1987

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1987

В Москве был с 7 февраля по 2 марта, собственно сессия закончилась 27 февраля. Пять раз сыграли наш спектакль на Воровского, 20. А. А. открыл свой театр нашим спектаклем.

Событие невероятное, счастливое, радостное, грустное…

Не берусь описывать… не смогу… Интерес к спектаклю был огромный, толпы желающих попасть, милиция у входа и т. д.

У нас все перемешалось: дни и ночи. Репетировали бесконечно, в любое время суток. Можно сказать, и не расходились.

Нельзя сказать, что мы восстанавливали тот спектакль, который сыграли на прошлой сессии в Зб-й аудитории ГИТИСа. Хотя нельзя сказать и то, что мы старались забыть его и специально делать нечто другое. Работа была естественной, сегодняшней, и мы были сегодняшними — это главное, да, пожалуй, это самое главное…

Обжили наше здание, наш подвал. Хорошо обжили. Уютно, семейно, тепло… Вообще, чувствуешь себя так… необыкновенно удобно… легко и еще и еще…

Хорошо, что я не стал писателем. Господи боже мой, ничего, ничего не передает это блеяние, жалкое, пустое… ведь, может быть, самый главный, самый счастливый кусочек жизни уместился в нескольких февральских днях 87-го года. Будет ли когда-то нечто такое высокое, трагическое, улетающее… бесконечно ускользающее Нечто!!! Вот ведь в чем дело!

Еще Бог дал не сразу расстаться с Анатолием Александровичем. Никогда не забудется застолье актерское, где все-все наши собрались вокруг Учителя, наши — это и «Серсо» и «Васса» и «Пиранделло», за одним столом (столами), те, кто работал с ним последнее десятилетие.

А потом еще целую ночь провели у Игоря Попова.

Утром возвращались вместе, нам с Таней нужно было в гостиницу «Центральная», а А. А. к себе на Маяковку (в 9.00 у него работа на ЦТ). Добрались до Пушкинской площади. Было 6.40 утра. Морозно. Москва уже просыпалась. Мы попрощались. Говорили какие-то слова, смысл которых велик, но сами по себе… просто — слова. Перешли на другую сторону улицы (к ВТО), обернулись… Он стоял… длинноволосый, в черном тулупчике, на плече сумка защитного цвета, чуть приподняты плечи… и махал нам рукой.

Без даты

8-го отпраздновали мое сорокалетие. Все как всегда, только цифра «круглая». Собрались наши друзья: Эдик с Галей, Елена Ивановна, Ицик с Надей, Лысов, Гордеев, Завязочникова Галя… Выпивали, сидели, грустили, пели песни.

Эдик принес винегрет, на котором выложил горошком зеленым цифру 40, как когда-то вместе с ним мы выкладывали 30… Это было трогательно и грустно. А в общем — ну, что ж! 40, так 40! Ничего это не меняет, в конце концов.

Здравствуй, Коля, здравствуй, дорогой. Тебе уже стукнуло 40. Несколько дней назад твои друзья сидели за столом и пили твое здоровье. Так что, старик, совсем уже взрос-ленький, а?

Сегодня целый день копаюсь в своих бумагах… Счастье — любимое занятие — копаться в старых бумагах. Таня смотрит телевизор в той комнате… Поздний вечер.

16 марта 1987 г. Омск

Прилетели в Ригу 2-го (труппа уехала раньше, поездом, мы с Таней летели), успели к вечернему спектаклю, к открытию. Открывались «У войны не женское лицо».

Прошла первая неделя. Работаем на двух площадках, в русской драме и в Доме офицеров (еще «Привидения» в театре Райниса, 2 спектакля).

Мы живем счастьем и благодарностью судьбе за то, что мы — артисты, что работаем в этом театре, а не в каком-нибудь другом, за то, что все так складывается в жизни…

Прошло 12 лет, и мы снова здесь, в этом прекрасном городе. Гастроли 1975-го года памятны, будто все это было вчера, а столько всего произошло за эти годы… Бродим по узким улочкам, вспоминаем.

Для меня то время было не самым радужным, мягко говоря… Но боли прошли, раны — затянулись… хорошее помнится. Было мне 28 лет! Всего-то… Играл прекрасные роли, всегда рядом — дружная, шумная актерская компания, друзья… любовь, надежды… отчаяние… Боже, сейчас мне кажется, что была еще какая-то легкость. Легкость и ни на чем не основанная безмятежность по поводу будущего. Отчаяние, страсти кипели в настоящем времени.

Даже живем в той же самой гостинице «Рига», только тогда я жил на 6-м этаже, Таня — на 4-м, кажется, а теперь мы на 3-м, в № 339. Финны придали старому зданию европейский шарм. У нас полулюкс (как говорят). Небольшой холл и спальня, уютный балкончик.

Довольно лирики, теперь о гастролях. Начало неплохое. За основную площадку (русская драма), кажется, можно быть спокойным, а вот с Домом офицеров — хуже. Как мы тут поняли, это здание вообще рижанами игнорируется. Идут туда неохотно. К сожалению, мои «Архангелы» идут там (там же — «Качели»),

«Архангелов» здесь 4 спектакля. 2 уже сыграли, 6-го и 10-го (т. е. вчера). Зрителей — ползала. Печально.

Меня беспокоит, чтобы это не расхолодило ребят. Наши артисты настолько не привыкли к полупустым залам, что у них сразу падает настроение, появляется какое-то равнодушие, необязательность и т. д.

Принимали спектакль, правда, хорошо. Особенно в конце.

8-го сыграли 200-й спектакль «Царской охоты». Таня сыграла все 200 спектаклей. Ей отвалили премию: 100 рублей (это — впервые, эксперимент).

11 июня 1987 г.

