Владимир Соловьев Еврей-алиби

Владимир Соловьев

Еврей-алиби

[7]

Парадокс антисемитизма

Когда-нибудь он меня достанет – как пить дать. Тресну его бутылкой по кумполу – будь что будет, хоть черепушка пополам. Сколько можно терпеть? Вот даже Довлатов не выдержал, рвался в бой и хотел начистить ему рыльник прямо на радио «Свобода», еле оттащили. «Нам, русским, нельзя, – увещевал я Сережу. – Нас и так румыны и чехи в грош не ставят за то, что нажираемся как свиньи и, как что, устраиваем разборки». Как раз со мной на людях этот поц никогда, чин чином – только наедине. Да мне никто и не поверит, скажи я это про него. Не говоря о том, что вредный стук, как опять-таки говорил Довлатов, а в нашем коммюнити – как донос. Однажды, в каком-то телеинтервью, анонимно привел один из его аргументов.

– Ну, и знакомые у вас, – изумился интервьюер.

– Какие есть.

Кто спорит, я ценю наши – нет, не отношения, а авгуровы разговоры. Стас – тоже. Уровень один, зато мнения – вразброд. С кем еще нам калякать в этом болотном вакууме, как не друг с другом? Тем более знакомы, пусть шапочно, еще по Питеру. Как и с Довлатовым, но тот взял да помер. А здесь, в эмиграции, нас со Стасом буквально бросило друг к дружке. Даже, проиграв сначала в уме, обсуждали голубой вариант – не завести ли любовную интрижку? – но, окромя латентного гомосексуализма, который можно, приглядевшись, обнаружить даже в дереве, камне или облаке, на пидора ни один из нас не тянет. Отвергли саму идею как головную и непродуктивную, тем более уже в годах и в смысле изношенной, проеденной молью времени плоти физического интереса друг для друга и ни для кого другого не представляем.

Давно и более-менее удачно женаты: я – по второму заходу, скорее по ее, чем моей инициативе, он – незнамо почему, да и не очень любопытно. Из большого секса Стас, по его словам, ушел еще в России, вовремя соскочив с этого дикого жеребца. Я пока что на нем подпрыгиваю, хорошо это или плохо. Но я младше на пять лет и все еще оглядываюсь и заглядываюсь – всегда был похотлив, а теперь, по возрасту, стал неприхотлив.

Зато с женой – как в прежние годы, никакая виагра не требуется, встает при одном ее виде или даже при мысли о ней: ночная эрекция меня будит и не дает заснуть – будить ее или не будить? Если хотите, банал: «Она его за муки полюбила, а он ее – за состраданье к ним». Хотя какие там муки, какое там состраданье, просто – педофил и геронтофилка, пусть разница между нами всего ничего: восемь лет. По крайней мере, пока мы легко преодолеваем эту возрастную разноту под одеялом да и в любой другой располагающей ситуации, а занимаемся мы этим в самых разных, как только на кого из нас накатывает любовный амок – чаще всего на обоих одновременно. А женились мы и вовсе по шаблону: профессор и воспылавшая к нему студентка. Вот мы и зацепились друг за дружку. Фактически это она увела меня от первой жены, держа за х**. Не то чтобы целколюб, но никаких сомнений в ее целости, хотя видимых признаков тоже не было, но так сплошь и рядом: не всем же море разливанное крови.

Какому мужику не хочется быть первым мужиком своей бабы? Довлатов вот жалился, что он у женщин второй – и это в лучшем случае. Только раз в жизни мне подфартило и определенно, вне всяких сомнений, сломал целку, хотя по дикой застенчивости эта девушка, наоборот, говорила, что у нее уже был любовник, но в последний момент попросила быть осторожнее, у нее там так устроено, иногда больно… дико стеснялась своего девства в 23 года. Ни с чем не сравнимый кайф – распечатать женщину и выпустить на волю джинна, тем более ее джинн оказался совершенно неуправляемым: едва справлялся. На ней я и женился – в первый раз. Я и со второй женой должен был стать первым, зная ее студенткой, которая сама вешалась мне на шею.

Клянется, что я у нее – первый и единственный в физическом смысле, о чем она теперь жалеет, а девчоночьи и девичьи влюбленности – с первого класса, сначала в одноклассников, потом в учителей и профессоров, вплоть до меня, когда терпеть уже не было сил, – все они не в счет, хоть именно их она вспоминает спустя столько лет. А что, если я не первый профессор, которого она соблазнила, уверенная – романтическая ханжа! – что это он ее соблазняет? Как в моем случае, когда вся инициатива исходила от нее, начиная с первого поцелуя. А если она вешалась на шею каждому? «Ты еще список составь!» – смеется она, когда я делюсь с ней – вот глупость! – своими подозрениями.

Ни в чем не уверен. Правда не есть субстанция ее жизни, а тем более амплуа или прерогатива, и никогда не была. И если брешет всю жизнь, то чтобы меня поберечь и уберечь от правды, никак, ну никак не врубаясь, что сомнения мучат, изматывают и подтачивают сильнее любой правды, даже если бы она поимела всех моих знакомых, а своих собственных у нее нет. Из-за этой гнетущей, приступами, ревности у меня и забило артерию, вставили стент, пью для разжижения крови японское лекарство наповал, у которого боковых последствий больше, чем пользы, смерть включая: яд. Времени на жизнь не осталось. Мне суждено умереть, так ничего о ней – от нее – не узнав.

Зачем лгала ты? И зачем мой слух

уже не отличает лжи от правды,

а требует каких-то новых слов,

неведомых тебе – глухих, чужих,

но быть произнесенными могущих,

как прежде, только голосом твоим.

Иногда воображал ее с этим автором, затесавшимся в нашу серенькую компашку, и даже оправдывал ее сексуальное предпочтение интеллектуальными запросами – с кем еще, как не с Бродским? К тому же с моей подсказки, что и обидно: он ходил тогда в городских сумасшедших, а я носился с ним как с гением и сам ее подтолкнул – дал зеленый свет. Одна надежда на него – что не стал бы с женой приятеля.

