Глава 11 Господин Гуманность

Глава 11

Господин Гуманность

Всего за год Алекс Дюма прошел путь от капрала драгунского полка до одного из высших армейских чинов. Через месяц после назначения бригадным генералом он получил звание дивизионного генерала[551]. Теперь под его командой находилась не сотня или даже тысяча, а десять тысяч человек.

Широкие возможности во время Революции были неотделимы от столь же большого риска: требовалось особое мужество, чтобы принять назначение на пост генерала летом 1793 года. Пока Дюма служил в Свободном легионе американцев, произошли кардинальные перемены. Вдобавок к недисциплинированным солдатам, склонным убивать командиров, французскому генералу теперь приходилось еще сильнее беспокоиться о смертельной опасности со стороны его политических руководителей, которые контролировали все аспекты военных дел.

Той весной список иностранных врагов Франции стремительно расширялся: Испания, Португалия, Неаполь, Голландия, Великобритания. Правительство использовало каждую неудачу на поле боя как повод для ареста и чистки новых представителей внутренней контрреволюции, находя их в первую очередь среди офицеров. Правда же заключалась в том, что революционная Франция просто восстановила против себя слишком большое число стран. Десятилетием ранее американских революционеров в их войне поддерживала почти вся Европа. Теперь революционеры французские оказались в прямо противоположной ситуации. Они соперничали с невероятной комбинацией из британского всемогущества на море и мощи австро-германских сил на суше. Сан-Доминго и другие сахаропроизводящие французские острова подверглись набегам, тамошние суда были захвачены, как и французские корабли в Средиземном море и остальных регионах. В Париже гиперинфляция (цена на хлеб достигла полумиллиона франков) породила бунты. Австрийцы вновь вторглись в Бельгию и опять угрожали северо-восточным границам Франции. А Дюмурье организовал попытку государственного переворота.

Именно последнее событие в апреле 1793 года стало поводом для создания в рамках правительства нового, элитного органа со зловеще безобидным названием «Комитет общественной безопасности». Эта группа из девяти депутатов возникла как будто бы для того, чтобы защитить Революцию от подрывной деятельности, внешней и внутренней, и чтобы твердой рукой установить порядок среди хаоса революционной политики. Вскоре они начнут отправлять на гильотину собственных коллег, наряду с гражданскими контрреволюционерами, аристократами, священниками и множеством других врагов народа. Но изначальная и непреходящая миссия Комитета состояла в обеспечении лояльности военнослужащих (особенно офицеров) делу Революции. С этой целью в каждую армию и дивизию направились гражданские «комиссары»[552], чтобы следить за генералами и осуществлять правительственный контроль над ходом войны.

В Комитете эта задача была поручена Луи де Сен-Жюсту. Сын армейского офицера, Сен-Жюст в свои двадцать четыре года быстро заработал прозвище Архангел террора: его фирменным приемом была угроза отправить фронтовых офицеров на гильотину, если они немедленно не обеспечат победу. Он получил известность за показательные казни офицеров на глазах у солдат, чтобы «подбодрить подчиненных»[553]. Прежде чем он сам попал на гильотину в июле 1794 года, его комиссары убили множество генералов за то, что те не оправдали возложенных на них надежд. «Больше нет причин[554] для сдержанности в отношении врагов Нового порядка, – заявил Сен-Жюст, поясняя свою теорию прикладного террора. – Следует карать не только предателей, но и равнодушных людей; следует карать всякого, кто пассивно относится к республике». (Дюма еще вступит в конфликт с комиссарами, хотя, по счастью, не столкнется с самим Сен-Жюстом).

Наряду с Архангелом террора, решающим словом в военных делах обладал другой член Комитета – блестящий инженер Лазарь Карно по прозвищу Организатор победы[555]. Карно был одним из двух технарей в составе Комитета общественной безопасности. Он опубликовал важные работы по математике, физике и инженерному делу.

Карно решил, что для противодействия масштабной вражеской коалиции Франции необходимо извлечь выгоду из превосходства в живой силе, использовать избыток молодых, крепких мужчин. Стратегию прошлого года, в соответствии с которой добровольцы перемещались с одного фронта на другой в поисках славы, следует заменить другой: масштабные, централизованно управляемые колонны патриотов должны обрушиваться на врага и устраивать всеобщую резню, при необходимости жертвуя собой. Без самопожертвования ничего не получится. С этой целью Карно ввел новшество, которое изменит всю военную историю: lev?e en masse[556] (народное ополчение) – первый всеобщий военный призыв в современной истории.

