Глава 3 Сергей Эфрон в школе прапорщиков. Февральская революция. Одна в Коктебеле

Глава 3 Сергей Эфрон в школе прапорщиков. Февральская революция. Одна в Коктебеле

Сергей Эфрон 11 февраля командирован из Нижнего Новгорода в 1-ю Петергофскую школу прапорщиков. 17 февраля, согласно его послужному списку, он прибыл в школу и зачислен во 2-ю роту юнкером.

…Через несколько дней – Февральская революция. Абсолютное большинство русской интеллигенции встретило это событие восторженно. Но не Сергей Эфрон, не Марина Цветаева.

Вот ее первый отклик на революционные события:

Над церковкой – голубые облака,

Крик вороний…

И проходят – цвета пепла и песка —

Революционные войска.

Ох ты барская, ты царская моя тоска!

Нету лиц у них, нету имен, —

Песен нету!

Заблудился ты, кремлевский звон,

В этом ветреном лесу знамен,

Помолись, Москва, ложись, Москва,

на вечный сон!

Можно по-разному толковать эти строки, но никак нельзя увидеть в них приветствие происходящему. (Стихотворение написано в день отречения царя.) «Не то» – вот, пожалуй, основной эмоциональный вывод автора. Пройдет несколько месяцев, и она скажет определеннее:

Из строгого, стройного храма

Ты вышла на гул площадей…

– Свобода! – Прекрасная Дама

Маркизов и русских князей!

Свершается страшная спевка, —

Обедня еще впереди!

– Свобода! – Гулящая девка

На шалой солдатской груди.

Никакого энтузиазма не выказывает и Сергей Эфрон. Он пишет жене, что на будущее в Петрограде смотрит безнадежно, а сестре – «я их (солдат. – Л.П .) больше не могу видеть, так они раздражают меня». Политические симпатии и антипатии – пока – не разделяют супругов.

В Петергофе (впрочем, как всюду) опасно. 22 июня газета «Новое время» сообщала: «Юнкера школы прапорщиков Петергофа совершали 21 июня мирную демонстрацию в честь событий, разыгравшихся на фронте. В числе плакатов юнкера несли портрет Керенского. Манифестация уже возвращалась в училище, и большая часть манифестантов-юнкеров успела уже войти в него, как вдруг на оставшуюся роту юнкеров неожиданно напала кучка солдат 3-го национального полка, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками. Все юнкера были без оружия и поэтому не могли оказать сопротивления. Флаги и плакаты у юнкеров были отобраны и разорваны. 12 человек юнкеров были ранены, причем двое тяжело». На следующий день та же газета описывала эти события более точно и подробно: «Предатели из 3-го запасного полка избрали местом нападения мост через глубокий ров <…> глубиной что-то около 12 сажен. На дне рва – канава и камни. На склонах протянута колючая проволока. Предатели спрятались на дороге в парк <…> Когда голова 2-й роты прапорщиков 1-й Петергофской школы прапорщиков входила на мост, сзади послышались движение, топот, щелканье затворов <…> Послышались крики: «Бей! Коли! Ура! Стреляя… Передние ряды безоружных юнкеров кинулись вперед. Их встретили камнями <…> которыми убийцы запасливо наполнили карманы, занимая позицию по ту сторону моста. У юнкера Сумина камнем пробита голова <…> Побоище происходило на мосту. Били прикладами и кололи штыками. Оглушив, сбрасывали с моста с высоты двенадцати сажен. Только покатый, покрытый дерном спуск, на котором удерживались жертвы расправы, не дал им разбиться насмерть о камни. Под мостом скрывалась засада, около двадцати вооруженных солдат. Они встречали ударами падавших сверху <…> По двое озверевшие убийцы с винтовками бросались на одного безоружного <…> Засада, раненые, пленные <…> Отказываясь воевать с немцами, эти люди действительно идут войной на своих братьев». Дальше приводились имена жертв, но оговаривалось, что список не полный. Имени Сергея Эфрона в списке не было… но ведь список не полный. Каково было Марине Ивановне читать все это! Ведь Эфрон служил именно во 2-й роте… Наконец пришли телеграмма и письмо – муж жив и здоров.

Дата выпуска приближалась. Сергей Яковлевич твердо намерен отправиться на фронт. («Ни в коем случае не дам себя на съедение тыловых солдат».) Однако он понимает, чем будет такое решение для жены («Марина <…> к этому совсем не подготовлена <…> Ничто так не связывает, как любовь, и прав был Христос, который требовал сначала оставить отца и матерь свою, а потом только следовать за ним…»).

Однако на фронт он не попал, а будучи произведен в войсковые унтер-офицеры, в августе направлен для прохождения службы в Москву в 56-й пехотный запасный полк, который нес службу в Кремле. «…пехота не по моим силам <…> от одного обучения солдат – устаю до тошноты и головокружения <…> никаких мыслей, никаких чувств, кроме чувства усталости – опростился и оздоровился. Целыми днями обучаю солдат – «маршам», «военным артикулам» и пр.», – сообщает он Волошину.

