Глава первая НАСЛЕДИЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава первая

НАСЛЕДИЕ

Может быть, «Битва за Англию» в 1940 году и была, по словам Черчилля, «лучшим часом» нации, зато все остальные годы XX столетия вплоть до появления на авансцене Маргарет Тэтчер были временем длительного скольжения вниз по наклонной плоскости. Когда в 1979 году Тэтчер пришла к власти, страна могла похвастать лучшими актерами из всех актеров мира, говорящих по-английски, лучшим теннисным турниром и самыми зелеными газонами на свете. Все другое оставляло желать лучшего. В 60-е годы произошел кратковременный всплеск новых веяний, поднявших настроение англичан и помешавших осознанию того, как далеко зашел процесс разложения. Однако к 70-м годам корона властительницы вкусов в поп-музыке вернулась к Америке, а законодательницами мод вновь стали Франция и Италия. Призы за дизайн уплывали в Японию. Экономическое лидерство все больше переходило к Германии.

Даже королевская семья казалась безжизненной, пока принцесса Диана не стала предметом постоянного внимания средств массовой информации.

Сравните мрачные послевоенные годы с последними годами XIX века, когда Британская империя, в расцвете своего могущества, владычествовала над 20 процентами поверхности суши. Ко времени шестидесятилетнего юбилея царствования королевы Виктории, который отмечался в 1897 году (а всего она процарствовала шестьдесят три года), под ее скипетром находилось 450 миллионов подданных — четвертая часть населения земли, больше чем в Российской, Французской, Германской и Португальской империях, вместе взятых {1}. Англия, вся площадь которой уступает площади штата Орегон, контролировала территорию в 11 миллионов квадратных миль, более чем втрое превышающую размеры Римской империи поры наивысшего расцвета. Военно-морские силы Великобритании, насчитывавшие 61 линейный корабль (а всего 330 кораблей и около 100000 моряков), господствовали на море, а сотни торговых судов, перевозивших 45 процентов мировых грузов, доставляли природные богатства из всех уголков империи, чтобы работали с полной нагрузкой фабрики центральных графств Англии, где брала разбег первая промышленная революция.

Экономическая мощь Британии была под стать ее политическому могуществу. К началу нашего века Англия контролировала пятую часть всей мировой торговли, которая велась на основе фунта стерлингов; три четверти мировых капиталовложений осуществлялись через Сити, финансовый район Лондона.

Британия (тогда действительно Великобритания!) казалась всесильной, ее могущество — незыблемым, но ее господствующее положение делало ее и объектом козней завистливых соперников. На море германский кайзер Вильгельм стремился подорвать превосходство ее военно-морских сил. В Северной Африке Франция подкапывалась под английское колониальное могущество. На юге Африки британцы сражались с бурами, потомками немецких и голландских колонистов. Россия угрожала британским рубежам в Персии и Афганистане. По ту сторону Атлантики была в полном разгаре промышленная революция в Соединенных Штатах, которая началась позже, чем в Англии, но дала мощный подъем американской экономике. Железнодорожный бум резко увеличил темпы роста в угольной промышленности и черной металлургии Соединенных Штатов. Одновременно разработка методов массового производства, таких, как конвейер Генри Форда, стремительно наращивала промышленную мощь Америки. Изобретение беспроволочного телеграфа и телефона привело к расширению рынков и усилило давление на Англию со стороны конкурентов.

На протяжении многих лет спорили о том, не приведут ли перенапряжение в экономике и действия рыночных сил сами по себе к развалу империи. Некоторые экономисты доказывали, что огромные капиталовложения Англии за границей (к 1914 году 43 процента всех заграничных инвестиций в мире были английскими) оборачивались нехваткой капитала в метрополии, меньшими внутренними капиталовложениями, недостаточно высокой эффективностью экономики. Другие, напротив, полагали, что в условиях нарастающей диверсификации Англия вполне сумеет приспособиться и удержать свое господствующее положение, если только сохранится мир.

Однако выстрел, прозвучавший на Балканах в 1914 году, изменил все, и в особенности мировую экономику, а следовательно, и былое влияние на нее Англии. Четыре года спустя, когда кончилась первая мировая война, Англия была совершенно разорена. Империя потеряла три миллиона своих подданных, среди них 962 661 гражданина одной только Англии. Два миллиона человек были ранены, причем некоторые так тяжело, что до конца своих дней оставались на попечении государства {2}. Островное королевство потеряло более 15 процентов своих ресурсов. Оно задолжало 11 миллиардов долларов европейским союзникам и 5 миллиардов — Соединенным Штатам, которые из войны вышли ведущей экономической державой. Вместе с «прекрасной эпохой» ушел в прошлое и старый международный экономический порядок.

Впрочем, Англия все-таки кое-что выиграла. Франция перенесла оккупацию, и жертвы ее были вдвое больше. Германия была опустошена и разоружена, ее военно-морской флот пущен ко дну. Австро-Венгерская империя распалась на мелкие государства. Российская империя потеряла большие территории на западе, позже пережила революцию и гражданскую войну. Соединенные Штаты — вот кто вышел из войны подлинным победителем. Соединенные Штаты, вступив в войну позже, в 1917 году потеряли 116000 убитыми, не понеся никакого материального ущерба. В 1913 году США были государством-должником с задолженностью порядка 4 миллиардов долларов; к 1919 году они стали крупным кредитором с положительным сальдо почти такой же величины. Япония за годы войны тоже значительно укрепила свои позиции в Азии, сильно подорвав экономическое господство Англии. Пока Англия воевала, Япония спешила наводнить своими товарами Китай, Ост-Индию и Индию — традиционные рынки сбыта Британской империи. По мере того как повышался спрос на новые виды топлива, газ и нефть, падал спрос на английский уголь. Превосходство Англии в области торгового судоходства тоже оказалось подорванным: война создала избыток судов. В этой прибыльной сфере с высокой степенью конкуренции Англия тоже утрачивала свое лидирующее положение.