Менее чем за год – с февраля по декабрь 1793 года – призыв Карно увеличил численность французских войск[557] с 178 тысяч до приблизительно одного миллиона человек. Чтобы защитить каждый сантиметр своих границ или расширить их, Франция выставит пятнадцать отдельных армий, или в общей сложности 800 тысяч боеспособных солдат.

Такую массу новобранцев нужно было чем-то вооружить, и Карно вернул в строй старое оружие – пику. В последний раз французские солдаты брали пики на вооружение в 1703 году. Но это было культовое оружие Революции. Еще во времена битвы при Вальми Карно убеждал ассамблею, что пика должна быть у каждого солдата и гражданина страны. Он приказал местным кузнецам бросить все другие работы и ковать больше длинных, острых копий. «Пика, – провозгласил Карно, – есть оружие свободы»[558].

Его коллега Бриссо пошел даже дальше. «Пики начали революцию[559], пики ее и закончат», – твердил он, пока не влюбился в другое культовое и острое оружие Революции – гильотину.

Ностальгия по пикам[560] существовала задолго до Революции, сторонники этого средневекового боевого оружия восхваляли его силу в руках якобы неистовых французских солдат как способ войти в контакт с изначальным, племенным прошлым Франции и сделать воина инициативным и стремительным в битве[561]. Залп из мушкетов, наоборот, требовал от солдат высокой слаженности действий и единства. Более того, пика была по преимуществу антиаристократическим оружием. На исходе Средних веков пики помогли покончить с господством аристократов-рыцарей. Толпы пехотинцев из числа представителей низших классов выбивали их из седел и побеждали при помощи смертоносного частокола из пик.

Наконец, в соответствии с неоклассическим духом того времени, пики считались возвращением к отваге древнегреческих воинов, которые противопоставляли превосходящему по численности противнику сомкнутый строи ощетинившейся копьями фаланги. «Если мы – не спартанцы[562] или афиняне, нам следовало бы стать ими!» – вспылил один разгоряченный депутат, когда кто-то усомнился в полезности затеи с пиками.

Идеализация примитивного холодного оружия при наличии огнестрельного была странной стратегией для нации, способной производить лучшие ружья и пушки в мире. Но вместо них французская армия 1793 года получила сотни тысяч свежевыкованных пик. Если какой-либо генерал жаловался на бесполезность этого оружия, комиссары могли включить его имя в список подозреваемых в симпатии к контрреволюции. Он мог получить из Комитета общественной безопасности письмо с вызовом в Париж.

Наряду с выпуском пик Карно добился того, что производство всех видов французского оружия стало расти по экспоненте: главный военный завод Франции, который в 1793 году произвел 9 тысяч мушкетов, год спустя выдаст на-гора 145 тысяч мушкетов.

Французские рекруты из lev?e en masse были неопытны и плохо обучены. Чтобы избежать повторения паники и буйных мятежей, омрачивших первые несколько месяцев войны, власти распорядились постоянно исполнять для солдат революционные песни и мелодии, чтобы поддерживать в них боевой дух. Карно и Комитет издали бесконечную череду декретов. Многие из них повторяли очевидное, причем с очевидным раздражением, как, например: «Бейте всей массой[563] и всегда – в атакующем строю».

* * *

До падения Комитета в 1794 году Дюма придется регулярно переписываться с ним практически по всем вопросам логистики, тактики и стратегии. За неделю он получал множество писем, завизированных Карно[564] и другими членами Комитета.

Принимая свое назначение, Алекс Дюма наверняка знал о положении дел в столице, но он был отважен, самоуверен и упорен. Кроме того, его революционный пыл давал ему ощущение собственной неуязвимости, характерное для истинно верующих людей. Дюма вложил всю свою жизнь и душу в дело Революции, пусть даже по сути своей не был политиком. Для него пути назад не было. В отличие от многих других он не мог эмигрировать, если бы дело зашло слишком далеко: куда бы он отправился? В мире, где чернокожие были рабами, революционная Франция стала его землей обетованной, даже если ее приходилось делить с некоторыми отвратительными персонажами.