И он, и Марина Ивановна просят Волошина помочь Сергею перебраться в артиллерию в Крым. Но с переводом ничего не получается. И Сергей Яковлевич отказывается от этой мысли. «Может быть, так и нужно. Я сейчас так болен Россией, так оскорблен за нее, что боюсь – Крым будет невыносим. Только теперь почувствовал, до чего Россия крепка во мне», – пишет он в Коктебель. Что это не пустые слова, он докажет в недалеком будущем.

А пока… Пока не только обрыдлое обучение солдат пехоте. Молодость есть молодость. Вот после одного из многочисленных тогда митингов он с приятелем знакомится с двумя девушками – сестрами. Одна из них – Татьяна Игнатьева (впоследствии в замужестве Коншина) в своих мемуарах – спустя десятилетия – так описала впечатления от его внешности: «На худом нервном лице – огромные серо-зеленые глаза (по нашему определению «озера»). Движения небыстрые, речь негромкая, во всем облике какая-то редко встречающаяся серьезность и порой вдруг – оживление, бьющий изнутри темперамент».

На улицах неспокойно, девушек надо проводить до дома. А через несколько дней, опять же вместе с приятелем, он приглашает их в кино, потом опять гуляние по улицам и «разговоры, разговоры, разговоры…». «Он говорил, что Россия должна спасти мир от «ига духовного рабства», что «русский народ – избранник и пойдет впереди всего человечества» <…> конкретности в речах не было. Скорее <…> полет в неопределенное царство свободы и справедливости <…> (Отвлеченно, возвышенно и неопределенно)». Потом новые встречи… Вполне невинный флирт с разговорами о благе человечества и литературе. Но Сергей Яковлевич не раскрывает свое инкогнито. Не хочет, чтобы слухи, возможно преувеличенные, дошли до Марины. (В этом смысле он относился к жене бережнее, чем она к нему.) Только спустя какое-то время, благодаря случайности, Татьяна выяснила фамилию «высокого» и то, что он муж известной поэтессы.

В конце сентября 1917 года Цветаева уезжает в Крым. Одна. Без мужа и детей. (Правда, в надежде, что они скоро к ней присоединятся.) Зачем? По ее собственной версии, отдохнуть от московской суеты и поддержать сестру – Анастасия Ивановна Цветаева, недавно потерявшая мужа и младшего сына, жила в то время в Феодосии. Но литературовед Ирма Кудрова, автор многих исследований и замечательный знаток Цветаевой, выдвигает гипотезу: из-за Плуцер-Сарна. Пока Сергея Яковлевича не было в Москве, эти отношения были возможны, но обманывать… Чтобы подавить чувство, нужна была разлука.

Тут слышится недоуменный вопрос читателя: но как же это возможно – любить двух сразу. Ответ – в дневниковой записи Цветаевой 1917 года (впоследствии она – вместе с другими – будет опубликована под названием «О любви»).

«Вы любите двоих, значит, Вы никого не любите!» – Простите, но если, кроме Н., люблю еще Генриха Гейне, Вы же не скажете, что я того, первого, не люблю. Значит, любить одновременно живого и мертвого – можно. Но представьте себе, что Генрих Гейне ожил и в любую минуту может войти в комнату. Я та же, Генрих Гейне – тот же, вся разница в том, что он может войти в комнату <…>

Для того чтобы одновременная моя любовь к двум лицам была любовью, необходимо, чтобы одно из этих лиц родилось на сто лет раньше меня, или вовсе не рождалось (портрет, поэма). – Не всегда выполнимое условие!». Конечно, эта тирада может вызвать возражения. У тех (а таких абсолютное большинство), у кого любовь неотъемлема от желания физической близости. Но Цветаева была не такова.

В конце концов – к осени 1918 года – отношения с Плуцер-Сарна разладились. Вот ее последнее письмо:

«Пишу Вам это письмо с наслаждением, не доходящим, однако, до сладострастия, ибо сладострастие – умопомрачение, а я вполне трезва.

Я Вас больше не люблю.

Ничего не случилось, – жизнь случилась. Я не думаю о Вас ни утром, просыпаясь, ни ночью, засыпая, ни на улице, ни под музыку, – никогда <…>

Вы первый перестали любить меня. Если бы этого не случилось, я бы до сих пор Вас любила, ибо я люблю до самой последней возможности <…>

Пишу Вам без горечи и без наслаждения, Вы все-таки лучший знаток во мне, чем кто-либо, я просто рассказываю Вам как знатоку и ценителю – Seelenzustand [9] , и я думаю, что Вы по старой привычке похвалите меня за точность чувствования и передачи».