Возвратить утраченное было трудно. За годы войны Англия лишилась заграничных капиталовложений. Ей предстояло выплачивать военные долги, казна была пуста, традиционного активного сальдо торгового баланса больше не было. Англии следовало бы потуже затянуть пояс. Но слишком приверженная ностальгии, слишком легкомысленно надеявшаяся на восстановление довоенного положения, Англия не пошла на самоограничение. Она мечтала о возврате старого доброго времени, когда Лондон был признанным главным банкиром мира. В начале 20-х годов, когда в Европу потекли миллиарды американских инвестиций, Англия без всякого на то основания вновь обрела уверенность в себе. В 1925 году, том самом году, когда родилась Маргарет Тэтчер, новый министр финансов Уинстон Черчилль снова ввел в стране золотой стандарт, в соответствии с которым фунт стерлингов оценивался в 4,85 доллара. У Черчилля имелись некоторые сомнения в оправданности этого шага, но впоследствии он говорил, что, не предприми его, мир ввел бы золотой стандарт на основе долларового, а не стерлингового курса. Решение было принято скорее по эмоциональным, чем по рациональным соображениям. Фунт был оценен слишком высоко, особенно по сравнению с долларом и французским франком, которые имели более прочное золотое обеспечение. Англия пыталась руководить миром так, как она делала это до войны, но теперь — без надежных резервов.

Это решение наглядно иллюстрировало одну серьезную проблему. В период между мировыми войнами Англия нуждалась в твердом, решительном руководстве. Вместо этого восторжествовала ностальгия по прошлому. Маятник общественного поведения, откачнувшись в ужасе от жестокости войны, вернулся в положение мягкой покорности. После кошмара военных лет государственная жизнь Англии 20-х и 30-х годов отличалась благонравием и упорядоченностью. Процветал романтический идеализм. Энергия и неистовое рвение — качества, которые некогда символизировали фигуры Нельсона и Веллингтона и которые Маргарет Тэтчер попытается вновь привить нации полвека спустя, — не поощрялись. «Долг и благородство превыше честолюбия и карьеризма», — поясняло учебное руководство министерства по делам колоний, выпущенное в тот период {3}. Вкус и воспитание значили больше, чем способность выдерживать конкуренцию. К несчастью для Англии, остальной цивилизованный мир думал иначе. Соперники заметили мягкотелость Англии и повели себя соответствующим образом. «Проявляя такие качества, как мягкость, доверчивость, альтруизм и строгое соблюдение нравственных норм поведения в сфере человеческой деятельности, где все еще царили вероломство, цинизм, беспринципность, обман и сила, поставленные на службу национальной корысти, англичане двадцатого века оказались обезоруженными и ослепленными своими же собственными достоинствами», — писал Коррелли Барнетт в «Крушении британского могущества» {4}.

Самой типичной фигурой того времени, наиболее полно воплотившей его дух, являлся Стэнли Болдуин — консерватор, занимавший к моменту рождения Маргарет Тэтчер пост премьер-министра.

Мягкосердечный, терпеливый, старомодно добродетельный, Болдуин не выносил даже малейшего намека на конфронтацию. Больше всего он любил «настроение покоя и ностальгии на закате, когда британская нация, словно пожилая чета на отдыхе, наслаждающаяся мирным окончанием дня, задумчиво созерцает открывающийся взору английский пейзаж и прислушивается к далекому колокольному звону» {5}. Болдуин считал, что жизнью следует наслаждаться, смаковать каждый ее миг, — чудесное мироощущение середины 20-х годов, когда казалось, что мировая экономика возвращается в довольно спокойное русло. Но видимость была обманчива. После биржевого краха на Уолл-стрит в октябре 1929 года стало совсем не до созерцания пейзажей. Кризис, начавшийся в Америке, дал о себе знать во всех уголках мира.

В 1929 году Болдуина сменил Джеймс Рамсей Макдональд, который еще в 1924 году стал первым английским лейбористом на посту премьер-министра, правда тогда ненадолго. Пацифист, мечтавший избавить мир от оружия, Макдональд был сбит с толку кризисом 1929–1930 годов. Он попытался свести к минимуму отрицательные последствия кризиса для британцев, сохраняя низкие ставки процента и высокие расходы на социальное обслуживание. Эта комбинация мер опустошила казну и привела к колоссальному по тем временам бюджетному дефициту в полмиллиарда долларов. Деловое доверие было торпедировано, и когда Англия попыталась заручиться помощью американских банков, те дали понять, что предоставление займов будет зависеть от способности Макдональда навести порядок в национальном финансовом хозяйстве. Сокращение дефицита означало снижение бюджетных расходов — нож острый для лейбористского правительства. И ко времени, когда наконец Макдональд решился на это, было уже поздно. В 1931 году Англия отказалась от золотого стандарта и поспешно ввела высокие протекционистские тарифы; экономическая система рушилась {6}.