В любом случае общие политические взгляды Алекса Дюма не слишком отличались от воззрений инквизиторов политики, так что он чувствовал себя вправе не поддаваться запугиванию. Военный герой считает себя выше страха перед убийцами, присланными политиками, – история, обычная для многих революций и войн, хотя она далеко не всегда оканчивается хорошо для героя.

Вовсе не случайность, что на тот момент еще никто ничего не слышал о блестящем капитане артиллеристе по имени Наполеон Бонапарт, хотя Революция упростит его военную карьеру почти в такой же степени, как это случилось с Дюма. Если бы Старый порядок не пал, энергичный молодой курсант с Корсики наверняка бы окончил службу младшим офицером с множеством наград – на очень хорошем счету в Военном министерстве, но не больше.

Революция предоставила молодому Бонапарту огромные возможности. Но до лета 1793 года он умышленно сторонился происходящих в Париже событий. Это позволило ему держаться подальше от столицы во времена, когда изумительные военные свершения в правление одной политической группировки могли плохо сказаться на судьбе полководца после прихода к власти другой группы революционеров. Кроме того, в 1791–1792 гг. он был отчислен из французской армии за то, что вовремя не вернулся из трехмесячного отпуска: он был на Корсике, где участвовал в местных революционных делах как доброволец. (В документах Военного министерства имеется отметка о том, что лейтенант Бонапарт «бросил свою профессию[565] и был заменен 6 февраля 1792 года»)[566].

С другой стороны, Дюма обладал безрассудством[567] человека, нашедшего дело, за которое стоит умереть, – дело, которое спасло его мир и наполнило его жизнь безграничной надеждой и смыслом. В своей карьере он много раз проявит безрассудную отвагу, причем каждый новый подвиг будет вдохновлять его на еще более великие свершения.

10 сентября, через неделю после его назначения дивизионным генералом, Мари-Луиза родила их первого ребенка – дочь, которой они дали имя Александрина Эме[568]. Дюма прискакал в Вилле-Котре[569], чтобы быть с ними. Но, проведя всего четыре дня с женой и новорожденной, он узнал о назначении его главнокомандующим[570] целой армией и был вынужден уехать. Ему предстояло возглавить Западнопиренейскую армию, которая с момента формирования в апреле прошлого года вела мелкие стычки с испанскими войсками на французской стороне границы.

Дела складывались неважно: за пять месяцев конфликта в армии сменились четыре генерала. Каждого из них Комитет общественной безопасности снял с должности после очередной победы испанцев. «Это назначение[571] даст вам новые возможности доказать преданность общественному благу, сокрушив врагов, – писал военный министр. – Рвение к делу Республики, которое вы до сих пор проявляли, служит бесспорной гарантией того, что вы не станете щадить ее врагов». Министр заявил, что свойственные Дюма «патриотизм и отвага сделали его достойным доверия, оказанного нацией».

Клод Лабуре, который только начал называть своего зятя «генералом»[572], наверняка был в равной мере поражен, горд и напуган стремительным превращением молодого Алекса из простого кавалериста в главнокомандующего. 20 сентября он писал другу семьи:

Генерал прибыл сюда 15-го, а оставил нас вчера, 19-го, уехав дилижансом. Через несколько дней он будет в Пиренеях. Малютка чувствует себя хорошо, так же, как и Мари-Луиза. В присутствии мужа она держалась с большим мужеством и расплакалась только после его отъезда. Сегодня она вновь сама себе хозяйка. Она находит утешение в мысли о том, что все эти жертвы должны пойти во благо нации.

Настала первая годовщина основания Республики (и начала работы Национального конвента). В честь праздника правительство официально отменило христианский календарь и ввело в действие новый – революционный. Революционная система летоисчисления, использовавшаяся в документах до этого момента, рассматривала 1789 год (провозглашение Прав человека) Годом I Свободы. Однако теперь 1789-й ассоциировался с «ложной революцией» патриотов-аристократов (примиренцев и умеренных соглашателей), и к тому же свобода больше никого не заботила. Новый календарь стал лишь одной из бесчисленных утопических мер, принятых в правление якобинцев в 1793–1794 гг., но он выделяется хотя бы тем, что ни один человек не лишился жизни ради его введения.