Навязчивая идея? Свихнулся на ревности, как главный герой этого рассказа на евреях? Еще вопрос, кто герой рассказа, кто больной на голову – я со своей зацикленностью на жене или Стас с его психозом на мне? Я сломался на ревности, он на антисемитизме, а зациклился на мне. Все мы слегка чокнутые, а некоторые не слегка – как мы с ним. Кто на чем. Себе в убыток. У каждого свой бзик, своя заморочка, свой таракан в голове, у нас обоих мозги набекрень. Или безумство есть норма?

Несколько раз пытался вдолбить это моему приятелю, на что он неизменно говорил:

– Еще не поздно.

– Давай вместе, – предлагаю.

– Мне-то чего?

– Из гигиенических соображений. Большинство американцев обрезаны.

– Ну да. Это еврейский заговор. На всякий случай. Чтобы вас не отличить.

– От арабов, – смеется Тата, великовозрастная дщерь Стаса.

– А был слух, что ты здесь обрезался, – говорит вдруг Стас и сверлит меня глазами.

– Показать?

– Покажи! – требует неуемная Тата.

Помню, про Довлатова тоже такой слух был и докатился аж до Парижа, откуда вернулся обратно и дошел до Сережи: мол, из идеологических и утилитарных соображений, потому что редактируемый им «Новый американец» спонсировал какой-то пейсатый.

– Хочешь, чтобы я тебе член через океан протянул в качестве доказательства? – звонил Довлатов в Париж. – Клянусь, крайняя плоть при мне. И пребудет до конца моих дней. Как был антисемит, так и умру, – сказал этот полуеврей-полукавказец.

И то сказать: к тому времени Довлатов уже порвал с русским еженедельником с еврейским акцентом, укрепившись в своей позиции еще больше.

– В таком плотном кольце евреев, как в иммиграции, мудрено не стать антисемитом, даже будучи евреем, – говорил Сережа.

Не обязательно таким продвинутым, как Стас. Точнее, каковым Стас себя считает.

– Могу даже посочувствовать Стасу – антисемит вынужден косить под филосемита! – добавлял он не без злорадства. Сам Довлатов никаким антисемитом, понятно, не был – ни в одном глазу, но свое злоязычие, необузданное политкорректностью, этот мизантроп распространял на все и вся окрест, себя включая: главный объект.

Между прочим, Стас, будучи идеологическим антисемитом – если только он не подводил под свой зоологический антисемитизм идеологическую базу, – евреев-антисемитов не жаловал, хоть и часто ссылался на них: «Милые ссорятся – только тешутся!» Бродский, тот и вовсе считал еврейский антисемитизм «комплексом йеху»:

– Это как Гулливер боится, что благородные лошади-гуингмы заметят его родовое сходство с презренным человекоподобным йеху. Страх еврея перед синагогой. Тем более – поверженной. А у меня – перед торжествующей. Иудеохристианская цивилизация. Ханука в Кремле. Еврея – в папы Римские! Мяу.

А сам Бродский был свободен от комплекса йеху?

Мечтал ли наш Гулливер стать лошадью?

Тату я знаю сызмала, еще по Питеру, когда она была угловатым подростком, зато теперь – клевая телка, на пару-тройку лет младше моей жены, но в теле, детей так и не завела, взамен – три кота, все мужики, хоть и кастрированные. Я всегда на нее засматриваюсь, все еще видя в этой привлекательной, хоть и не юной уже женщине питерскую сопливку, которая в ней нет-нет да проглядывает. Или это моя память выкидывает такие фортели с утраченным временем? Или меня возбуждает мое воображение?

Конечно, она знает о моей к ней давней склонности – кто еще из ее мужчин, не считая родителей, знал ее целой? Вот и подначивает. Почему-то ни я, ни она не принимаем в расчет мою жену.

Сегодня на Тате короткая джинсовая юбка с королевскими лилиями на каждой ягодице. Ну, как удержаться и не шлепнуть? По юбке, а не по попке. А зачем она надела такую возбуждающую юбку? Знала же, что я приду. И потом я дружески, без задних мыслей. Так, по-моему, и поняла – никаких возражений.

Сидим потом на диванчике, loveseat называется, болтаем ни о чем, мой друг-враг в студии задерживается, и вдруг она говорит:

– Хочешь увидеть меня голой?

– Совсем-совсем?

– А то?

– Прямо счас?

– Немедля!

– Еще как хочу!

– Закрой глаза и не подглядывай. Только по-честному.

Весь напрягся, сижу зажмурившись, предвкушаю. Слышу, она возится – раздевается. Вот девка! Во дает! А что потом?

– Открывай! – орет она.

Открываю глаза – на стене напротив висит огромная фотка ню: лежащий младенец женского полу, ножки в разброс и что сразу бросается в глаза – огромная половая щель меж ними. Только что не ахнул. Оторваться нет сил. Для моей прозы-обнаженки такая обнаженка в самый раз!

– Ну, что, гад, доволен?

– Предпочел бы в живом виде.

– Так я же выросла!

– Хочу выросшую. Увидеть. Нагишом. Увидеть – и умереть, – распаляюсь я. – Где ты была, когда я был молод!

– Может, ты еще и ребеночка мне заделаешь? Или только анатомическая демонстрация? Ладно, как-нибудь в другой раз, коли тебе так неймется. Жалко, что ли, – друг моего детства и враг моего отца. – И вдруг совсем доверительно: – Где мало изменилась, так это между ног. Если не считать дефлорации, которой, честно, и не заметила. Зато такая же нерожалая. Как прежде.

– А когда первый раз?

– Первый раз в первый класс. – И ржет. – Не помню. – И тут же: – Не скажу.

Заслушав возню в прихожей, Тата успевает снять со стены свой похабный младенческий портрет и, свернув в рулон, прячет за шкаф, но ее папан все равно поглядывает на нас искоса, с подозрением, пока не садимся за стол. Поляну накрыла Тата: Стасова жена в командировке, а моя припозднилась – тусит где-нибудь.