Пока книжечка новая, тянет писать… воспользуюсь этим, пожалуй, хотя уже ночь. Смотрели сейчас чемпионат Европы по баскетболу, югославы играли с греками. Болели за югославов, но им это не помогло. Греки выиграли. Трибуны (чемпионат проходит в Греции) просто разрывались от крика болельщиков. Зрелище невероятное по эмоциональному накалу и даже временами тяжелое… Можно ли поставить такой спектакль? А нужно ли ставить такой спектакль? Спорт и искусство — разница единственная, но кардинальная — объективный (математический) критерий: сантиметры, секунды, счет…

Вчера сыграли замечательные «Качели». Хорошо игралось. Легко… свободно. Перед этими гастролями нам сделали новое оформление, т. е. совершенно новое. Света Ставцева сделала абсолютно новый эскиз, более конкретный, простой, впрочем, по задумке… Короче, спектакль стал выглядеть лучше, элегантнее, что ли, чище, яснее. Костюмы тоже сменили. Естественно, изменилась планировка, свет и проч. Все это мы сами проделали с Таней.

В какой-то мере — новый спектакль. Записали здесь на ТВ. По-моему, получилось очень неплохо. Хотя мы смотрели только кусочки.

Вот, уже 9 лет играем! Ничего себе!

Звонил Толик Кр., прилетят с Ниночкой к нам в гости на несколько дней, сюда, в Ригу.

Ездили сегодня к морю. Шел дождь, мы бродили под зонтиком по пляжу. Читаю пьесы. По уговору с М.Н. должен поставить что-то советское в следующем сезоне. Массу прочитал. Нет ничего, что бы сразу остановило на себе. Хотя многое из того, что прочитал, можно ставить… а можно и не ставить.

Проза открыла закрома, стали печатать то, что не печатали в годы «застоя», — оказалось, есть (была) литература честная, сильная, мощная… только ее не печатали, не давали читать. Пьес таких не оказалось… Драматурги не хотели писать «в стол» (как, например, Трифонов). Сейчас самая большая моя проблема — пьеса! Время поджимает — надо заявлять название — что делать? Понравилась «Кукла» Басаргина… думал над ней всерьез… Во-первых — актриса? Нет на главную роль… Во-вторых — хочется сейчас про другое…

Читаю вот Битова, «Пушкинский дом» (повезло), вот ведь! Ну, как? Ну, что после этого? Так и ставить надо «Пушкинский дом» — наверное, так. А. А. так и поступит.

Тяжелые дни, тяжелые. Как не хочется ошибаться, а так это просто… Забываюсь временами. Особенно тут — гастроли, спектакли и проч. Но стоит только остановиться — и чувствую в сердце тоненькую такую тоску, предчувствие такое — ах… Пьеса, пьеса, пьеса! Как заклинатель змей. Страх такой, что где-то рядом — она, а я — не вижу, и кто-то другой схватит.

12 июня 1987 г. Рига.

Длинный день. Не было спектакля. Ездили в гости к Маргарите Павловне Петровой и Владиславу — это наши давние добрые друзья… поклонники (еще с тех гастролей 75-го года). Все эти годы писали нам, и довольно часто. Вообще люди пишущие. Ехали долго на трамвае (торт, цветы).

Впечатлений вагон. Целый день думаю… что это? как это? Как они сохраняются, выживают в этом неприспособленном мире. С точки зрения среднего здоровья, обыкновенного человека — просто больные люди, ненормальные, потому что совсем ни на кого не похожи… Интересы, ценности — странные… Даже описать их почти невозможно, по крайней мере мне не удастся ни за что.

М.П. — 86 лет. «Человек трудной судьбы», как писали у нас до недавнего времени о тех, кто сидел. Она сидела дважды: в 37-м и 47-м. Жена «врага народа». Врач. Ум совершенно ясный. Память прекрасная. Читает наизусть Игоря Северянина. Да как читает! Как говорит, как рассказывает… этап, пересылочный лагерь, уголовники и т. д. Судьба страны. Время. Я смотрел на нее и думал: мы занимаемся только схемами. Пустыми изжитыми моделями, варьируя их то так, то эдак. Нет, нет… ничего подобного мы сыграть не умеем. Просто даже не подозреваем, что сыграть нужно это. Не конкретно тему сейчас имею в виду (хотя и тему тоже, в конце концов, когда-то нужно), но уровень, глубину, широту, объем человеческого космоса… В том-то и дело, что, столкнувшись с неординарным, мы привычно сбрасываем это на психическую аномалию и спокойно отправляемся в привычные «схемы», к знакомым и таким понятным «моделям».

Мы знаем, что «болезнь» — большое и разнообразное пространство, болезни бывают разные, и этим занимается медицина, а здоровье (психическое) для нас как бы уже не имеет пространства. Здоровье — нечто константное. Однотипное. Делящееся лишь на хрестоматийные «характеры» (холерик, сангвиник и проч.). Грубо так выглядит.

Болезнь иногда востребуется нами (сюжетно, чувственно и т. д.), но только иногда… В общем-то, это патология, и пользоваться ею почти неприлично. Даже не почти — твердо: неприлично. Так и говорим: «Это же — патология!». (В этом уже оценка, всегда негативная.) В пространстве же «здоровья» пользуемся точкой (пространства нет), в лучшем случае — пресловутый «характер». То есть точка с вектором — эпитетом — прилагательным.

Но ведь это щель. Щелочка! Ускользает целый Мир. Остается — функция. Мираж. Тень человека. Пространство душевного здоровья имеет структуру атома и так же безгранично, как мир… Уцепив даже несколько «связей» внутри этой структуры, надо чувствовать (эмоционально ощущать) бесконечность. Такую схему нарисовать невозможно. Можно ухватить лишь кусочек реалии, но искусство не в этой реалии, искусство — в ощущении бесконечности, в единственном счастье передать это ощущение.

Получается те-о-ре-ти-чес-ки и туманно… Но, мне кажется, я говорю о конкретных вещах. Я говорю об ограниченности (мягко говоря) того, что мы называем реализмом. То, чем мы занимаемся, — не реализм. Это — житие по лекалам. Более талантливым оказывается тот, кто научился ловко тасовать лекала, как карточную колоду. Дела нет, что лекала — плоские, и мир — трехмерный (трех ли?).

Двухкомнатная квартира завалена бог знает чем. Склад (костюмерный цех и реквизиторский вместе). Свалка. Ненормальная старуха на кривых ножках, блестящие глаза, светлые, аккуратно крашенные волосы. Временами красавица. Стихи. Судьба. Сталин, Берия. Лагеря. Война. Мужья. Болезни. Юность. Гимназия. Омск. Сибирь. Старинные фотографии. Письма Горбачеву. Партия. Надежда. Театр. Артистка. Владислав. Приемный сын. Пережил ленинградскую блокаду. Умирал. Спасала. Избиение. Влюблена! Пишет стихи (читает здорово). Он ей говорит (любимый): «Я вас боюсь!»