На протяжении всех 30-х годов нарастала и международная напряженность. В 1931 году Япония вторглась в Маньчжурию. Двумя годами позже Гитлер начал перевооружать Германию. В 1935 году итальянский диктатор Бенито Муссолини напал на Эфиопию. В Испании вспыхнула гражданская война. Соединенные Штаты, надежно защищенные 3000-мильным простором Атлантики, впали в изоляционизм и приняли в 1935 году закон о нейтралитете, дабы избежать обязательств, которые способствовали вовлечению их в первую мировую войну. Англия тоже хотела бы остаться в стороне, но, будучи отделена от Европейского материка лишь Ла-Маншем шириною в 21 милю, не могла позволить себе роскошь оставаться безучастной в силу географической удаленности.

Терзаемая воспоминаниями о страданиях, перенесенных в годы первой мировой войны, Англия хотела удержать то, что имела, без кровопролития. «И левые и правые одинаково стремились к спокойной жизни», — писал в начале 30-х годов постоянный заместитель министра иностранных дел сэр Роберт Ванситтарт {7}. Высшие чиновники министерства иностранных дел и государственной гражданской службы образца 30-х годов, возможно, будучи в большей степени буржуа, чем их предшественники, были не меньшими идеалистами и романтиками.

В довикторианскую эпоху ведущие политики Англии были жесткими стратегами, недоверчивыми и подозрительными, готовыми ринуться в бой со шпагами и пистолетами, а то и с голыми руками. Когда один член парламента в разговоре с Черчиллем заметил, что Макдональду или Болдуину следовало бы последовать примеру Франклина Рузвельта, который сплачивал американцев своими радиобеседами «у камелька», Черчилль презрительно фыркнул: «От их тягомотины в камельке погас бы огонь» {8}.

Английские лидеры того поколения, будучи сторонниками политики консенсуса и людьми с глубокими религиозными чувствами, полагали, что власть Британии преуспевала, в частности, потому, что она основана на высокой морали. Их стратегия в период между мировыми войнами (заметное исключение составлял только Черчилль), похоже, основывалась на идее, что лучшим выходом чуть ли не из каждого трудного положения является компромисс. Этой благожелательной, но неверной посылкой Англия руководствовалась в своих отношениях с другими ведущими державами мира. Как отмечал Коррелли Барнетт, в ту пору «подход англичан к дипломатии весьма напоминал их подход к сексу, романтически отдаленный от огорчительно грубой биологической реальности».

За два с лишним столетия до этого Томас Гоббс верно подметил, что «договоры, не подкрепленные мечом, суть пустые слова». Однако после жестокой бойни первой мировой войны концепция применения силы стала восприниматься в Англии как нечто непопулярное, почти безнравственное. Англия не хотела перевооружаться, даже если бы это было ей по средствам. К 1935 году, когда Тэтчер минуло десять лет, военная мощь страны растаяла. Королевский военно-морской флот был слишком слаб, чтобы защищать английские интересы, все еще сохранявшиеся в разных уголках мира. Ограниченность военных возможностей в сочетании с национальным желанием сохранить мир и избежать кризиса побуждала Англию прибегать к политике умиротворения, откупаясь от потенциальных противников заключением пактов о ненападении вместо того, чтобы прибегнуть к силе.

Самым рьяным приверженцем политики умиротворения был Невилл Чемберлен, ставший премьер-министром в 1937 году. Последствия этой политики оказались губительными. Недооценив далеко идущие планы Гитлера и надеясь нейтрализовать его, столкнув на Востоке со Сталиным, Чемберлен думал, что сумеет договориться с нацистским руководителем, но жестоко просчитался. После присоединения Гитлером Австрии в 1938 году Чемберлен полетел в Мюнхен, чтобы подписать соглашение, по которому Германия получала половину Чехословакии в обмен на обещание, что на этом нацисты остановятся. Английский аристократ, возглавлявший все еще огромную империю, униженно просил бывшего маляра и экс-капрала, чья страна была разгромлена каких-то двадцать лет назад, позволить Англии сохранять свое безмятежное спокойствие. Гитлер с ухмылкой заключил эту сделку, а Чемберлен, вернувшись домой, провозгласил: «По-моему, на наш век мир обеспечен». Это оказалось трагическим просчетом. Собравшаяся перед домом 10 на Даунинг-стрит толпа восторженно распевала: «Потому что он славный малый». Вскоре после этого Гитлер захватил оставшуюся часть Чехословакии и вторгся в Польшу. Заключенный Чемберленом договор оказался разорванным в клочья, и 3 сентября 1939 года Англия объявила Германии войну.

Маргарет Тэтчер была тогда школьницей, ей шел четырнадцатый год. По вечерам она засиживалась после уроков в бакалейной лавке отца на первом этаже, под квартирой, где жила их семья, слушая разговоры покупателей о войне. Постоянно строились догадки о том, когда вступит в войну Америка. Во время первой мировой войны Вудро Вильсон искренне старался сохранить нейтралитет. Но у Франклина Рузвельта, переизбранного в 1936 году значительным большинством голосов, не были связаны руки. Когда Англия отказалась от официальной правительственной политики умиротворения, Франклин Делано Рузвельт приветствовал этот шаг решительней всех.