Обычный репертуар – обилие водки, зато аскеза закусона, как будто мы на экстремальной диете: в основном соления. Пьем мы по-разному – он в разы больше, я его не догоняю. Он напивается, я – остаюсь трезвым. Даже здесь мы несовместны, не будучи ни гением, ни злодейством – ни один из нас. Но выбора у нас нет: топографическая дружба, живем в паре кварталов друг от друга, одного – приблизительно – интеллектуального уровня: может, он умнее и талантливее меня, да и память – цепкая, энциклопедическая, не в пример моей – ассоциативной и выборочной. Ему в минус, а мне в плюс: ум у него спекулятивный, жуликоватый, безответственный, его заносит, а я стараюсь придерживаться если не истины, то фактов. С ним, наверное, интереснее – со мной надежнее. Кто-то насмешливо назвал его радиофилософом, а он сболтнул мне, что устный жанр предпочитает письменному, потому что слушатель, в отличие от читателя, не успевает его проверить и уличить на ошибке или противоречии. В качестве примера привел Шекспира, чьи пьесы для сцены не всегда выдерживают проверки печатным словом: в одном месте леди Макбет говорит, что кормила ребенка грудью, а в другом сказано, что она бездетна. Помню, сколько Стасу стоило усилий, чтобы убрать противоречия в своих радиоскриптах, когда готовил к изданию московское избранное с провокативным названием «Русский человек как еврей».

Мы с ним широко известны в узких кругах – так можно сказать про каждого из нас. Или как говорил в прошлом веке один деятель партийной кодле: «Мы собрались в узком кругу ограниченных людей».

Один из нас – все равно кто – вещает на Россию, хотя вряд ли там кто его теперь слушает. У другого – тоже все равно у кого – своя авторская радиопрограмма для здешних русских пенсионеров, которые, по незнанию английского, так и не вошли в американскую жизнь. Сотрудничаем в здешних конкурирующих русскоязычниках. Один называют «Бруклинской стенгазетой», а другой «Кремлевской правдой в Америке» (филиал московской «Комсомолки»), где недавно была забавная опечатка: вместо «Семья Обамы» – «Семя Обамы». Есть здесь еще одно комсомольское ответвление – от «МК», – в котором мы печатаемся оба. Можно и так сказать: на старости лет, «задрав штаны, бежим за комсомолом». Оба – люди небрезгливые.

Попали в Америку мы разными путями, но у обоих были в России вполне благополучные судьбы: один – литкритик и член Союза писателей, другой преподавал в Ленинградском университете марксизм-ленинизм (в здешних характеристиках – философию, хотя другой философии там не водилось). Кто был кто – какая теперь разница? Тамошнее наше преуспеяние вызывает кой у кого подозрение – не скурвились ли мы там? Нас подозревают не только другие, а мы – друг друга, но каждый – сам себя: а не засланы ли мы сюда, сами того не сознавая, Конторой Глубокого Бурения? Господи, каким устарелым языком я пользуюсь.

Оба – из обеспеченных советских семей: я – скорее папенькин, чем маменькин, сынок, папа – полковник погранвойск, а Стас – барчук из семьи крупного питерского партократа. Я – трезвенник, Стас – алкаш, но каким-то чудным образом частично излечил себя от этой пагубы с помощью самопсихоанализа, хоть и случаются рецидивы, как сегодня, например. Нелюбимый моей женой Фрейд – единственный еврей, которого Стас признает. Зато моя жена считает Фрейда давно вышедшим из моды шарлатаном, но она – не антисемитка, а, наоборот, филосемитка, коли терпит меня с моими закидонами, включая ревность. А если бы – о, ужас! – все было наоборот: мой друг – жидолюб, а жена – антисемитка? Не поменять ли их местами? Этакий гендерный перевертыш, а? А что бы я делал, если оба? О чем я, если жена к этой теме дышит ровно, а Стас – крутой антисемит: от рождения или всосал с молоком матери, я знаю?

– Ты же почти вылечился от алкоголизма, – говорю ему. – Попытайся теперь тем же манером с антисемитизмом…

– Антисемитизм неизлечим. И потом имею я право на собственное мнение? Не я же один! – И ссылается на гуляющий по Инету цитатник. Там все великие мира сего о евреях: от грека Демокрита и римлянина Тацита до наших Льва Толстого, Достоевского и Чехова, немцев Гегеля, Канта и Вагнера и даже француза Вольтера.

– Уж коли ты помянул последнего, то, перефразируя его знаменитые слова о Боге, можно сказать, что, если бы евреев не было, их следовало бы выдумать: универсальный козел отпущения.

Среди великих антисемитов много тех, кого я люблю. Тот же римский стоик Сенека, пусть он и писал о евреях: «Этот преступный народ сумел приобрести такое влияние, что, побежденный, диктует законы нам – победителям». А Тацит, нравственнейший из римских историков и блестящий латинский стилист, искренне поражался, что евреи считают преступлением убийство любого новорожденного беби, в то время как спартанцы сбрасывали неполноценных детей с Тарпейской скалы.

– В конце концов, восторжествовала еврейская мораль, и законы побежденных стали законами победителей, – говорю я.

– И что хорошего? Какой толк от даунов? У евреев их в шесть раз больше, чем у других этносов.

– Ты считал?

– И считать не надо.

– А сколько в русских деревнях?

– У нас – от алкоголизма. А у вас все упирается в близкородственные связи – сродники женились на сродниках.

– Ну, как у аристократов.

– Дегенерация в обоих кланах. Спартанцы и Тацит правы – даунам не место на земле.

– Гитлер тоже так считал.

– Ну и что с того! Если даже сломанные часы два раза в день показывают правильное время, то и устами психа – как и младенца – иногда глаголет истина.

– Хорошо хоть признаешь Гитлера бесноватым.

– Но разве он единственный в своем отрицании евреев? А его великие соотечественники? Кант считал, что евреи подлежат эвтаназии, Вагнер предсказывал, что они будут уничтожены. А наши? За версту не переносили вашего брата.

– За исключением Лескова.

– Один в поле не воин. Не говоря о Достоевском, даже деликатнейший Антон Павлович считал, что всегда надо помнить про жида, что он жид. Вот я и помню, что ты жид, хоть и люблю тебя, как Чехов Левитана. Нестыдная тусовочка, согласись?