Дюма привез в Байонну десятистраничную памятку[573] с перечислением многочисленных целей, которые Военное министерство ставило перед Пиренейской армией. Главнокомандующему следовало, не теряя времени, составить список «самых важных перевалов[574], портов и дорог и, если они заняты испанцами, приложить максимум усилий для изгнания врагов и захвата объектов». Военный министр, чья карьера и жизнь тоже стояли на кону, напоминал Дюма, что тот «должен в установленные сроки поддерживать[575] переписку с военным министром независимо от переписки с [Комитетом]».

Байонна была укрепленным городом, и, когда экипаж генерала Дюма подъехал к воротам, стало известно, что нового главнокомандующего не впустят внутрь[576] до тех пор, пока местные представители народа не вернутся (очевидно, они были в отъезде). Лишь после долгих переговоров генерал Дюма и его адъютанты получили от «политически подкованной стражи» разрешение занять свое жилье.

Комнаты, предоставленные Дюма и его помощникам, выходили на главную площадь, где представители народа установили гильотину. Вскоре произошел короткий, но значимый эпизод. Единственный источник, содержащий его описание, – мемуары сына Дюма. Это история из тех, которые писатель очень любил рассказывать о своем отце и которые с удовольствием приукрашивал для вящего эффекта. Тем не менее это очень похоже на поведение Алекса Дюма.

Когда настал ужасный час[577] и все места у других окон были заняты зрителями, мой отец закрыл свое, опустил жалюзи и задернул занавески.

Затем, прямо под его закрытыми окнами, поднялся ужасный шум. Все местные санкюлоты собрались здесь и кричали ему:

«Эй! Monsieur de l’Humanit? [господин Гуманность, причем de заставляло это прозвище звучать таким образом, будто указанная слабость неразрывно связана с аристократизмом], подойди к окну! Покажись!»

Несмотря на бранные выкрики (которые часто принимали настолько угрожающий характер, что мой отец и его адъютанты стояли с саблями наголо и заряженными пистолетами в руках, раз за разом готовясь оружием отразить атаку), ни одно из окон не открылось и ни один из офицеров из штаба моего отца не вышел на балкон.

В результате к новому генералу… перестали обращаться как к гражданину Александру Дюма, с этих пор все знали его только по прозвищу (в то время весьма компрометирующему, особенно для людей, которые его и придумали) Господин Гуманность.

Той же зимой, пока Франция продолжала чахнуть под черными чарами Комитета, Дюма получил известие об очередном переводе – на один из сложнейших и наиболее ответственных театров военных действий (где, в некотором смысле, приходилось бороться с естественными условиями и особенностями местности не меньше, чем с врагом). Солдат с тропического острова Сан-Доминго получил приказ отправиться на ледник, на высоту 2200 метров над уровнем моря, чтобы принять командование Альпийской армией[578].

* * *

Приказы, полученные из Военного министерства, были образцом революционной сдержанности: поскольку предполагалось, что генерал Дюма «оправдает репутацию[579] патриота и великого солдата», ему следовало уладить свои дела и как можно скорее отправиться в Альпы, чтобы «обеспечить защиту, братство и неделимость Республики, равно как ее непрерывную свободу и равенство». Никаких «иначе» добавлять не требовалось. Комиссары Комитета общественной безопасности были вездесущи, как и гражданские представители других правительственных департаментов, которые порой подражали им в жестокости. Кровожадный «политический агент» Министерства иностранных дел, некий Пьер Шепи, посетивший Альпийскую армию, незадолго до того предположил, что боевой дух солдат можно поднять только в том случае, если каждого приговоренного к смерти генерала обезглавить «в гуще армии[580], которую он мог предать, [а] его труп… подвесить за пятки на вражеской территории с надписью „Это чудовище продалось врагам страны. Месть французского народа, забравшего его голову, бросает его останки на поживу птицам и тиранам“».

