности или несущественные в данный момент детали, способность увязывать особенности проекта с возможностями производства и заданными сроками изготовления. В то же время он не скрывал своего возмущения преувеличением сложностей частных проблем, проявляя при этом знание психологии людей. В тот вечер почему?то досталось нашему знаменитому теоретику Токарю, может быть, за его уже тогда изрядно полысевшую голову.

Королев похвалил разработанную нами конструкцию, одобрительно похлопав по солидной кипе альбомов только что выпущенных рабочих чертежей. «Молодец, Вильницкий», — сказал он. Тогда мне показалось, что знакомство с этими чертежами, над которыми мы работали так долго и так мучительно, было слишком поверхностным. Позднее, много раз возвращаясь к этой примечательной и важной для меня встрече, я стал понимать, что такой подход необходим любому главному конструктору. Он должен быстро оценивать, отличать хорошее от плохого, осуществимое от нереального, учитывая возможные сроки исполнения задуманного на данном уровне техники и технологии производства.

Королев предложил всем присутствовавшим высказаться. Такой прием был характерен для нашего Главного. Однако, если Королев считал это нужным, то мог без колебаний нарушить демократию, прервав обсуждение. Как человек, твердо уверенный в правоте своих основных идей и планов, он нередко осаживал выступавших. Это я наблюдал и раньше на других совещаниях. Когда предложения уводили в сторону, Главный мог резко оборвать, даже высмеять человека. Он делал это сознательно, для пользы дела, для пропаганды своих идей, для воспитания соратников и подчиненных.

В тот поздний вечер был свободный обмен мнениями в духе Королева. Спустя какое?то время мне удалось уловить суть возникших сложностей, возможный путь выхода из тупика. Смысл моего предложения сводился к изменению последовательности запуска «Восходов», чтобы пропустить вперед длительный полет и за счет этого выиграть время. Королеву понравилось выступление, оно нашло в нем отклик, так как, по–видимому, не противоречило основным планам. «Так, Сыромятников, интересно, видите, как важно посоветоваться с народом, наверно, мы так и поступим», — были его реплики.

Конечно, не только удачное выступление имело значение. Гораздо важнее было одобрение нашей деятельности Королевым в более широком смысле. Оно отчетливо проявилось на этом совещании. Главный, как нередко сейчас говорят, положил на меня глаз, проникся проблемами нашей техники. После этой встречи наверняка можно было рассчитывать на его поддержку. Это очень многое значило для ускорения развития космических механизмов, нашего направления в целом, ведь как раз в это время на подходе был наш первый стыковочный механизм.

В начале 1966 года Королев лег в больницу, а я уехал в Азов. Из больницы он не вернулся.

Сначала мы не знали, чем закончится наша искусственная и связанная с ней естественная тяжесть. В начале марта мы еще провожали «Восход-3», предназначенный для длительного полета, на полигон. Я его так и запомнил висящим на кране в нашем, тогда новом «малом» КИСе на 2–м производстве. Тогда мне казалось, что вскоре мы будем провожать «Восход-4» с демпфером, механизмом перецепки и узлом отстрела троса.

Наверно, это был оптимизм социалистического реализма.

В течение 1966 года возникали проблемы, связанные с планами длительного полета на «Восходе». Ряд технических и политических соображений также говорили не в пользу старых кораблей. В конце концов наш новый главный конструктор В. П. Мишин приказал прекратить работы над всеми «Восходами». По его указанию проектанты некоторое время рассматривали возможность создать искусственную тяжесть на базе нового корабля «Союз». Вскоре стало ясно, что там реализовать это гораздо труднее, чем на «Восходе», несмотря на то что РСУ (ракетная система управления) нового корабля позволяла более эффективно выполнить многие операции. Мы пытались протестовать и спасти хотя бы один «Восход» с искусственной тяжестью, но нас никто не слушал. Вскоре другие земные, естественные и искусственные тяжести захлестнули нового главного и многих из нас.

Еще долго космические лебедки и другие узлы никем до сих пор не воспроизведенной системы хранились в приборном производстве, досаждая всем своими большими размерами, пока их не сдали… на металлолом к какому?то очередному празднику.

От всего проекта остались одни воспоминания, горечь и мой рассказ.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.