– Все равно, великих евреев – от библейских пророков до нобелевских лауреатов – в разы больше, чем великих антисемитов, и вы это знаете, а потому стараетесь взять если не умением, так числом. Конечно, досадно читать подобные высказывания, но это должно быть все-таки стыдно вам, а не нам.

Это я так – себе в утешение.

Недавно я прочел маленький шедевр ирландского писателя Джона Бойна «Мальчик в полосатой пижаме» – роман вышел миллионным тиражом на тридцати языках, во многих странах стал бестселлером, но все равно больше известен по многократно премированному фильму Марка Хермана. Лично мне моральная концепция показалась сомнительной: почему я должен сострадать коменданту концлагеря из-за того, что его сын, которого безумно жаль, по недоразумению попадает в газовую камеру, а комендант, когда до него все доходит, сходит с ума?

Да и в самой газовой камере – сцена жуткая! – среди голых евреев с бритыми головами как-то особенно жалко вихрастого блондинистого арийского мальчика: его-то за что? Что-то там не так, хотя прием – класс, а литература – вся прием. Или прав Шекспир: «Средь собственного горя мне краем сердца жалко и тебя»? Но не до такой же степени, чтобы сочувствовать коменданту лагеря смерти, а гойского мальчика жалеть больше, чем идишного! Или это такая притча: весь мир – потенциальные евреи? Как говорит один мой приятель, каждый человек – еврей, пока не докажет обратное. Не знаю, не знаю…

Конечно, всяко бывает. Тут одна мне говорит: «Я – антисемитка, и специально вышла замуж за еврея, чтобы он был под боком в качестве козла отпущения». Шутка, конечно. На самом деле водой не разольешь, а сейчас, когда у него рак обнаружили, не отходит от его постели: жена-сиделка.

Стас считает свой антисемитизм высшей пробы, а для меня любой антисемитизм низкопробен: разница – в аргументации. На мещанском или на интеллектуальном уровне. Последний – крик моды во всем мире. О чем говорить, когда в наш крученый век еврей может быть антисемитом почище гоя? Примеров – тьма.

Я бы мог тоже примкнуть, примазаться, аргументов мне не занимать, но терпеть не могу толпы, особенно в самом себе, брезглив, да и зачем предавать себя? Ни разу не был в синагоге, не надевал кипы, не знаю иврита, не бывал в Израиле, хоть объездил полсвета, но omnia mea mecum porto. Ну да, свое еврейство ношу с собой. Я это знаю – и Стас это знает. Для него я – супереврей. К какому-нибудь ортодоксальному еврею он отменно равнодушен, а я ему покоя не даю. Я – его единственный еврей и одновременно объект его всепоглощающей страсти, о которой никто в мире, кроме меня, не знает, да никто бы мне и не поверил. Знал только наш общий друг Довлатов, но он, будучи полукровкой, воспринимал антисемитизм Стаса спокойно, считая частью его общей говнистости. Сказано гениально, но Стас в эту формулу все-таки не укладывается.

Что же касается упомянутого говна, то в статье именно под таким шокирующим названием (как я понимаю, тайно автобиографической), ссылаясь на своего любимого Фрейда, Стас рассказывал об огромном значении в жизни ребенка как дефекации, так и собственных фекалий, видя в этом символ его творческой деятельности, сравнивал – через бессознательное – обычай «медвежатников» оставлять у взломанного сейфа кучу испражнений и приводил разные этимологические примеры типа золотарей-говночистов и проч. Испражнение ребенка при взрослых – знак его доверия, а став взрослым, человек предпочитает делать это в одиночестве. Посему публичный антисемитизм – это инфантилизм и психоз: как не принято срать на людях, а тем более в людных местах, так и антисемитизм следует таить в себе, а не кричать о нем на всех углах. Этого правила Стас и придерживается, будучи тайным копрофилом-антисемитом, но после этой камуфляжной статьи ходит в жидолюбах. Он не настолько известен, как, скажем, Жан-Люк Годар, который разбрасывает свое антисемитское говно по всему свету. Вынужден таиться. Довлатов прав: до чего надо довести антисемита, чтобы он притворялся филосемитом! На людях. Единственное исключение из этого правила – я. Он доверяет мне, как упомянутый ребенок, справляя при мне свою нужду, а потом демонстрирует плод своих усилий. В свете его теории я и не воспринимаю его антисемитизм иначе, как говно, но его самого, наперекор покойному Довлатову, говном все-таки не считаю. У Сережи были свои с ним счеты, и он даже порывался разбить Стасу морду в кровь за то, что тот грязно приставал к его жене, мы его тогда на радио с трудом втроем удержали, иначе рыхловатому моему другу-недругу с варикозными венами на вздутых ногах было бы ох как хреново, а то и вовсе пипец, и я лишился бы собеседника, чего очень бы не хотелось.

Почему Стас выбрал меня в напарники и исповедники? Чтобы По-настоящему раскрыться, антисемиту нужен именно еврей с его чувствительностью, мгновенной реакцией и последующей терпимостью, когда отпсихует. Это и есть я. У меня оставалась единственная возможность ему отомстить – трахнуть его дебелую, как у Кустодиева, дочку. Но была бы это месть, когда Тата мне по-любому мила и желанна, да и она, догадываясь о моих обоих поползновениях, не прочь, похоже, послужить враз орудием мести и извлечь из нее какое ни есть удовольствие? Но еще не известно, как Стас отнесся бы к нашему соитию, если бы оно наконец состоялось. А если ему по барабану? Или, наоборот, он получит лишний козырь в борьбе со мной, и я подтвержу своим непотребством немецкую точку зрения, что евреи совращали ариек? Хотя еще вопрос – кто там кого если не совращал, то соблазнял.