Дюма стал четвертым за год главнокомандующим[581] Альпийской армией. Принимая этот пост, он сообщил в Париж, что возьмет с собой в качестве адъютантов двух старых сослуживцев по Шестому драгунскому полку – Пистона и Эспаня[582]. В тесном мирке солдат-революционеров это было удачное воссоединение[583]. Эспань выступил свидетелем на свадьбе Дюма, их связывала личная дружба. Пистон был на восемь лет старше Дюма, он отличался особой проницательностью. На этого офицера можно было положиться в схватке. Оба с удовольствием воссоединились с неизменно бесшабашным Дюма и вслед за новым главнокомандующим отправились в горы, которые сулили больше славы, чем их нынешние посты.

Силы Альпийской армии были разбросаны на территории пяти огромных районов – гористых и труднопроходимых, что делало связь и работу тыла особенно ответственной. Когда я отправился туда, чтобы посетить места боев, мне пришлось дожидаться июня, когда дорога в те края становится проезжей. По мере того как я поднимался к заснеженным пикам (удивительный вид для лета) и чувствовал головокружение с каждым новым поворотом, меня все сильнее трясло при мысли о том, как Дюма и его люди, не имея подходящей зимней обуви и снаряжения, проезжали здесь в январе верхом на лошадях. Но они это сделали. Я провел часы, изучая написанную маслом батальную сцену. Картина с комнату величиной висела в колокольне ратуши города Сен-Морис (в наши дни горнолыжного курорта). Я прибыл в межсезонье, но любезный чиновник внял моей эксцентричной просьбе и открыл ратушу, позволив мне поглазеть на картину с изображением тысяч республиканцев и роялистов, сражающихся и марширующих по ледяному амфитеатру. В его центре, принимая капитуляцию сардинского командующего, был Алекс Дюма.

Писатель Дюма поведал историю об остановке его отца в Сен-Морисе. В мемуарах он утверждает, что узнал этот анекдот от старинного друга и адъютанта отца Поля-Фердинанда Дермонкура:

Мой отец проезжал через деревню[584] Сен-Морис в разгар особенно жестокой метели. Первое, что он увидел на главной площади поселения, была гильотина, полностью отстроенная и готовая к выполнению своей функции. Отец узнал, что в ближайшее время казнят четырех несчастных, которые спрятали церковный колокол, не желая отдавать его на переплавку. Это преступление не показалось моему отцу достойным смертной казни. Повернувшись к капитану Дермонкуру (тот вскоре стал его адъютантом), он сказал: «Дермонкур, сейчас очень холодно, как ты видишь и наверняка прекрасно чувствуешь сам. Мы не сможем найти пищу там, куда отправляемся. Поэтому возьми дьявольскую, окрашенную в красное машину, что стоит вон там, поруби ее на куски и понаделай дров, чтобы мы могли согреться».

Я не сомневаюсь, что писатель услышал подобную историю от старого служаки Дермонкура – уже давно генерала[585]. Но то, что он умышленно приказал сжечь гильотину (в январе 1794 года, когда всюду во Франции свирепствовал Террор), кажется маловероятным. К этому моменту в муниципалитетах страны действовали тысячи независимых Якобинских клубов (немного похожих на местные филиалы сетевого бизнеса «Террор», получавшие из центрального офиса в Париже гильотины в наборах и типовые инструкции по сбору доносов). Никому не удавалось легко перебежать дорогу этим местным клубам (их называли народными обществами[586]). Писатель Дюма изображает своего отца противостоящим Террору примерно с тем же настроем, с каким он регулярно смотрел в лицо смерти во время сражений – с фатализмом солдата. Но хотя генерал Дюма, бесспорно, был одним из храбрейших людей во французской армии, у нас нет оснований полагать, что он был самоубийцей.

Писатель Дюма явно считал своего отца чистейшим, благороднейшим человеком, когда-либо жившим на свете, неспособным распознать интригу, – неким Эдмоном Дантесом до того, как опыт заключения в крепости превратил его в графа Монте-Кристо. Алекс Дюма обладал самоуверенностью (она сопровождает его жизнь, полную подвигов на поле боя) наряду с непоколебимой убежденностью в правильности своих действий, из-за чего его было трудно запугать. Но чтобы выплыть из предательских вод той эпохи, которые забрали жизни сотен уважаемых, патриотически настроенных офицеров, ему нужно было обладать чем-то большим, нежели наивное позерство и любовь к справедливости.