После оккупации Нидерландов и Франции в 1940 году Чемберлен ушел в отставку, его сменил на посту премьера Уинстон Черчилль. Поддерживаемый горсткой парламентариев, Черчилль с самого начала противился политике умиротворения. Не в пример другим влиятельным англичанам, которые толпами устремлялись в середине 30-х годов в Берлин, чтобы познакомиться с Гитлером и с похвалой отозваться о нем (среди них были и Эдуард VIII, и бывший премьер-министр Дэвид Ллойд Джордж), Черчилль один предостерегал страну от опасности многомиллиардной нацистской программы перевооружения. Но нет пророка в своем отечестве, и Черчилля заклеймили в ту пору как поджигателя войны. Он пророчески назвал акт одобрения парламентом Мюнхенского соглашения «полным и абсолютным поражением». Что до Чемберлена, то о нем Черчилль сказал: «В глубине этой высохшей души нет ничего, кроме жалкой капитуляции».

Но Черчилль превосходил своего предшественника не только в политической проницательности. Наделенный, быть может, большей личной харизмой, чем любой другой лидер в нашем столетии, Черчилль сплотил Британию, воспользовавшись своим исключительным даром красноречия. Принимая бразды правления в качестве лидера консерваторов и премьер-министра, он дал воодушевляющее обещание: «Я могу предложить вам только кровь, труд, слезы и пот. Какова, спрашиваете вы, наша политика? Я отвечу: воевать… изо всех сил, которые нам дал Бог. Вот какова наша политика».

Черчилль, кроме того, понимал, что войну невозможно выиграть без помощи Соединенных Штатов. Чемберлен, памятуя об экономическом вызове, брошенном Америкой Англии в 20-е годы, и о ее политическом изоляционизме 30-х годов, скептически относился к намерениям США и их союзническим обязательствам. «Во всех случаях будет лучше и безопасней, — сказал он однажды, — не ожидать от американцев ничего, кроме одних слов» {9}. Черчилль, напротив, был связан с Соединенными Штатами тесными личными узами. Он часто ездил в Америку, его мать, Дженни, была американкой. Личные отношения с Рузвельтом — несмотря на то, что между ними часто вспыхивали споры — стали примером теснейших связей между двумя главами правительств, связей, сыгравших чрезвычайно важную роль в истории. По сведениям, приведенным Дэвидом Димблби, в период с 1940 по 1945 год Черчилль писал Рузвельту в среднем раз в полтора дня. «Ни один возлюбленный, — говорил Черчилль впоследствии, — не изучил капризы своей любимой так как изучил я капризы президента Рузвельта» {10}.

«Особые отношения» с Америкой получили дальнейшее развитие, когда Соединенные Штаты вступили в войну, и крепли вплоть до капитуляции Германии в мае 1945 года, через месяц после кончины Рузвельта, которого Черчилль называл «самым большим другом, который у нас только был». Тогда, как и теперь, «особые отношения» были улицей с двусторонним движением, имели взаимовыгодный характер. Как и сегодня, сильная Англия способствовала усилению Америки.

Хотя Англия с исключительной доблестью сражалась на поле брани и вновь — с помощью Соединенных Штатов — «одержала победу» в войне, за радостью победы скрывалась горькая действительность. Англия так сильно пострадала, что ее послевоенные перспективы были не лучше, чем у побежденных. За победу пришлось заплатить еще более дорогую цену, чем в первой мировой войне: страна была практически разорена. Во второй раз за тридцать лет экономику Англии разрушила война. Массированные бомбардировки немецкой авиации превратили английские города в развалины. За шесть лет войны государственный долг утроился. Чтобы финансировать военные усилия, страна продавала свои самые выгодные довоенные инвестиции, брала во все возрастающем объеме краткосрочные займы за границей и стремительно «проедала» отечественный капитал. В общей сложности война стоила Англии четверти ее национального богатства {11}. Бомбежки прекратились, но в остальном мирное время, похоже, мало чем отличалось от военного. Победа не принесла трофеев. Даже то немногое, что производилось в стране, предназначалось главным образом на экспорт — для пополнения опустошенной казны. Несбывшиеся надежды порождали страх и горький цинизм.

Мрачным унынием веяло от национального пейзажа. К штатской жизни вернулись четыре миллиона человек, что превратило проблемы жилья и устройства на работу в сущий кошмар. Семьи теснились в темных, едва отапливаемых жилищах, тысячи людей самовольно поселялись в чужих домах. Топили углем, и над городами пеленой висел черный дым. Предметы первой необходимости, в том числе продукты питания и одежду, было трудно найти, страна ощущала нехватку всего. Не хватало бензина, поездки на автомобиле и валютный обмен жестко ограничивались, и это означало невозможность поохать в отпуск за границу. Восстановление экономики, если только оно когда-нибудь произойдет, займет долгое время, это было ясно каждому. И действительно, карточная система — по карточкам распределялись мясо, яйца, сахар, чулочно-носочные изделия — сохранялась фактически еще целое десятилетие.

В те трудные годы формировалось мировоззрение Тэтчер. Это время оказало на нее не теоретическое, а вполне практическое воздействие. Ее несокрушимая вера в свободу выбора, этот основополагающий принцип произведенной ею революции, уходила корнями в военное время. Слишком реальным было отсутствие выбора, когда люди стояли в очередях на улице перед входом в магазин, «становились на учет в мясной лавке», чтобы получить продукты. Выросшая с продовольственными карточками в руке, Тэтчер признавалась в позднейший период жизни, что она хранит дома запас консервированных продуктов первой необходимости. «В кредит не продаем» было неизменной политикой бакалейной лавки ее отца, и правило не брать в долг ни в худые, ни в добрые времена она сделает нормой государственного управления. Усвоила она и другой урок войны: экономическая и военная слабость Англии после первой мировой войны усугубила агрессивность Германии и прямым путем привела ко второй. Тэтчер обсуждала эту идею дома, изучала ее в школе и пришла к убеждению, что только сила, а отнюдь не слабость способна сдержать агрессию.