Кто спорит, у нас, евреев, слабость к арийскому, нордическому, славянскому типу определенно имеется. Может, на неосознанном генетическом уровне – чтобы оздоровить нашу древнюю кровь и избежать вырождения? Однако и в нас есть, видимо, какой-то привлек-манок-амок для ариечек – тире – славяночек (не только сексуальный, но и сексуальный тоже), либо им свои арийцы осточертели, коли они кайфуют, спариваясь с нами, разве нет? Не зря же немцы приняли эти чертовы нюрнбергские законы? Чтобы сохранить в чистоте арийскую кровь? Или из комплекса неполноценности? Как когда-то суды Линча в нашей теперь среде обитания над неграми, уличенными в связи с белыми женщинами, а обвинение в изнасиловании не более чем эвфемизм, да? Ладно, не знаю, как негры, но мы, евреи, ни разу не попадались на насилии. Между прочим, Бродский называл свою ледяную красавицу «белой женщиной», а себя чувствовал негром, то есть евреем. Замнем для ясности.

Забывая, что старше меня, Стас объясняет мою прыть опять-таки еврейством, то есть по завету Бога: плодитесь, размножайтесь. И приводит американскую статистику: на обычного белого мужика в Америке приходится 2,3 бабы, а на еврея – 6!

Пытаюсь сосчитать в уме, сколько пришлось на мою долю, но быстро сбиваюсь – у многих одно и то же имя, а фамилии я и подавно позабыл.

Еще вопрос, кто кого подначивает. Не исключено, что я – самим своим существованием.

– Что ты от меня хочешь? Ну, прости мне, что я еврей. Чем я виноват? Это же факт моего рождения, а не сознательного выбора.

– Живи, бог с тобой, – милостиво разрешает он. И тут же: – А я виноват, что не еврей?

– Завидуешь? Не родись счастлив, а родись еврей.

Ну, скажите, зачем я ему, а тем более он – мне? Пусть так: у каждого антисемита есть свой еврей: помню, по Питеру ходили неразлучной парой Федор Абрамов, возглавлявший в Ленинградском университете поход против космополитов, и согбенный в три погибели Давид Дар – тот самый, который ползал на коленях перед своей женой Верой Пановой, умоляя не ездить в Москву на писательскую агору, которая единогласно осудила Пастернака за «Доктора Живаго» (не послушалась – поехала и руку в знак единогласия подняла). Довлатов рассказывал, а он у Пановой секретарствовал. Друг-еврей – еврей-алиби? Для других, а может, и для самого себя? Пропуск в порядочное общество? Вот мы со Стасом ходим в друзьях, все нас так и воспринимают, и никто не подозревает в нем антисемита. Наоборот, знают за жидолюба, за которого себя выдает. См. упомянутую книгу «Русский человек как еврей», где он предсказывает, что в связи с переменами в России русский человек скоро станет умен и продвинут, как еврей, и так же богат. Но книги книгами, а главный сертификат выдаю ему я – своей с ним дружбой. Своего рода индульгенция от антисемитизма. Благодаря мне никто не подозревает, что у него идефикс – заточен на евреях, запал на них. Извне я – прямое доказательство его жидолюбия, и никто не знает, какой он снутри жидоед.

А зачем еврею антисемит? Нет ли здесь какого-то душевного излома, чтобы не сказать патологии? Форма мазохизма? Как говорит Довлатов, задо-мазохизма? Кто кому нужнее – еврей антисемиту или антисемит еврею? Антисемитизм для нас как дразнилка – и как закалка, и как зажигалка. Да я бы давно забыл, что еврей, если бы не Стас. На то и щука в море, чтобы карась не дремал? Почему, кстати, в море, когда карась и щука – пресноводные рыбы? Или русские называли морем любой водоем, какой ни попадя, за неимением настоящего моря? А жена-врагиня мне тоже дана, как карасю щука? Жена и друг – что между ними общего? Без них я бы, наверное, впал в состояние блаженного идиотизма и самодовольства.

Все мы фигуранты какой-то странной, еще не написанной мелодрамы, которую без зрителей разыгрываем для самих себя.

– Коли зашла речь о даунах, в каждой хасидской семье один даун, другой гений, – говорю я.

– Дауны – сколько угодно, а где гении? Третий сорт выдаете за первый. По большому счету, среди евреев нет гениев, – наседает на меня мой друг-враг.

– Ну, а Эйнштейн? – припоминаю.

– Во-первых, теория относительности до сих пор не доказана и сомнительна, недаром он Нобельку отхватил не за нее, а во-вторых, автор теории относительности – не Эйнштейн, а его первая жена, Милева Магрич.

– Феминистская лажа! Это ей просто не мозгам. У Милевы не было особых способностей ни в математике, ни в физике, она даже не смогла – с двух попыток! – сдать выпускные экзамены в Политехникуме. У нее ни одной научной работы! А у Эйнштейна, помимо теории относительности, триста научных открытий и полторы сотни книг. «Персона века», по версии «Тайма».

– Кому ты веришь – «Тайму» или мне? Твой Эйнштейн – чистый китч: Эйнштейн со скрипкой, Эйнштейн на велосипеде, Эйнштейн с высунутым языком. Фу, какая гадость! Это же все еврейская раскрутка! Евреи евреев пиарят. Весь двадцатый век – жидовский: от Голливуда до Нобелевских премий.

У Стаса черный список плохих евреев – туда входят даже те, чье еврейство возможно или вероятно, но не доказано. Скажем, мараны, которые вынужденно скрывали свои корни, типа Торквемады или Франко.

– Так Торквемада для того и создал инквизицию, чтобы преследовать криптоевреев.

– Из чувства вины за свое собственное еврейство.

– Ты относишь понятие коллективной ответственности исключительно к евреям? А другие мараны – Сервантес, Пикассо, Франко, Фидель Кастро?

– А что в них хорошего?

Между нами еще раздрай по поводу альтернативной истории, которую я, будучи детерминистом, не признаю. Стас же только ею и живет, сомневаясь в закономерной связи и причинной обусловленности прошлого. Подозреваю, что и здесь все упирается в евреев, которых Стас хотя бы гипотетически пытается выдавить из мирового процесса.

– Закономерность на самом деле зависит от случайности и сама по себе есть цепь случайностей: случилось так, а могло иначе и даже наоборот. А потому, как ни относись к существованию твоей исторической родины в ее нынешнем виде – чудо-юдо двадцатого века или пагуба для всех народов, – но, если бы греки в свое время сумели подавить восстание Маккавеев, никаких проблем в Палестине сейчас бы не было.