Генерал Дюма в ближайшие месяцы еще будет конфликтовать с Комитетом общественной безопасности, начиная со спора из-за инцидента, который произошел совершенно в другое время.

* * *

Двигаясь на север, генерал Дюма и его адъютанты проехали через Лион[587], родной город Пистона. В октябре после двух месяцев осады правительство отбило Лион у группы умеренных, которые прошлой весной свергли местный Якобинский клуб. Власти провели масштабные репрессии, желая покарать целый город, разрушили многие лучшие здания и казнили примерно две тысячи жителей. Затем якобинцы переименовали Лион (без всякой видимой иронии) в Освобожденный город.

Мы не знаем, что Дюма и Пистон говорили друг другу в Освобожденном городе[588] (или какие жестокие сцены они там видели), однако Дюма не проехал через город незамеченным. Народные представители в Освобожденном городе предупредили генерала, что ему следует быть осторожным: повсюду скрывались предатели. И кто-то написал на него донос как на одного из солдат, бывших на Марсовом поле в июле 1791 года, когда войска стреляли в толпу протестующих в ответ на град камней. Само присутствие Дюма среди солдат правительственных войск в тот день означало, что он достоин подозрения (по всей вероятности, как патриот старого, лафайетовского сорта, представитель верхушки общества, либерал и враг истинной революции).

Дюма отправил письменный ответ на донос[589] как Народной комиссии Освобожденного города, так и Комитету общественной безопасности в Париж[590]. Он открыто признал, что был в тот день на Марсовом поле вместе с драгунами. Но вместо того, чтобы подавлять демонстрацию, заявил Дюма, он и его сослуживцы, рискуя своими жизнями, вступили в драку и, как он был убежден, тем самым спасли «до 2 тысяч человек», которые в противном случае могли быть убиты. (Вероятно, они добились этого, не дав конфликту между толпой и лафайетовской Национальной гвардией усилиться еще больше.) Дюма продолжал:

Пусть мне и бесконечно неприятно говорить о собственных добрых делах, не могу скрыть от вас правду о действиях, в которых они пытаются [обвинить меня] и в которых, вопреки их утверждениям, я руководствовался одной только любовью к обществу и общим интересом. Вам известно, за какие абсурдные поступки я вынужден оправдываться. Теперь они напрямую обвиняют меня и хулят перед вами. Возможно, они утверждают, что 17 июля 1791 года на Марсовом поле я командовал двумя пушками. Да, я командовал ими, и хвала небесам, что это так, потому что мои товарищи и я не только не имели ни желания, ни намерения стрелять в наших сограждан, но, рискуя собственными жизнями, мы бросились в огонь, чтобы остановить их. И благодаря этим актам человеколюбия, которыми старались не похваляться, мы, быть может, сумели спасти жизни 2 тысяч человек, которые наверняка бы в тот ужасный день пали жертвами гнусных предательских замыслов преступников. В то время все, кто знал истинный ход событий, благодарили меня и моих людей за наши действия.

Сегодня невозможно точно выяснить, что именно он и его люди действительно делали в тот день, поскольку это письмо – единственное свидетельство, что они вообще были там. Но как бы якобинцы ни восприняли его объяснения, сердцем Алекс Дюма тогда был с протестующими. Во всех приключениях главное, что отличало Дюма, – это его отказ одобрить запугивание сильным слабого. Это означало, что, когда бы подразделение, находившееся под его командой, ни захватило тысячу пленных или казну какого-нибудь города, он говорил своим офицерам и солдатам (быть может, слишком часто, по их мнению), что они должны воздержаться от соблазна воспользоваться малейшим представившимся преимуществом. Дюма не сдерживал себя, когда его превосходили числом и огневой мощью, как не сдерживался, когда был несогласен с начальниками. Но в отношении любого, более слабого, чем он, Алекс Дюма демонстрировал лишь сдержанность и что-то вроде страстной любви. Для него было бы вполне типично нацелить артиллерию прямо на солдат Национальной гвардии, если бы он решил, что они вот-вот выстрелят вновь, или, с таким же успехом, на разбушевавшихся бунтовщиков.