Или мы научимся играть бесконечность, или все мертво. Бесконечность — конкретную, каждый раз.

14 июня 1987 г.

Ночь. Пришли после «Царской охоты». Пили чай.

Во время спектакля несколько раз замечал себе: «Вот, надо записать ощущение… Это так важно, надо записать…» А сейчас сел и думаю: как же это записать… и вообще — что это такое, что нужно записать. Возникало нечто… какие-то прорывы… проколы… (не знаю, хорошо для спектакля или плохо… во всяком случае — непривычно).

Вдруг расширялось (разрывалось) пространство, зал, сцена сливались, виделась глубина колосников, видел как бы весь театр снаружи — мертвый серый дом среди большого старинного города… такой же серый и молчаливый, как все другие… но вот же… внутри притаилась тысяча человек, и все — все пристально-молчаливо всматриваются в яркое световое пятно… в пятне стоит моя Таня (и я тоже вместе с толпой всматриваюсь в нее) и что-то говорит мне, но не совсем разбираю, вернее, не стараюсь даже разобрать, вникнуть в смысл, он кажется мне знакомым и в общем-то известным, — в эти секунды (вот главное) испытываю пронзительное счастье, ничем не объяснимое и в то же время (в те же секунды) неизъяснимую тоску, печаль, наверное оттого, что слышу, как летят секунды… вот-вот все рассыплется, кончится луч света, Таня, ее прекрасное лицо, слова… Я отвечаю ей подсознательно, ловлю реплики, очевидно, вкладываю определенный смысл в каждую фразу… Но думаю совсем о другом (то есть совсем не так, как учили: «внутренний монолог» мой — фиктивен). Однако эта фикция — есть мой материал игры. Вот велосипед, сегодня мною изобретенный, — материал игры. Где его брать? Как растить в себе на каждом спектакле — не знаю. Но убежден, что им не может быть слово, текст пьесы. Вот до чего договорился, вот до чего додумался сегодня — текст не может быть материалом игры!

По второму разу перечитываю Андрея Битова «Пушкинский дом». Если бы была возможность, перечитал бы и в третий (надо отдавать книгу).

Мощный роман! Русский роман! Русский в самом глубинном значении. Некоторые пророчества меня просто потрясли! (Написан где-то в конце 60-х годов.) Попробую выписать хоть несколько фраз, хотя и бессмысленно… Только в целом и только в процессе он существует окончательно.

«…Человечество было бедным и прокармливало себя трудясь, не расковыривая купола природы, стоя у дверей ее скромно и не помышляя о грабеже. Оно могло, подголадывая, накормить „от пуза“ нескольких там князей и церковников, их было не так уж много, и эта социальная „несправедливость“ ничтожна, если учесть, что разность эта необходима человечеству для основания культуры. Накапливая излишества, они невольно создавали образ возможности. Никакое равенство не возведет храмы и дворцы, не распишет их, не украсит. /… / Из обеспеченности возникла подготовленность, из подготовленности — способность ценить, из способности ценить — уровень культуры. Никак не наоборот. Культуре нужна база, богатство. Не для удовлетворения потребностей художника — а для подлинного спроса. Эту пассивную, почти биологическую, роль аристократии, такую очевидную, понимать уже поздно. Никому сейчас почему-то в голову не приходит, что сумасброд маленького княжества очень, по-видимому, понимал в музыке, если у него „работали“ Гайдн или Бах. Что Папа понимал живопись, если выбирал между Микеланджело и Рафаэлем…»

Посмотрели несколько видеофильмов. «Апокалипсис» режиссера Копполы, «Кабаре», «Сатирикон» (Феллини) и «Калигулу» (меньше половины), нужно было уезжать встречать Толика с Нинкой в аэропорт.

«Кабаре» — удивительно перепевает «Двое на качелях», почти по Гибсону. Хорошие фильмы, бесспорно, но… не сходил бы сума, как многие. По-видимому, все-таки играет факт видео, исключительности, т. е. причастности. Из трех первых мне больше других по вкусу «Сатирикон».

15 июня 1987 г., Рига

Вчера виделись с Феликсом Григоряном. Он приехал для разговора с Мигдатом на предмет главрежиссерства. Попросил о встрече — поговорить. Пришел к нам в номер. Говорили часа два. Он набросал, так сказать, свою программу, репертуар и т. д. Интересовался моими планами, мыслями и проч. В общем разговор толковый. В нашей театральной ситуации, очевидно, его фигура — самое правильное решение. Внутренне я Мигдата поддерживаю и одобряю. И не только внутренне. Он нам знаком (для нашего театра — важно это). Знает в достаточной мере нас. За плечами убедительный опыт Томска. «Рядовые», правда, был не лучший спектакль, но… один случайно поставленный спектакль — ни о чем не говорит.

Я надеюсь (судя по разговору) на нормальную, толковую совместную работу.

Вчера играли «Качели» — очень плохо. Просто дурно. Давно так плохо не играли. И ничего не мог с собой поделать — бесполезно. Ушло что-то — и конец! Ничего не помогает. Вот тебе и материал игры! Не было материала… сегодня опять «Качели» — даже страшно. Как играть?

18 июня 1987 г.

Последний раз в Риге играли сегодня «Царскую охоту». Владислав привез на спектакль Маргариту Павловну. Удивительная старушка сидела в первом ряду. На поклонах к ногам красиво бросали розы. Было много цветов и т. д.

Без даты

20-го в последний раз шли «Архангелы». Зрителей в Доме офицеров так и не прибавилось, мои надежды не сбылись. Хотя принимали тоже очень и очень. Почти овации.

Я совершенно не могу смотреть свой спектакль (заставляю себя сидеть в зале силком). Состояние просто ужасное. Все кажется плоским, неталантливым, тривиальным. Что самое плохое — начинаю сердиться на актеров, досада появляется, раздражение. Наверное, это нехорошо. Себя надо «съедать», а не актеров. Твержу себе это, твержу, а злюсь на них. Много, кажется, что делали, — теряют. Ровнее всех играет Ицик, хорошие сцены бывают у Лысова (но бывают просто плохие спектакли), пару сцен неплохо держит Василиади… Вот, пожалуй, и все… по моим меркам. Когда хвалят другие — молчу… и думаю про себя… На актеров сердиться, конечно, не имеет смысла, но… Проблема профессии есть, она растет, и думать об этом необходимо.