– Господи, это же второй век до Рождества Христова!

– Ну и что с того? Вы же во сколько уже отсвечиваете в мировой истории!

Больше всего Стасу не дает покоя Библия. Само собой, Библия не оригинальна, говорит он: тот же Потоп, к примеру, и Ной под изначальным именем Утнапиштим, и даже гора Ништим, прообраз Арарата, впервые задолго до евреев и куда более поэтически описаны в шумеро-аккадском эпосе о Гильгамеше, но без всяких там морализаторских привнесений о Божьем наказании за человеческие грехи. А в целом Библия – семейно-племенная история: почему она должна быть главной религией мира? Ни одного археологического подтверждения тому, что в Библии описано, тогда как найдена, скажем, Гомерова Троя, микенские, критские, санторинские дворцы и фрески, египетские пирамиды, скульптуры, мумии, включая сотни тысяч набальзамированных кошек.

– Спасибо, – говорю, будучи сам страстным кошатником.

А как Библия тормозила науку своим вздорным летоисчислением или глупыми байками – один Иона в чреве кита чего стоит, ха-ха! Апология кровосмешения. Супруги Авраам и Сарра – брат и сестра. Напоив отца, родные дочки трахают по очереди Лота, чтобы понести от него. А чем занимается Онан, и ежу понятно.

– Стоп! – возражаю я. – Онанизм – нормальное и здоровое явление, как все теперь считают, и уж что точно – не одни евреи им занимаются. Как и инцестом – от древности до наших дней. И никаких деток с хвостиками.

– Проповедь садизма, – продолжает он. – К примеру, забивают кол в голову спящего человека.

– Так это же был их смертельный враг Сисара, который жестоко угнетал сынов Израилевых целых двадцать лет! Поделом тирану.

– А человеческие жертвоприношения? Иеффай и его дочь.

– А у кого их не было на той стадии развития?

Насквозь расистская книга – во имя своего Бога евреи уничтожают несчастных гоев: сыновья Иакова сначала заставляют весь город обрезаться, чтобы перейти в иудейскую веру, а потом нападают на ослабших и всех истребляют. И множество других примеров. А как иудеи уничтожили всех ханаанян, когда вернулись из Египта? Мне за ним не угнаться – безнадежно отстаю.

– А это не ханаане приносили первенцев в жертву своему Молоху? – вклиниваюсь в его монолог.

– Мало ли у кого какой обычай! Евреи их убивали ни за это. И не только ханаанян. «И опустошал Давид ту страну, и не оставлял в живых ни мужчины, ни женщины…» – упоенно цитирует Стас. – А ваш жестоковыйный бог: «Изгладь память Амалика из поднебесной; не забудь». А как он наказывал царей, своих же помазанников, если те поддались жалости и не уничтожили гоев? И христиане сделали его своим Боженькой!

К христианству он относится отрицательно, как к позднему, упрощенному иудаизму, который евреи создали на импорт: один вариант для христиан, другой – для мусульман. Все три веры считает авраамической религией.

– Думаешь, другие народы лучше? – возражаю я, отводя в сторону от евреев. – Большинство народов не записывали свою историю. А евреи ничего не скрывали и подбрасывали аргументы такой сволочи, как ты.

В деревянное ухо. Мы оба уже набрались, чтобы слушать друг друга.

Хотя одно только упоминание писаной истории иудеев подливает масла в огонь наших авгуровых препирательств.

– Вот именно! – возбуждается он. – Один ваш Моисей чего стоит! Он создал коррумпированное общество, когда сошел с горы с писаным законом, то есть с простым текстом, – и это после встречи с реальным богом! С неопалимой купиной, пламенеющим, но не сгорающим кустом.

Здорово я его подзавел ссылкой на нашу письменную историю.

– Если бы филистимляне были такими писучими, как евреи, и всё бы записывали, Самсон и Далила поменялись бы местами: он – злодей, она – героиня.

– Как так? – дивлюсь я.

– Главное преступление Самсона – когда он обрушивает на себя и филистимлян их храм, – талдычит свое Стас. – Массовое убийство невинных людей да еще по политико-расовым причинам – это и есть самый что ни на есть терроризм шахидского толка. Первый в истории человечества. Шахид и есть – вот кто такой твой Самсон! Что бы ни базарили потом твои евреи, объявляя его своим героем.

– Ты прав, все упирается в то, кто пишет истории, а тем самым и Историю, – может быть, слишком гордо заявляю я. – Копирайт принадлежит не героям или антигероям, а storyteller у, рассказчику, писателю, автору. Филистимляне не оставили нам в письменной форме отчет о подвиге своей Далилы, погубившей изверга рода человеческого Самсона. По-арамейски, Шимшон.

Впервые я обгоняю его в библиоведении.

– Какое это имеет значение?

– А такое! Что как бы потом Шимшона-Самсона ни подъе**вали критики-ревизионисты вроде тебя, он навсегда останется мировым героем. История принадлежит тем, кто ее пишет. То есть победителям. Твой антисемитизм – это зависть к победителям.

– Вы победили, – признает Стас. – Но что хорошего? История, которую вы сочинили и всучили человечеству, – фальшак. А какой ценой вы победили? Стоила ли победа тех жертв, которые вы ради нее принесли? Не лучше ли было исчезнуть с лица земли, как шумеры, аккадцы, критяне, этруски, греки, римляне? Что за упрямство, ни один народ на такое не пошел, все перемешались с другими и рассеялись по белу свету. Одни вы непотопляемые.

– Так и мы рассеялись.

– Но вы и в диаспоре сохранили свое тайное единство.

– Не преувеличивай. Большинству евреев еврейство по фигу, не говоря о смешанных браках, а в Америке их большинство.

– А Израиль?

– Что Израиль? Никакого бы не было Израиля, если бы не Гитлер.

– Почему палестинцы должны страдать из-за Гитлера? Есть точка зрения, что холокост, который я, заметь, не отрицаю, – массовое самоубийство евреев.

– Ну, да. Жан-Люк Годар. Я люблю его ранние фильмы – «На последнем дыхании», «Жить своей жизнью», «Презрение», видел их еще на тайных просмотрах в России.