После первой мировой войны победоносный премьер-министр Ллойд Джордж был избран на новый срок. Но после второй мировой войны Черчилля, олицетворявшего Британию и неукротимую волю к победе, провалили избиратели, считавшие, что лидер лейбористской партии Клемент Эттли обеспечит им лучшую жизнь. Черчилль был ошеломлен. Его жена Клементина пыталась облегчить боль. «Может, это окажется скрытым благом», утешала она его. «Слишком уж тщательно оно скрыто»12, — буркнул он.

Весь остальной мир был изумлен, но в самой Англии уже появлялись признаки того, что успех на выборах Черчиллю не обеспечен. В 1944 году, когда Тэтчер училась в Оксфорде, Оксфордский союз — дискуссионное общество Оксфордского университета — провел диспут на тему «это собрание удовлетворено предложениями консервативного черчиллевского правительства о мерах по предотвращению безработицы и нужды», и консерваторы потерпели на нем поражение. На другом диспуте, проведенном в том же году на тему «общество заинтересовано в том, чтобы после войны монополии находились в общественной собственности и под общественным контролем», эта программная установка лейбористской партии была одобрена 213 голосами против 95.

Победа лейбористов на выборах с огромным перевесом голосов была обусловлена куда более важными факторами, чем личность Черчилля или Эттли. В 1918 году Англия оглядывалась назад — на ту действительность, которую она знала до войны. В 1945 году пути назад не было. Отвоевавшись, солдаты возвращались домой с более широким кругозором. Война оказалась самым большим социальным уравнителем в современной истории. Классовые перегородки рушились на поле боя и продолжали рушиться дома, затрагивая все и вся, начиная от жилищных условий и кончая образованием и налогами Старомодные идеологические стереотипы консерваторов повсеместно изживали себя. Социализм обрел новую притягательность. Социалистическое учение имело в Англии более чем столетнюю историю: в 30-е годы прошлого века его выдвинул просвещенный фабрикант Роберт Оуэн, оно развивалось на протяжении всего XIX столетия по мере рост индустриализма и далее в XX веке на фоне двух разрушительных войн.

Социалисты, апеллируя к массам с почти религиозным жаром, утверждали, что они осуществят подлинную демократизацию и смогут обеспечить торжество справедливости в обществе, развращенном высшими классами богачей и собственников. Они убеждали, что просвещенное социалистическое государство перестроит общество на более справедливых для граждан началах. Публика созрела для того, чтобы встретить подобное обещание сочувственно. Наступление промышленной эры и несправедливость капитализма усугубляли общественную напряженность и весьма способствовали тому, что мир оказался ввергнутым в войну. Массовая безработица 30-х годов, порожденная кризисом, в сочетании с губительной инфляцией, особенно в Германии, обострили и без того сильное чувство классовой ненависти. Одной из извращенных форм социализма был нацизм, другой — сталинский коммунизм. Идеалистическое представление, что государство на уравнительной основе позаботится об удовлетворении потребностей народа, установив контроль над собственностью и распределением дохода, обладало немалой привлекательностью. Коммунизм стал интеллектуальной модой 30-х годов. У. X. Оден, Кристофер Ишервуд и Стивен Спендер, являлись членами коммунистической партии Великобритании. Триста студентов Оксфорда входили в Оксфордский клуб Октября, организацию коммунистов; сотнями записывались в коммунистический клуб и студенты Кембриджа. Хватало простаков и в Соединенных Штатах. Эдмунд Уилсон называл Советский Союз «моральной вершиной мира, где вечно сияет свет». Линкольн Стеффене по возвращении из России заявил: «Я побывал в будущем, и она работает» {13}.

Победа Сталина в 1945 году способствовала росту доверия к коммунизму. К концу войны Центральная и Восточная Европа были во власти коммунистов. В Азии коммунисты Мао Цзэдуна одержали в 1949 году победу над правыми силами Чан Кайши. «Даже в высокоразвитых демократических обществах, — писал Збигнев Бжезинский, — идея государственного действия как лучшего средства обеспечить экономическое благосостояние и социальную справедливость стала господствующим воззрением» {14}.

Из-за войны выборы в Англии не проводились с 1935 года, и поэтому не было надежного способа выявить внутриполитическое настроение в стране. Ключ к его пониманию дала комиссия Беверидж 1942 года, призвавшая к созданию системы социального обеспечения. В докладе сэра Уильяма Бевериджа «О социальном страховании и связанных с ним видах обслуживания» говорилось о необходимости защиты государством всех граждан «от колыбели до могилы» и установления «национального минимума» гарантированного дохода {15}. Доклад содержал основополагающие идеи, и даже некоторые видные тори признали, что реформа назрела и партии следует осовременить свои социальные воззрения. Однако парламент лишь «приветствовал» выводы комиссии, а не утвердил их. Данные опросов общественного мнения говорили о том, что страна желает проведения данной программы в жизнь, но Черчилль не имел возможности осуществить какие-либо из этих предложений во время войны и откладывал рассмотрение доклада до ее окончания, несмотря на требования лейбористской партии действовать безотлагательно.