Позавчера посмотрел по видику «Пролетая над гнездом кукушки». Я был очень сильно задет фильмом. Профессионально задет (как актер). Ясно чувствую, что мы так играть не можем, не умеем! (Себя, конечно, тоже включаю в это «мы».) Долгие годы сентиментально-монументального «реализма» — идиотизма — высушили нашу актерскую школу, кастрировали, опримитивили ее. Печально, что многие этого не замечают. Вот что страшно… Мои коллеги совершенно спокойно толковали после фильма, что так, мол, сыграть нам запросто… «При хорошем режиссере…» Обычно добавляют: запросто, режиссура то есть плохая, а актеры — готовы. Дети! Не понимают элементарной взаимосвязи — одно не бывает без другого. Как актеры проявляются, вырастают при высокой режиссуре, так и режиссер (режиссура вообще) не может вырасти (возникнуть) на пустом месте. Нужна среда игры. Свободной, многообразной игровой атмосферы — которая живет только в актере, в лицедее. Где-то здесь и вопрос авторства в актерской профессии. Есть оно — авторство — или нет его? Ведь должно же быть! Где граница? Актер не попка, не попугай! Он — художник! Где ж мера собственного творчества, авторства?

Главные вопросы в театре: что и как? Мне кажется, если что? — главная обязанность (главное поле деятельности) режиссера, то как? — прерогатива актера. Это его хлеб, его муки, его бессонные ночи, его тренаж, ремесло, работа! Ясно поняв (при помощи режиссера) — что? — актер должен рожать, плодить, проигрывать десятки (а может быть, сотни) (ну, хотя бы 5–6) — как? (вместе с режиссером) и отбирать. Строить тот самый коридор роли, который позволяет в свободной импровизации двигать действие в точно намеченном направлении.

Актер — собиратель несметной коллекции человеческих типов, характеров, черт, привычек, эмоциональных состояний и т. д. и т. д. Но это коллекционирование не арифметическое действие сложения. Это творческий (подсознательный) переплав собственного опыта, собственной жизни, собственных состояний и окружающего мира. Коллекция вечно движется (как хлеб в элеваторе), она должна быть в постоянном движении, в работе — она живая. Застывшее — штамп. Движение, оплодотворяющееся, развивающееся, меняющееся — материал игры.

22 июня 1987 г., Рига

Слушали орган в Домском соборе. Играла Женя Лисицина, наша знакомая, хочется сказать подружка Елены Ивановны.

Исполнялся Бах (26 прелюдий), Регер. Сила невероятная. На «бис» исполнила блестяще фугу и токкату Бельмана (французского композитора).

По городу все идут с дубовыми венками — праздник национальный сегодня.

Светло. Ночь наступает незаметно.

23 июня 1987 г.

Еще посмотрел по видео фильм с Николсоном — «Честь семьи Прицци» и фильм «Роза». Много размышляю об уровне актерской технологии. Мы называем себя психологическим театром, но играть на таком уровне психологии уже не умеем. Говорю «уже», потому что думаю, что умели. Русский театр начала века был очень силен в актерском отношении, американцы, без сомнения, взяли тогда наш уровень из первых рук (М. А. Чехов) и развивали его, естественно, все эти годы. Наша же выхолощенная общественная жизнь — выхолостила даже то живое, что уже было в человеке, в понимании его психологии на социальном, семейном, интимном уровнях. Страшное время духовной нивелировки сделало свое дело.

Мы должны теперь у них учиться… и ничего в этом нет зазорного! Они же не стесняются брать «наше», развивать, делать своим — это нормальный ход вещей, нормальное взаимообогащение. К черту дурацкие комплексы! Мы должны «вернуть» свое себе… только и всего.

В фильме «Роза» актриса работает просто классно, просто высший класс, хотя сам фильм нормальный, не более того, вторичный, третичный и не претендует на другое, кажется. Очень, очень рад, что посмотрел эти фильмы.

Подходят к концу гастроли в Риге. Печально. Таня просто грустит. Здесь хорошо нам жилось. Чудесный месяц.

Хорошо игралось в Театре имени Райниса. Новое здание на улице Ленина, чудесное. Сцена оснащена превосходно, не то слово — трансформируется, «утопает», меняет планшеты и т. д.

Я там сыграл только два спектакля («Привидения»), Таня еще две «Вирджинии». Принимали прекрасно.

Вообще гастроли, кажется, удались. Финансово — благополучно (с небольшим перевыполнением). С прессой — хуже. Пока была одна статья в молодежной газете. Статья невнятная, бестолковая и, по-моему, просто безграмотная, во всяком случае несерьезная и без всякого знания предмета. Завтра ожидается в «Советской Латвии» статья, но это завтра, посмотрим.

На первой «Вирджинии» у Тани пошла носом кровь (на последнем монологе) и шла до конца спектакля, и потом уже дома еле уняли. Надорвалась она. Очень плохо себя чувствовала дня два. Собирались в Дзинтари, но, конечно, не смогли поехать. Плохо ей было… и настроение, конечно, тоже… Сегодня опять была «Вирджиния», я волновался, но прошло все благополучно, даже хорошо. Пришла веселая. С цветами. У нас весь номер в цветах. Розы, пионы, гвоздики. Красиво!

На столике огромный букет, и на телевизоре, и на письменном столе, и на тумбочке в спальне, и даже в ванной — ромашки.

Пили чай, ужинали. Потом играли в «шашу-беш». Здесь купили эту игру. Играем азартно. Я даю фору, но бывает и так, что она выигрывает без форы. Сейчас поздно, второй час ночи. Не спится. Завтра закрытие.