– Признаю, крайняк. Тем более Годар подводит под эту мазохистскую теорию меркантильную базу: евреи шли в газовые камеры, чтобы привлечь к себе внимание и, пожертвовав собой, способствовать созданию Израиля. Я с этим не согласен.

– Еще бы! Спасибо и на том.

Встаю и кланяюсь Стасу в пояс.

– Перестань поясничать, – говорит он, делая ударение на «о». – У меня еще парочка аргументов на эту всегда горячую тему.

– Всего?

– Откуда такая ровная цифирь: шесть миллионов? Кто считал? Сами евреи, которые погибли в концлагерях? И сообщили с того света?

– Вообрази, мир был бы сейчас совсем другим, если бы эти шесть миллионов не были уничтожены.

– Мир был бы совсем другим, – повторяет Стас и, сделав в уме скорые подсчеты: – Евреев было бы в разы больше. Не на шесть, а на пятьдесят миллионов. Сколько теперь в мире евреев?

– Миллионов двадцать, наверное, – неуверенно говорю я.

– А сколько еще от смешанных браков. Половинки, четвертинки и прочие. Опять-таки породнившиеся – туда же. Помнишь, что твой Мандельштам говорил? Еврейская кровь – как уксус: достаточно одной капли.

– Гитлер считал евреем даже квартерона. По Гитлеру, еврейская примесь вчетверо сильней арийской?

– Четыре ноль в вашу пользу! – подает голос Тата.

– Нет, ты представь себе, если бы не Гитлер, в мире сейчас было бы семьдесят миллионов евреев! Страшно подумать, когда ими и так все схвачено.

Сюда бы Довлатова – тут уж он Стасу точно вдарил бы и раскроил его черепушку, силы Сереже было не занимать! И на этот раз я бы его не удерживал. Любой суд его бы оправдал! Нет, почему Сережа мертв, а Стас все еще отсвечивает, хоть и старше на три года?

В этот момент Стас мне глубоко отвратителен. Даже Тата растерялась.

– Он пьян, – говорит она.

– Что у трезвого на уме….

– Ну и что, что пьян, – кричит Стас и машет недопитой бутылкой над головой. – Гитлер свою миссию выполнил, хотя и недовыполнил: изменил мир бесповоротно и навсегда.

– Ты уверен, что к лучшему? Дело не в количестве, а в качестве. Не только демографический, но и культурный пейзаж мира был бы иным. Сама цивилизация была бы другой.

– А знаешь, что сказал Гитлер перед тем, как пустить себе пулю в рот? «Человечество навсегда будет благодарно мне за уничтожение иудейского племени». Так и есть – он сделал эту черную работу за поляков, за литовцев, за украинцев, да хоть за французов. Они это сами признают. Им бы не выдержать конкуренции с евреями.

– Американы и бритты выдерживают…

– Ты думаешь? Сомневаюсь.

– Так не уничтожил же, – возвращает нас к нашему спору Тата.

– Недоуничтожил, – поправляет ее Стас. – У вас слишком живучий ген.

– А как их всех уничтожить? – спрашивает Тата. – Гитлер что, не знал про Америку?

– Он надеялся на американских немцев. Пятая колонна. Гитлер был идеалист, мечтатель, вегетарианец. При виде крови падал в обморок.

– Хорош вегетарианец! Двенадцать миллионов убитых: половина – евреи, другая – христиане.

– Вот! Сам признаешь, Гитлер – это не только холокост. Вторую мировую нельзя сводить к одному холокосту.

– Знаешь, что про вас говорил Тойнби? – продолжает Стас. – Вы – «историческая окаменелость». Тебя взять. Ты мне по плечо. А руки-ноги – таких крошечных не встречал ни у кого.

– Коли не встречал, то делай вывод: не все евреи такие деграданты, как я.

– Ручки-ножки – какие миленькие, – наваливается на меня мощная Тата, я возбуждаюсь и задыхаюсь в ее объятиях. Почему я клеюсь к ней, имея жену, которую дико ревную? Где ее носит!

– Настохренело про евреев, – распаляется Тата.

– Вот именно: евреи – стоячее болото. Можно увязнуть, – говорит Стас.

– Стоячее… – мечтательно повторяет Тата и начинает расстегивать мне ширинку.

– Цыц, малявка! А у меня не помню, когда стоял. Не на кого.

– А на меня! – удивляется Тата. – Я же папина дочка. Пусть кровосмешение. Помнишь, как всю меня мыл в детстве, а потом испугался. Смотри, отдамся еврею.

– Только попробуй!

– Ты мне не указ! А потом предъявлю как доказательство, что они действительно совращают и развращают нас, ариек. Вот за что их немцы уничтожали – из ревности и зависти.

В самом деле, я тащусь от славянок, включая обеих жен, а к своим дышу ровно.

– А негры объясняют расизм завистью белых к их причиндалам, – говорит Стас.

– Муде к бороде. Какая связь?

– Подтверждаю личным опытом. – Это, конечно, Тата. – Размеры выдающиеся, все внутренности выворачивает, но не в размерах счастье. Игры не хватает. Один механический акт, но какой! Обалденно! Работали, как две сексмашины. Мечта! Еще бы разок!

– Виагру не пробовал? – подначиваю я Стаса.

– Молчи, урод. Посмотри на себя в зеркало. Детские ручки-ножки, пузо у карапуза. Паук. Все ваше восточноевропейское еврейство, со своими особыми болезнями, несет на себе очевидные черты вырождения.

Почему урод? – думаю я. Каким уродился. Еще вопрос, кто из нас урод: одутловатое, оттекшее лицо, больное сердце, упал в обморок на даче, печень пошаливает, варикозные ноги, сутулится, туговат на ухо. Разве что в молодости?

– Так что тебя тогда беспокоит, коли мы все равно вырождаемся? Чего тогда нас уничтожать? – говорю я.

– Слишком медленно – вы деградируете уже четыре тысячелетия. А так бы особо не парился. Вырождение – способ вашего существования. Тем временем вы захватили своими жирными щупальцами бизнес, политику, науку, культуру – весь наш бедный шарик трещит от вашей жидовской хватки. Обнаглели вконец – нам, гоям, некуда податься.