Эттли, занимавший пост лидера палаты общин в коалиционном правительстве Черчилля, сохранял в военные годы организационную цельность лейбористской партии и напоминал избирателям, что после войны у них будет альтернатива. В 1941 году партия опубликовала список своих социальных законопроектов военного времени; в следующем году Эттли выпустил брошюру «Старый мир и новое общество» — совокупность предложений на послевоенный период, которым консерваторы даже не попытались ничего противопоставить.

Лидер лейбористской партии поставил во главу угла своей предвыборной кампании обещание превратить Англию, это неустойчивое капиталистическое государство, в «социалистическое содружество». Его программа на будущее была не только обоснована теоретически, но опробована — в одном из вариантов — Советским Союзом на практике и, судя по всему, работала. Эттли не был ни революционером-бомбометателем, ни даже выходцем из лейбористской рабочей среды. Сын богатого адвоката, выпускник Оксфордского университета, он был кабинетным буржуазным политиком с превосходным интеллектом, одним из самых образованных членов своей партии. Подобно многим интеллигентам, принадлежавшим к средним и высшим классам, Эттли обратился к социализму уже будучи взрослым; до первой мировой войны он исповедовал консерватизм, но отошел от него после того, как несколько лет проработал в благотворительном учреждении, оказывая социальные услуги беднякам Степни — унылого, неблагополучного района лондонского Ист-Энда, где многое оставалось как во времена Диккенса.

Эттли был законченным социалистом, но в его намерения не входило полностью менять старый строй. Он хотел разумно реформировать его. Не собирался конфисковывать личную частную собственность. Ему нравились условия жизни среднего класса, к которому принадлежал он сам, и он хотел, чтобы в таких условиях жили все. Общество надлежало не разрушать до основания, а, наоборот, поднимать до достойного уровня. В послевоенные годы, по мысли Эттли, каждому следовало дать самое необходимое: прожиточный минимум, защиту от безработицы, бесплатное медицинское обслуживание. Правительство обеспечивало все это военнослужащим. Так разве должно правительство, вопрошал он, относиться к своим гражданам по-другому, когда они не сражаются на войне? Чтобы провести в жизнь свой план, Эттли принялся создавать «государство всеобщего благосостояния», осуществляющее контроль над ресурсами и производством посредством национализации предприятий общественного пользования и ряда отраслей промышленности.

В его предложениях предусматривалось то, чего действительно добивались англичане, но для страны, почти не имеющей финансовых ресурсов, весь этот идеалистический план был чрезвычайно рискованным. Всего лишь пять лет прошло после того, как речь Черчилля со словами «это был их лучший час» заставила сильней биться от гордости сердца британцев, и лишь два месяца после празднования победы над Германией, но к моменту прихода Эттли к власти в июле 1945 года это празднование уже стало древней историей. Теперь во весь рост вставала задача пережить послевоенный период.

Не прошло и недели после капитуляции Японии, как американский президент Гарри Трумэн аннулировал программу ленд-лиза, по которой Англия получала поставки и торговые суда для их перевозки. Для выплаты Англией долга назначались весьма щадящие — по американским меркам — условия, но поспешность, с которой было принято это решение, и незамедлительно выдвинутое требование об уплате процентов буквально ошеломили страну и вызвали широкое возмущение. Потрясенная этой перспективой дополнительных расходов при уже опустошенной казне, Англия была вынуждена пересмотреть свое положение.

По Бреттон-Вудскому соглашению 1944 года доллар, обмениваемый на золото, стал официальным стандартом мировой торговли и, следовательно, господствующей валютой мира. Год спустя лейбористская партия встала у кормила правления, завоевав рекордное после войны большинство в парламенте, и приступила к осуществлению выдвинутой Эттли программы национализации. В 1946 году был установлен государственный контроль над Английским банком, угольной промышленностью, телеграфом и телефоном, гражданской авиацией. В следующие два года под крылом государства очутились энергетика, поезда, самолеты, каналы, шоссе, газ, железо и сталь. Национализация явилась выполнением предвыборного обещания, зато законы о социальном обеспечении, принятые в 1946 году и основанные на новаторских предложениях Бевериджа, сделанных четырьмя годами ранее, оказались более выдающейся исторической инициативой.

Всеобъемлющее законодательство в области социального обеспечения, совершившее в Англии настоящую революцию, предусматривало предоставление каждому англичанину бесплатного медицинского обслуживания, страхования по безработице и прожиточного минимума. После войны существовала почти полная занятость, но еще свежи были воспоминания о безработице 30-х годов. До войны программы по борьбе с безработицей не охватывали работников целых секторов экономики. У тех, кто был застрахован, сроки пособия быстро истекали. Когда это происходило, семья подвергалась ненавистной «проверке нуждаемости»: домой к безработному являлись инспектора, чтобы придирчиво изучить семейный бюджет. Горемыки, не выдержавшие проверки или не застрахованные по безработице, кончали — нищие, с растоптанным достоинством — работным домом, этим пережитком викторианской эпохи. Эффективного страхования по болезни не существовало вовсе. На случай страховали только работников с отменным здоровьем. На иждивенцев страхование не распространялось. В больницах за медицинское обслуживание не давали никаких скидок, а больным со скромными средствами ограничивали лечение. Пенсии по старости существовали, но давались они далеко не всем; многим платили жалкие гроши. Ни пособий матерям, ни пособий по случаю смерти не было и в помине.