Сегодня было собрание с цехами. Г.Р. пробовал «наставить» электроцех. Но получился бардак. Мужики разболтались, плюс к этому ведут себя по-хамски. Я не стерпел и «взвился», накричал на одного болвана, а теперь целый день сам хожу взъерошенный. Неприятный осадок. Надо было сдержаться. Надо учиться говорить спокойно даже в таких дурацких ситуациях. А впрочем… хама ведь тоже надо на место ставить… Нет, все-таки лучше это делать иначе… не криком. Ну, что же, надо учиться. Мне плохо это дается. Завожусь.

29 июня 1987 г., Рига

Вечером 1-го сели в поезд Рига-Гомель. В 7 утра сегодня прибыли в Минск. М.Н. встречал на вокзале. Коллектив разместился в трех гостиницах. Мы с Танюшей в гостинице «Минск» (№ 1308), Театр русской драмы в двух шагах. Основная площадка в Доме офицеров. В 12.00 был общий сбор. Открывались «Войной». Перед началом приветствовала какая-то местная знаменитость (актриса), говорила несусветные глупости на уровне «Омск, Томск — это все равно».

Несколько хороших слов сказала С. Алексиевич. Я видел ее впервые, славная милая женщина. Именно такая и должна была написать книгу, которую она написала.

Финал (по рассказу) триумфален. Присутствовало много фронтовичек, прототипов и т. д.

Мы побродили по Минску. Первые впечатления. Я здесь впервые. После Риги сложновато… Надо пожить, посмотреть.

Работать здесь будет трудно — это ясно.

Здесь все очень широко, массово, серый гигантизм. Мысль какая-либо напряженная, мучительная смотрится лишней в такой сфере… Нет, нет, здесь трудно будет.

Поздно. Спать не хочется.

2 июля 1987 г. Минск

Прошло несколько дней в Минске. Тяжелые дни. Город праздновал освобождение 4-го — 5-го (суббота — воскресенье), на улицах толпы народа, ярмарки и проч. У нас на спектаклях меньше половины зала! Ужас! На «Лестнице» в Доме офицеров было 106 человек зрителей! (В антракте 30 ушли.) Подобного начала гастролей я просто не помню.

Есть ли какие-либо надежды на перелом? Изменится ли ситуация? Трудно предугадать. Я смотрел «Вирджинию» (ползала!). Играли ребята замечательно, честное слово, я смотрел с затаенной радостью. И в конце были овации. Вчера на «Смотрите, кто пришел» тоже, кажется, искренне принимали спектакль. Может быть, что-то изменится все же. Посмотрим. Мигдат жутко расстроен.

Только что вернулся с телевидения. Писали передачу о театре. Расстроен. Все сухо. Бессмысленно. Не живо.

Думать и думать. Как тут быть? Чувствую заторможенность, зажатость, формализм. Да, да, пожалуй, это самое страшное сегодня для нас. Нет того, что называется «лица не общим выраженьем». Но ведь внутри, в театре, оно есть, это лицо, значит, не можем выразить, не можем подать себя.

Это все очень серьезные вопросы. Жизнь меняется на глазах. Мы видим это, ощущаем так или иначе, но собственная неповоротливость, заскорузлость, этакая привычная леность — сильнее.

Реклама. Пора кончать с самодеятельностью в этом вопросе. Нужен научный, профессиональный подход. Сегодня иначе нельзя. Здесь у нас «пустыня». Хотя кто-то и похваливает и что-то все-таки есть, но… все это усредненность. Лицо театра, знак театра (образ). Слова могут остаться те же, но… что за ними, за этими стереотипами: Омский государственный академический и т. д.

Мы — это мы. И мы ни на кого не похожи. Это надо уметь выразить. Конечно, репертуар, конечно, спектакли — главное, но есть еще и аура вокруг театра, некий имидж, знак, представление. Тут у нас прокол, и серьезный.

6 июля 1987 г.

Вчера шли «Архангелы», первый раз в Минске. Зрителей не полный зал, но принимали хорошо. Особенно финал, поклоны долгие и бурные. Весь же спектакль смотрели суше, чем обычно… Некоторые «дежурные» оценки исчезли вовсе.

Я смотрел весь спектакль. Перед началом провел разговор о формализации, которая мне кажется большой опасностью для нас сегодня. Разговоры помогают плохо.

Смотрел с трудом. Разболелась голова, да сильно. Выпил таблетку — не помогло.

Жуткая тетрадь… так неудобно писать, что просто бесит этот процесс.

Здесь много хороших книг. Можно купить полного Чехова, Горького изданий 50-х годов. И недорого. Много хороших книг по философии. Свободно стоят 2 и 3 тома ИВЛ. Надо сдерживать себя, все бы, кажется, купил, но разве в этом дело. Сейчас занимаюсь дипломом. «Склеиваю» работу.

Ф. Раскольников. «Огонек», № 26 (июнь), 1987. Письмо Сталину. «Вы зажали искусство в тиски, от которых оно задыхается и вымирает… /…/ Окостенение и паралич советской литературы».

Подсчеты, сделанные генерал-лейтенантом А. И. Тодорским: сталинские репрессии вырубили из пяти маршалов трех (А. И. Егоров, М. Н. Тухачевский, В. К. Блюхер); из пяти командармов 1-го ранга — трех; из 10 командармов 2-го ранга — всех, из 57 комкоров — 50; из 186 комдивов — 154; из 16 армейских комиссаров 1-го и 2-го рангов — всех; из 28 корпусных комиссаров — 25; из 64 дивизионных комиссаров — 58; из 456 полковников — 401.

«Ваша безумная вакханалия не может продолжаться долго. Бесконечен список ваших преступлений. Бесконечен список ваших жертв, нет возможности их перечислить. Рано или поздно советский народ посадит вас на скамью подсудимых как предателя социализма и революции, главного вредителя, подлинного врага народа, организатора голода и судебных подлогов».

8 июля 1987 г.

Дело движется. На худсовете Мигдат представил «нового главного». Стало быть, уже не на постановку, а сразу с утверждением. Что же, может быть, это и лучше. Даже, скорее, лучше. Коллективу нельзя долго оставаться без руля и ветрил. Так или иначе, пойдет жизнь, но определенность важнее.

Провели два худсовета с читкой пьес. «Дети Арбата» Коковкина по Рыбакову и пьесу Павлова «Я построил дом».

Мы встречались отдельно для разговора по будущему сезону (Григорьян, Лида П., Жора Ц. и я). Разговор достаточно общий получился. Хотя и затронули некоторые названия. Пытались «помечтать, пофантазировать».