Но даже Алекс Дюма не мог скрыть мрачной тревоги, которая охватила его после известия о доносе. В письме он дает понять, что не ждет от своей защиты иного результата, нежели смерть (он отдельно упоминает яд – участь, которая недавно постигла одного из его коллег, вступившего в конфликт с Комитетом). Он завершает письмо не свойственной ему вспышкой дурного предчувствия:

Избегая лишних подробностей, изложу вам кое-какие наблюдения, которые, возможно, поразят вас. Трое из нас, среди прочих, были вместе в пригороде Сен-Марсо. Наши принципы оставались неизменными, и мы были достаточно счастливы вносить свой вклад в великое революционное движение – Лазовски, Бодлен и я. Первого отравили до смерти. Второй, бригадный генерал в Альпийской армии, только что был убит в Шамберри, а что касается меня, я оклеветан, и теперь жду яда или убийц. Но какая бы участь ни была мне суждена, я буду служить Республики с не меньшим пылом – и до самого последнего момента.

Командующий Альпийской армией, генерал

Александр.

Похоже, Комитет счел его объяснения достаточными на текущий момент – быть может, потому, что желал избежать поисков еще одной кандидатуры на пост командующего Альпийской армией. Дюма разрешили продолжить путь[591] в горы, но это в любом случае стало далеко не последней вестью, которую он получил от Комитета общественной безопасности.

* * *

С прошлой весны Дюма, Сен-Жорж и другие цветные представители элиты иногда оказывались под подозрением как потенциальные контрреволюционеры. (В сентябре 1793 года Сен-Жорж и десять его офицеров из Черного легиона были арестованы[592] за «контрреволюционные замыслы» в соответствии с недавно вступившим в силу Законом о подозрительных лицах.) Но даже по мере того как якобинцы и Комитет толкали Революцию все глубже в пучину террора, Алекс Дюма видел вокруг все новые подтверждения того, что Французская Республика – его страна – по-прежнему не имеет себе равных с точки зрения возможностей для цветных людей.

В июне 1793 года пять офицеров Черного легиона представили на суд Конвента прошение с призывом к «американской свободе» – освобождению всех чернокожих на островах. Группа цветных граждан маршем прошла к Отель де Виль и притом несла транспарант с надписью «Права человека и цветных граждан: жить свободным или умереть». После ожесточенных дебатов члены правительства сопроводили авторов петиции на Марсово поле и официально салютовали им, поскольку те «вновь подтвердили свою клятву[593] пролить кровь за свободу».

А в первые дни февраля 1794 года в Париж после тяжелого путешествия из Сан-Доминго прибыла поразительная делегация в составе трех человек[594]: Жана-Батиста Беллея, чернокожего уроженца Сенегала и бывшего раба, Жана-Батиста Миллса, свободного мулата, жителя Сан-Доминго, и Луи-Пьера Дюфаи, белого француза, который много лет работал в колонии клерком и теперь гордо именовал себя простолюдином. В страстном выступлении перед контролируемым якобинцами Конвентом Дюфаи привел аргументы за отмену рабства – и Конвент единодушно приветствовал эту речь аплодисментами. Затем одним-единственным голосованием французское правительство впервые в истории отменило рабство[595].

Наконец-то самоопределение Алекса Дюма как французского республиканца и солдата Французской революции получило полное подтверждение. Похоже, результат голосования предоставил ему редкую возможность поразмыслить над своими корнями. Послание, написанное 16 вантоза II года (6 марта 1794 г., когда Франция праздновала декрет об отмене рабства) солдатам, размещенным в Освобожденном городе, показывает, что Дюма зачарован важностью события. Письмо – в меньшей степени определенный или фактический военный приказ, а скорее эмоциональное и крайне необычное размышление о его расовой принадлежности, происхождении и значимости этих факторов для Революции. В нем Алекс Дюма говорит о себе в третьем лице:

Ваш товарищ, солдат[596] и главнокомандующий, рассчитывает на вас, отважные братья по оружию… Он родился в таком климате и среди таких людей, для которых свобода тоже желанна и которые первыми стали биться за нее. Искренний приверженец свободы и равенства, убежденный, что все свободные люди равны, он будет горд шагать перед вами, помогать вам во всех начинаниях. Коалиция тиранов узнает, что она в равной мере ненавистна людям всех цветов кожи.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.