Создание Государственной службы здравоохранения вызвало в стране дружный вздох облегчения. «Это произвело настоящий переворот в сознании менее обеспеченных, — заметил писатель Алан Силлитоу. — Пожалуй, никакой другой отдельно взятый фактор в нынешнем столетии не способствовал в такой степени рождению нового чувства гордости у английских трудящихся» {16}.

Жилищный вопрос требовал к себе самого неотложного внимания. В годы войны около полумиллиона домов было разрушено, еще три с половиной миллиона — повреждено. Положение усугублялось тем, что до войны жилищные условия были из рук вон плохи. Жизнь в трущобах порождала в стране настроение горькой безысходности. Ходили мрачные шутки на тему о том, что немецкие бомбежки сослужили полезную службу, сровняв с землей целые городские районы — жаль только, что вместе с жителями. За время пребывания Эттли у власти было построено более миллиона жилищ — немалое достижение при нехватке материалов и рабочих рук {17}. Жилье, построенное из материала, который имелся в наличии и продавался по доступной цене, имело непрезентабельный вид дешевых времянок.

Большие надежды возлагались на то, что радикальные реформы будут также проведены и в области образования. Эттли с его уравнительским подходом, наверное, лучше, чем любой другой руководитель, сумел бы реформировать систему; столь же несправедливую, как «раздельные, но равноценные» школы для негров на расистском Юге в Америке. Время было как нельзя более подходящим для того, чтобы обрушиться на элитарность системы и сломать классовые барьеры, объединив государственные школы с частными. Но Эттли, будучи сам продуктом частных школ, оставил систему образования в неприкосновенности.

Во внешнем мире происходил распад союзнической коалиции военного времени. Рузвельт умер, Черчилль лишился власти, Сталин ставил перед собой новые цели. По мере того как американские войска массами возвращались на родину — с 1945 по 1947 год Европу покинуло три миллиона американских солдат, — советский руководитель беспрепятственно укреплял свою власть в Восточной Европе. В феврале 1945 года Рузвельт, Черчилль и Сталин встретились в Ялте, чтобы разработать планы послевоенного устройства. Однако их соглашение на деле лишь санкционировало установление советского господства над Восточной Европой, так как оно не могло заставить Сталина вывести оттуда оккупационную Красную Армию. Ялтинское соглашение, попираемое Советским Союзом, который, воспользовавшись замешательством Запада, насадил марионеточные правительства в Болгарии, Польше и Румынии, превратилось в клочок бумаги.

Соединенные Штаты не имели намерения возвращаться в Европу, чтобы противостоять Советам; Англия же была слишком слаба. Подобно тому как десятилетие назад он поднял свой одинокий голос протеста против политики умиротворения, Черчилль, отстраненный от власти, счел своим долгом привлечь внимание к советскому экспансионизму. Во время совместной частной поездки с президентом Гарри Трумэном в Фултон, штат Миссури, в марте 1946 года Черчилль забил тревогу. «От Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике поперек Европы опустился железный занавес», — заявил он, выступая в Вестминстер-колледже. Трумэн был согласен с ним, но большинство американцев потеряли интерес к европейским делам. Несмотря на советскую угрозу, перспектива возвращения на баррикады не вызывала энтузиазма.

В Италии и во Франции набирали силу коммунистические партии. Правительство Эттли, озабоченное серьезными экономическими проблемами, затрагивавшими элементарные жизненные потребности, являлось доступным объектом для коммунистического проникновения. Коммунисты распространяли свое влияние через государственную службу и профсоюзное движение, что в конце концов приводило к чисткам. Ко времени, когда в 1950 году началась война в Корее, антикоммунистические страхи завладели сознанием многих. «Холодная война» еще более посуровела.

С 1939 по 1945 год промышленное развитие в Англии фактически замерло, и теперь страна производила продукцию на старых заводах, на старом оборудовании. Недостаток рабочей силы в промышленности принял угрожающие размеры. Многие из самых молодых и самых сильных рабочих были мобилизованы в 1940 году, и демобилизация шла постепенно. Особенно остро страдала от недостатка рабочей силы угольная промышленность. В январе 1947 года разрыв между потреблением и производством угля составлял 300 000 тонн в неделю {18}. Угольный кризис, как нарочно, совпал с самой суровой зимой за столетие. Метели и минусовые температуры замучили страну. Потребление электроэнергии лимитировалось. Быстрой помощи ждать было неоткуда, и нормирование становилось все более жестким. В ноябре 1948 года норма выдачи ветчины была сокращена вдвое — до одной унции в неделю. В 1949 году, через четыре года после окончания войны, потребление продуктов питания на душу населения было все еще ниже, чем десятилетие назад {19}. В том же году сильно пошатнулся фунт стерлингов. В сентябре фунт был девальвирован на 30 процентов — с 4,03 до 2,80 доллара. Англии, самые основы жизни которой заколебались, а перспективы на будущее выглядели мрачно, приходилось экономить и все больше сокращать свои расходы за границей.

Маргарет Тэтчер, которая в ту пору, чтобы не замерзнуть, не снимала пальто в помещении, не понаслышке знала об экономических трудностях. На полках бакалейной лавки ее отца было хоть шаром покати. Гордая патриотка, она страдала, видя, до какого положения дошла ее родина.

Палестина была отдана. От финансовой помощи Греции и Турции, необходимой для противодействия посягательствам коммунизма, пришлось отказаться. Индии, жемчужине английской короны, плюс Пакистану, Цейлону и Бирме — всем им была предоставлена независимость в 1947 году или в начале 1948 года.