Вышло несколько рецензий (все положительные). Последняя (сегодняшняя) в «Советской Белоруссии» просто восторженная. Тане воспет панегирик, да какой.

К сожалению, в залах ничего не меняется. Кричат «браво», долгие поклоны и проч., но… аншлагами не пахнет. В «Русской драме» стало чуть больше, в Доме офицеров по-прежнему пустота. Сегодня «Архангелы».

Пьеса Павлова «Я построил дом» показалась серьезным материалом. По первому прочтению трудно обобщать, но оно и самое верное — первое. Может быть, мне придется ее ставить.

Читаю книгу Б. П. Вышеславцева. Чрезвычайно интересно. Только теперь убеждаюсь, что невозможно изучать философию только с одной точки зрения… Необходимо полное знание оппонента, не только критики на него, но и первоисточники. Обязательно.

Голова какая-то несвободная. Нет необходимой сосредоточенности на одном деле. Напряжен внутренне. Вроде бы как рассеян… то одно… то другое. Мысли скачут, а целенаправленно сосредоточиться на единственно необходимом не удается. Наверное (в большой мере) это от неточного знания того самого единственного. Скорее бы сдать госы, закончить с Москвой и тогда, кажется, смогу упереться рогами в данную работу. В спектакль, который ставлю! Так, наверное, только и можно работать по-настоящему. А у меня сегодня мысли — как фонтан. И все нужно, и до всего есть дело.

17 июля 1987 г. Минск

У букиниста случайно купил Леонида Андреева «Пьесы» («Библиотека драматурга»), наше издание 50-х годов. Там шесть пьес и одноактовки. Перечитал. И вдруг подумал о «Днях нашей жизни». А что, если?!

20 июля 1987 г. Минск

Сегодня состоялся худсовет по репертуару на будущий сезон. Перед этим встречались с Феликсом, толковали. Я остановился на Павлове для первой постановки (после сессии). Название второй пока условно. Сказал ему об Андрееве. Возражений не было, но и окончательно пока решили не отвечать.

Худсовет был достаточно продолжительным. Ф. изложил программу (4 конкретных названия и, так сказать, перспективу). — «Дети Арбата» Рыбакова, «Самоубийца» Эрдмана, «Я построил дом» Павлова, «Вишневый сад». Потом круг тем: классика и т. д. — Булгаков, Платонов, Тургенев, Гоголь, Островский и проч.

Платон (схема Платона): учители (воля к мудрости и познанию), властители (воля к власти), питатели (воля к удовлетворению материальных потребностей). — Три рода социального служения. Эти функции заложены в существе человека, в индивидуальной и народной личности, в субъективном и объективном духе, ибо каждый человек в каком-то смысле 1) хозяйствует, 2) властвует и организует и 3) мыслит и верит. (И совершенно так же весь народ и все общество.) Три направления душевно-духовной активности человека.

Упрощенный монизм! Все богатство бытия свести к излюбленной категории. Пифагор — всё есть число. Демокрит — открывает атомы (всё есть атомы). Фихте — открывает категорию субъекта («я») в познании и действии и утверждает, что всё есть «я».

Века 19, 20 — открыты законы органического бытия — мира, человека, общества, культуры, государства — все это — организм. Конец 19 века — расцвет психологии. Психологизм — познание, этика, право, религия, история объясняются при помощи психологических законов.

Фрейдизм — большие научные открытия, но… строит всю психологию на сексуализме с одержимостью и т. д.

Атеизм есть религия с отрицательным знаком (аналогично появлению морали с отрицательным знаком). На месте старой религии появляется новая религия (религия человечества Фейербаха).

Всякий мир имеет свою систему ценностей и свою «святыню».

Всякая культура имеет свою «ведущую систему» идей, стремлений и верований. Организация власти и права обусловлена сверху — религией и этикой, но она обусловлена и снизу: 1)материальными потребностями человека и 2) природой его органической и психологической жизни.

Диалектика органического целого, охватывающего все функции цивилизации и культуры, есть особая диалектика сложной системы взаимодействия противоположностей. Это диалектика в силу того, что она исходит из единства противоположностей и устанавливает их связь. Она прежде всего исходит из той идеи, что целое (в сфере органической, душевной и духовной) первее своих частей; противоположности выделяются, дифференцируются из некоторого общего лона, в котором они совпадают.

Развитие культуры, общества есть непрерывная дифференциация и интеграция (разделение труда, расчленение и противопоставление различно направленных функций культурного творчества).

Изначальным единством, в котором совпадают все функции культуры, является миф: он есть одновременно знание о мире, о добре и зле, история, художественное творчество и, наконец, религия. Из мифа выделяются различные функции духа. Но их общий корень всегда сохраняется.

Каждая культура имеет свой миф, свой «символ веры», который выражает начало и конец всякого культурного целого.

«Символ» как раз означает соединение, совмещение противоположностей, притом такое, которое в своем конкретном многообразии не может быть выражено в точных рациональных понятиях, диалектика этих понятий убегает в бесконечность.

24 июля 1987 г.

Прилетели сюда 31-го. В Ростове жара невыносимая. Долго не могли привыкнуть к Минску (после Риги), но в последние дни чувствовали себя уже хорошо.

Теперь, на расстоянии, город видится красивым и даже очень. А после посещения ростовских магазинов и того прелестнее.

В последние дни гастролей в Минске был Юрка Кузнецов. «Пообщались» с ним достаточно весело. В общем —

последние дни есть последние. Вместе с ним был также Гребенщиков Юрий Сергеевич, только что приехавший из зарубежей с «Серсо». Немного порассказывал о триумфах и успехах нашего дорогого А. А.

Вчера я говорил с ним по телефону (звонил Игорю, он взял трубку). Говорит, ждет играть спектакль. Вызывает нас, кажется, 21 сентября на сессию, а госы — 6 октября.