– Люблю моего вырожденца, – шепчет Грубая Психея, забираясь – не без труда – ко мне на колени и тиская в своих пьяных объятиях. Я, понятно, млею, но как-то не по себе.

Пора валить. Нет больше резона тянуть резину. Все доводы предъявлены, все слова сказаны, осталось только дать ему по репе или тут же, на глазах Стаса, отдаться его дочери. Та младенческая половая щель на снимке не дает мне покоя. Скорей бы пришла моя жена, которая неизвестно где шляется, и помогла Тате уложить пьяного мужика в койку.

Остался один последний аргумент. Ultima ratio. Мы оба его знаем и помалкиваем.

В наше время только совсем уж дурак не думает о бессмертии. Нет, не страх перед католическим адом или надежда на мусульманский рай с гуриями-девственницами – это для верующих. А как быть агностикам, которые ни в ад, ни в рай не верят, но хотели бы вызнать нечто невоцерковное про бессмертие? Душа – абстракция, а потому не тождественна бессмертию. Какие-то, однако, его знаки нам явлены, пусть и неопределенные. Ну, там «весь я не умру, душа в заветной лире…» – или это исключительно для гениев? А для чего, скажем, я строчу свою лысую прозу, попадается и высший класс, хотя на бессмертие тянет вряд ли. Стас ограничивается своими радиоэссе, которые у него, конечно, в разы лучше моих передач и статей, а все свободное время тратит на антисемитизм, но является ли антисемитизм залогом вечности?

Традиционный и доступный почти каждому генетический способ обрести бессмертие, закинув свое семя в будущее. Сын от первого брака долго упирался, но жена сказала ему (спасибо моей бывшей!), что он меня подводит, и он разродился мальчиком, а вослед – другим. Сами по себе внуки меня не больно волнуют, хотя забавные и разные пацаны, но токмо как продолжатели моего рода. Надеюсь, так и дальше пойдет, и мой род будет плодиться и размножаться во времени.

Откуда у Стаса эта огнедышащая ненависть, не пойму только к кому – лично ко мне или ко всему моему роду-племени, которого я не самый яркий представитель. Размытое еврейство – меня можно принять за любого средиземноморца.

– Почему ты ненавидишь меня? – спрашиваю я.

– А за что вас любить?

– А ты почему терпишь его? – говорит Тата. – Дай ему в рыльник!

– Дай мне в рыло, – просит меня пьяный в хлам Стас. Или притворяется?

– Дай! Дай! Он сам просит, – кричит подвыпившая Тата. – Он ко мне в детстве в ванной приставал.

Господи, этого еще не хватало! Как хорошо, что у меня сын, порождение чресл моих, а у него – сыновья. Продолжатели рода. Пусть еврейство в них и размыто: первая моя жена, как и эта, русская, а у сына жена и вовсе кельтских кровей. Ну да, ирландка.

– Это ты сама меня совращала.

– Я девочка была, ничего не понимала. – Впервые вижу Тату плачущей. – Всю жизнь мне испохабил.

– Я тебя не тронул.

– Но возбуждал. И сам возбуждался. Я видела.

– Ты была невыносима с младенчества. Доводила своими капризами. Сначала мечтал, чтобы ты скорее в школу пошла, а потом – чтобы скорее ее кончила и на все четыре стороны. Когда замуж вышла, я был счастлив, хоть и китаёз: сплавил с рук. Но тот не прошел тест: к зачатию не способен. И вот теперь ты снова у меня на шее. Заведи хоть ребенка!

– От еврея?

– Вот за что я тебя ненавижу, – говорит наконец Стас. – За бессмертие.

– Какое там бессмертие! Туфта! Мы ближе к Богу, а значит, к смерти, – утешаю его. – А так, конечно: в моем конце – мое начало.

– Покажи конец – я же тебе себя показала!

– Что ты ему показала?

– Да так, детскую фотку. Где я голая. Сам же и фотографировал, засранец.

– Вы не боитесь смерти, – бурчит Стас, глядя на меня мутными глазами.

– Да. Нет. Когда она есть, нас нет; когда мы есть, ее нет. Чего бояться? Ее нет в нашем опыте. Страшилка, а еще точнее – стращалка, – припомнил я наш с Довлатовым стеб на эту тему. – Смерть – не что иное, как пугало. Два «Э»: Эпикур и Эпиктет, – честно ссылаюсь я.

– А Марк Твен считал, что все в мире смертно, кроме еврея, – говорит Тата.

– Вот! У вас есть тайна, но ваш Бубер ее выдал. – Стас вдруг трезвеет. – Каждый еврейчик обладает бессознательной национальной душой. Концентрация в индивидууме нескольких тысячелетий еврейской истории. Вы единственные, кому подфартило встретиться однажды с Богом. И с тех пор каждый еврей может пережить эту встречу заново, потому что ваше еврейское наследие хранится у вас в подсознанке. Не «Я – Он», а «Я – Ты». На «ты» с Богом! Кто еще с Ним в таких родственных, панибратских, фамильярных, амикошонских отношениях? Вот почему вы бессмертны, и вот почему я вас ненавижу. Тебя в первую очередь, мой Вечный Жид.

Звонок в дверь – врывается моя жена. Запыхавшаяся, моложавая, смертная, незнамо где была, и откуда у нее на груди такой огромный мальтийский крест с рубиновыми концами и золотым кругом посередке?

– Это тебе муж подарил? – спрашивает Тата.

– Мальтийский рыцарь, – говорю я.

Что ж мне теперь, ревновать ее к этому мальтийскому рыцарю?

– Крестик? На распродаже отхватила!

Крестик!

Какой непреодолимый и так и не преодоленный мною соблазн поделиться с женой вечной ревностью к ней. А как она преодолевает ответное желание поделиться своими любовными приключениями с мужем? С кем еще! Я обречен жить в нестерпимом мире полуправды. Невмоготу. Смерть – единственная возможность выскользнуть обратно на свободу.

На кой мне жалкое безумство Стаса, когда я все глубже погружаюсь в свое собственное?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.