Конец 40-х годов был чрезвычайно трудным временем, и эти годы наложили на Эттли неизгладимый отпечаток. Трумэн однажды назвал лидера лейбористской партии и премьер-министра «скромным человеком», что побудило Черчилля ядовито заметить: «Ему есть от чего быть скромным». На сей раз Черчилль был несправедлив. Достижения этого щуплого человечка со щеточкой усов носили скорее радикальный, чем скромный характер. Эттли в значительной мере деколонизировал империю, осуществил структурную перестройку промышленности и создал систему социального обеспечения, которая на некоторое время станет образцом для Европы, если не для всего мира. Он положил начало новой политике в области обороны, предоставив Соединенным Штатам право размещать ядерное оружие на британской земле, что рассеяло любые остающиеся сомнения насчет способности Британии обороняться без помощи Соединенных Штатов. Благодаря ему лейбористская партия впервые стала полноценной политической альтернативой консерваторам, занимавшим, иногда в коалиции с либералами, господствующее положение у кормила власти на протяжении первой половины столетия.

Эттли удовлетворил сильно ощущавшуюся после войны потребность в том, чтобы государство взяло на себя беспрецедентно большой круг обязанностей в областях, всегда находившихся в компетенции индивидов. Однако при этом он едва не искоренил в Англии дух корпоративной и личной инициативы. Чувство ответственности оказалось размытым. Стимулы к труду исчезли. Содержание огромной государственной надстройки и субсидирование непроизводительной работы означало, что меньше средств поступало на промышленное развитие. Эта нехватка средств увеличивала трудности восстановления экономического потенциала Англии начиная с 50-х и вплоть до конца 70-х годов. Поддержание фикции, будто Англия остается европейской военной державой, также отвлекало средства, которые могли бы быть с большей пользой потрачены на обучение специалистов, переоснащение производства и реконструкцию заводов.

В тот же период начали также выдвигать все новые требования профсоюзы, вынуждая плохо обученный управленческий персонал заключать с ними соглашения, гарантировавшие низкую производительность труда. Во всем мире наступал послевоенный экономический подъем, но только не в Англии. Повсюду — во Франции, Германии, Италии, Японии и Австрии — экономика развивалась высокими темпами. К 1948–1950 годам мировое промышленное производство ежегодно возрастало на 13 процентов, втрое быстрее, чем в Англии {20}, где темпы работы давно уже отличались неторопливостью. Семена послевоенного упадка Англии были посеяны еще до войны. Однако социализм Эттли, в основном сохранявшийся его преемниками вплоть до прихода к власти Тэтчер, усугублял серьезность проблемы, за решение которой в конце концов возьмется Мэгги.

Консерваторы не опустили руки после провала на выборах 1945 года, первого крупного поражения партии за сорок лет. Требовались решительные меры к исправлению положения, и Черчилль это знал. Видя, что избирателей устраивает сочетание капитализма с социализмом, тори направились на поиски общих подходов. Черчилль попросил Р. Э. Батлера возглавить работу по пересмотру политики в качестве основы для реконструкции партии. Батлер, впоследствии министр финансов, представил широковещательные и расплывчатые — чтобы оставить Черчиллю пространство для маневра — программы по промышленности, сельскому хозяйству, делам империи, роли женщин. Его целью, говорил Батлер, являлся «безболезненный, но необратимый «косметический ремонт» партии» {21}. Тори обещали правление на основе «более гуманного капитализма» и «предпринимательства без своекорыстия».

К 1950 году социально-демографические процессы в стране меняли картину в пользу консерваторов. Прежний рабочий класс сокращался, а средний класс увеличивался. Промышленность переживала резкий спад, но мелкие предприятия, управляемые более консервативно настроенными бизнесменами, возникали в Англии повсеместно. Война, помимо прочего, разрушила институт домашней прислуги. Лишившись помощи в городах, представители среднего класса потянулись из городов в новые, политически более центристские пригороды {22}.

Председателем партии тори Черчилль сделал лорда Вултона, министра продовольствия в военное время, легендарного организатора и большого мастера убеждать людей. Как и Батлер, он получил указания модернизировать партию, так чтобы она смогла воспользоваться новой демографической ситуацией. Одной из ближайших задач Вултона было расширить представительство консерваторов в парламенте. Укрепление местных организаций в избирательных округах, повышение платы местным партийным представителям и снижение роли личного богатства кандидатов — все пошло на пользу. До этого важным фактором при выборе кандидата являлось его обещание оплатить предвыборные расходы из собственного кармана. Прежний процесс отбора, по замечанию Вултона, ограничивал сферу выбора партией кандидатов «половиной процента населения страны» {23}. К тому же почти все парламентарии-тори являлись выпускниками привилегированных частных школ.

Эти перемены шли дальше технической стороны дела. Для того чтобы партия, как и сама Англия, смогла выжить, тори должны были приспосабливаться и апеллировать не только к средним и высшим классам, но также к рабочим, к «рядовому человеку», переставшему ощущать себя пешкой, к мелким предпринимателям новой формации. Еще одним успехом Вултона стало укрепление движения Молодых консерваторов. Тори давно уже приобрели репутацию партии стариков, сборища престарелых политиков-аристократов, правивших страной с сознанием своего данного Богом права. Вултон повел согласованную кампанию по расширению социальной базы партии и по омоложению ее состава. В числе первых ее новобранцев был Норман Тоббит, пятнадцатилетний зеленый юнец, как небо от земли отличавшийся от консерватора традиционных представлений, — сорок лет спустя он станет председателем партии тори.