3 августа 1987 г. Ростов

Труднее всего для меня сосредоточиться на работе, отбросить все, сосредоточиться… Для разбега начинаю писать здесь…

Без даты

Вчера приехали с Танюшей из Перевальска от моих стариков. А перед этим были в Ялте (с 5 по 28 августа). Отдохнули там замечательно. Несколько дней я не мог переключиться на праздность, на отдых. Кажется, совсем разучился это делать. Все что-то сосет внутри, зудит, и просто чувствую, как бездарно уходит время. Лежать на пляже (просто лежать) — мука. Такое ощущение, что совершаю нечто преступное. Ну, потом ничего, «втянулся» в это самое ничегонеделание…

Как же?! Сосредоточиться?! Вот только начал вчера писать, пошла суета, пришел кто-то, пошел куда-то — день прошел. Ужасно!

Так… про что я там писал-то — про море. Да, море… хорошо… здорово… отдыхали, плавали, разговаривали. Ладно, ну его к черту, море.

С трудом достали билеты на поезд (в плацкартный вагон). Ехали ужасно. У Тани был приступ прямо в поезде. Тяжело вспоминать. Слава богу, за час до приезда отпустило. Встречали мама и папа. Мама с цветами… миленькая моя, папа с орденом… У меня сердце сжалось.

В Донбассе было холодно, а у нас ничего теплого с собой… В основном дома сидели. Папа взял отпуск в эти дни и был с нами. Готовились к нашему приезду, дорогие мои, белили квартиру. Дома чистенько, уютно.

Все равно у меня какое-то чувство вины перед ними… Не знаю, почему. Не знаю, что нужно сделать и как, просто под сердцем боль, и знаю, что виноват и надо что-то сделать для них, успокоить, одарить радостью, хоть какой-то, и чтобы это я сделал для них. Не знаю, не знаю… тяжело на сердце… А вместо этого еще и раздражаешься иной раз, что-то такое фыркнешь, не так, мол, это делается или что-то в этом роде… И тут же сам себя ловишь на глупости, гадости. Ну что? Ну так, не так — какая разница.

Определенная мука — неумение писать, то есть передать на бумаге свои чувства. Вот ведь искренне желаю сделать это, цель поставил себе, пыхчу — пробую писать, обдумывая слово, фразу, — пробую наоборот — «от руки», импульсивно писать — ни черта!

Перечитываю — ничего подобного! То есть близко нет! Ни моих мамы, папы, ни меня, старого идиота, рядом с ними, ни Тани, измученной приступом, с астрами красно-белыми в синем «Москвиче» (шофер из папиной колонны), ни нашего дома с неумело побеленными потолками, мягкими дорожками, печкой, иконой… и уже тем более, уже совершенно ничегошеньки от того, что творится во мне, в моей душе всю дорогу, в том проклятом поезде, всю неделю дома, ночи, дни, на автовокзале. Вот так — безграмотно (в профессиональном отношении) мы ставим и играем свои спектакли.

Горит просто ощущение это вот в груди. Точно! Вот так и играем. Рас-ска-зы-ва-ем косноязычным языком чувств убогие истории.

В Ялте много общались с Колей Сорокиным из ростовского театра (он там еще и парторг — Николай Евгеньевич). Волосы дыбом от его рассказов о славной ростовской Академии. Боже, какая чушь! Сейчас «доели» своего очередного главного — Малышева. Нет никого из режиссеров. Он меня зондировал на предмет работы. Не дал никаких резких отклонений этой идее, но постарался отвести тему разговора на будущее. Бессмысленно сейчас что-то строить и фантазировать, но и отрезать эту идею окончательно тоже неразумно. Поживем — увидим.

2 сентября 1987 г. Москва

Сходил сегодня на Ваганьково поклониться Владимиру Семеновичу Высоцкому… На этот раз памятник показался маленьким, немощным каким-то. А цветов еще больше, целое поле… Постоял немного… поболел.

Зашел к Есенину. Там теперь новый памятник. Фигура из белого мрамора. Какой-то старик читал стихи Сергея Александровича дрожащим голосом… что-то рассказывал случайной толпе.

Когда поэты умирают… пошлость оживает — и мстит.

(А потом, днем, случайно проходил по Пушкинской площади. Мужчина пожилой, лысый, проходя мимо, снял берет, остановился на секунду перед Ним… посмотрел туда, вверх, отошел, надел берет и не оглядываясь пошел дальше. У меня сердце екнуло.)

На могиле Андрея Миронова, на свежей могиле Миронова, тоже поклонники стихи вешают на оградку. Фотография его ну никак не вяжется с кладбищем, злая шутка, черная шутка… С этим ощущением и ушел.

Сидеть в моей конуре — невмоготу. Занимаюсь через силу. Заставляю себя. Может быть, удастся слетать домой на несколько дней. Так хочется! Если достану билет. Саша хлопочет, что-то там «сверху» дают. Бог с ними, лишь бы улететь. Кажется, хоть несколько дней дома поживу — легче станет. Оказывается, «домашний» я человек. Раньше был как пролетарий, без родины, во всяком случае так мне казалось… Теперь… такая тоска. И ничего, ничего не хочется. В театр даже не тянет. Ни одного спектакля еще не видел и не хочу. Домой хочу.

7 сентября 1987 г… Ростов

Прилетел 19-го. Две ночи провел у Саши, но… надо было искать квартиру. Друг мой неожиданно женился, что делать? Вот и занимался два (почти три) дня поисками угла. Оказалось, это не так просто. Хотя подключил многих своих друзей.

Ну, вот… приткнулся (через «друзей друзей») в общежитии (улица Беговая, 17), в отдельной комнатке (естественно, без «удобств»). Холодновато, грязновато, но жить можно… Хватит о прозе, вернемся к поэзии.

Встретился курс. Поцелуи, улыбки, объятия, рассказы и проч. Не верится, что это в последний раз. Как мы все изменились за эти годы… У нашего великого А. А. новая волна славы (им мы страшно гордимся). После Штутгарта, Амстердама и Лондона он теперь со своим «Серсо» уехал в Югославию (на БИТЭФ). Кучи газет всяких зарубежных пишут о нем так много и так взахлеб! Всякие «Голоса» и «Би-би-си» называют его первым из первых… Вот какие у нас дела!

А в театре опять разгром, т. е. ремонт. Все это должны закончить к 1 октября. А. А. вернется из Югославии числа 5 или 6 (октября), к этому времени мы уже должны сдать госы и начнем репетировать.

17 октября открытие сезона («Персонажами»). Играть будем, кажется, много.

Что на душе? Немного пустовато, одиноковато, холодновато… Танюшу проводил из Ростова в Омск 17 сентября. Она хорошо долетела (звонила). Но последние два ее приступа страшно меня угнетают. Впереди целых два месяца. Как она там одна? Долго… долго.

Думать надо о пьесе… время бежит, и 1 декабря приближается (в этом смысле оно бежит), но сосредоточиться на одном, «зазерниться» никак не могу, хоть и понимаю, что сдам этот несчастный госэкзамен, и все будет хорошо, а из головы не идет… Ну и все остальное (отрывки, режиссура и проч.).

28 сентября 1987 г., Москва

В театре идет твой первый спектакль «Не играйте с архангелами» Дарио Фо. Кажется, недурной спектакль. Позади четыре курса ГИТИСа.

«Шестеро персонажей» Пиранделло сыгран в театре А. А. Васильева в Москве, на улице Воровского 20. Это был удивительный спектакль, и мы будем его играть еще в сентябре. Тогда же «госы», тогда же диплом.

Боже! Не верится! Вчера, т. е. 8 октября, сдал госэкзамен по научному коммунизму! Сдал на «отлично», даже в заключительном слове комиссии мой ответ пожелали выделить особо, как лучший. Спасибо. Было все достаточно торжественно, но «по-новому», в духе времени. Разрешают критиковать, спорить, высказывать свое мнение и т. д. Просили теснее увязывать с жизнью и не пользоваться трафаретами. Изменения ощутимые, даже очень. Революция! Ну, так или иначе… а все!! Теперь рукой подать.

Домой слетал (с 30 по 7). Отдохнул душой и телом. Прилетел вчера утренним рейсом, а вечером смотрел в «Современнике» спектакль Некрошюса «Дядя Ваня». Интересно. Много размышляю.

9 октября 1987 г., Москва

Случилось событие для меня, пожалуй, великое. В Москву по приглашению министерства приехали Дарио Фо (знаменитый итальянский драматург, актер-импровизатор, теоретик театра. Лауреат Нобелевской премии) и Франка Раме (его супруга, актриса), с ними еще человек 30 итальянских деятелей театра. Я узнал об этом утром 9-го на репетиции, вечером того же дня вся компания во главе с Мэтром были гостями «Школы драматического искусства». А. А. рассказывал о нашем театре, крутили по видику отрывки из Пиранделло.

Представили меня как первого постановщика Фо на советской сцене. Фо узнал, что поставлен у нас, только накануне, в журнале «Театральная жизнь». На счастье, со мной была дипломная работа, с афишами, фотографиями и пр. Он все внимательно (вернее, они с Ф.Р.) смотрел. Много задавал вопросов. Атмосферу не передать. Тут же были переводчик пьесы Н. Живаго и сценограф И. Попов.

Потом Первый дзанни мира пригласил меня отужинать в ресторане «Лунный» гостиницы «Космос». Предложение с благодарностью было принято, и вечер, который подарил мне его величество Случай, состоялся. Этого вечера я никогда не забуду, хотя описать не берусь. Скажу только, что посчастливилось познакомиться и провести несколько часов с людьми необыкновенными!

Потом был бар, бесконечные (и удивительно содержательные для выпивающих людей) разговоры.

Мой новый друг, сотрудник общества «Италия-СССР» по имени Мауро клялся, что в 1988 году я обязательно буду в Италии, и мы поднимали тост за будущую встречу. Одним словом, дома я был около 3-х ночи, счастливый и печальный и все вместе.

Прошло несколько дней, они уже улетели в свой Милан. Вспоминается все как сон, как видение. Было ли? Только автограф с рисунком архангела в моей дипломной работе, сделанный Дарио Фо, подтверждает: было.

13 октября 1987 г., Москва

С 10 числа живем с Мишей Апарцевым на улице Немировича-Данченко в старом мхатовском доме (эту квартиру получил Боря Щербаков, но пока пустил нас пожить до окончания ремонта). Повезло несказанно. А сейчас Мишка улетел в Одессу доставлять спектакль, а я тут вообще один. Прекрасно! Иду в институт мимо квартиры-музея Немировича (в этом же подъезде на 5 этаже), по улице его же имени, пересекаю Горького и дальше по улице Станиславского К. С., через двор его дома-музея, по Собиновскому переулку к ГИТИСу… О чем еще мечтать.

С сегодняшнего дня перешли репетировать в театр. Там ремонт подходит к концу. Но дел еще много. А. А. работает тяжело, будто мешки таскает. Нельзя сказать, что он восстанавливает спектакль, да он и не умеет этого делать в общетеатральном смысле. Идет, как в первый раз, но берет сразу на всю глубину. Чувствую (не только по себе), что мы не выдерживаем напряжения, курс никнет, устает…

Утром час с нами занимается Гена Абрамов (Геннадий Михайлович, режиссер-балетмейстер, педагог. Создатель Класса экспрессивной пластики.), и потом, практически с 12–13 до 22–23 А. А. впрягается в тяжелейший хомут устного анализа, разбора… назови это как хочешь, все равно будет не то. А то, т. е. его работу, невозможно назвать привычным термином, знакомым театральным словом. Так и хочется сказать — рудокоп, чернорабочий… Это больше подходит к тому, что и как он делает. Тяжелейшее физическое напряжение, натяжение мысли, духа, интеллектуальной атмосферы — предельное… Пьеса — нечто тяжелое, материальное — густой бетон в ковше, и он руками буквально разгребает всю эту тяжесть, перетирает до мельчайших песчинок всю массу. Наблюдать-то за ним — и то тяжело, а быть помощником…

15 октября 1987 г., Москва

Весь план работы перекроился. Премьеру с 24-го перенесли на 28-е. Репетиции тяжелые, все сыпется. Прогнали 23-го на небольшое количество приглашенных. Сыграли ужасно, А. А. был просто черный весь. Застал его в костюмерной во время 2-го акта, он был один, стоял, подняв руки к глазам, я думал — плачет.

С 11.00 у нас танец (Г. Абрамов). А. А. начинает в 12.00, часа в 3 дня с минутами, а то и в 4, отпускает на обед, и с б вечера работает, пока работается, ну уж не меньше чем до 12, иногда до часу, иногда до 2.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.