Глава 6 Интерлюдия с куртизанкой

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 6

Интерлюдия с куртизанкой

В период между Мюнхенской конференцией 1938 года и своим вступлением в войну в июне 1940 года Италия неизбежно оказалась в положении куртизанки, милости которой желали добиться очень многие.

Сильные, энергичные и безжалостные мужчины ухаживали за прекрасной Италией с таким же пылом, что и поклонники, не отличавшиеся особой энергией, но более рафинированные и утонченные. Первые не имели за душой ни гроша, зато вторые обладали всеми богатствами мира. Третий рейх, с одной стороны, и западные демократии – с другой, соревновались друг с другом, стараясь предугадать любой ее каприз и исполнить любое желание, в надежде, что она ответит взаимностью на их страстные ухаживания.

Такое положение дало бы огромные возможности великому государственному деятелю, но Бенито Муссолини как раз им не был. Несмотря на все достижения, которые в наши дни признают даже его противники, – восстановление мира и порядка в стране после своего марша на Рим, многие его реформы и человечное отношение к большинству из своих оппонентов, – он так и не стал исторической фигурой первой величины. У меня было много возможностей наблюдать за ним в тот период, и он никогда не казался мне менее мужественным и более женственным, чем в эти годы. Его воинственный вид, привычка вращать глазами и императорская осанка не могли скрыть того факта, что он больше походил на кондотьера золотого века своей Романьи, чем на кормчего, стоящего у руля корабля, попавшего в шторм эмоций, симпатий и антипатий, личных пристрастий и неприязни. Если бы он взял несколько уроков у Франко и научился бы у своего испанского коллеги, этого посмешища Европы, его великолепному умению изворачиваться и тянуть время, которое помогало ему справляться со своим бурным двором, он, вероятно, до сих пор находился бы в палаццо Венеция.

Зато зять Муссолини, Галеаццо Чиано, чувствовал себя в своей стихии. В тех случаях, когда он знал, что ему не грозят неприятные последствия, он отзывался о немцах с пренебрежением и высмеивал их – особенно своего коллегу Риббентропа. С другой стороны, он позволял немцам ухаживать за собой, льстить и оказывать всяческие знаки почтения, чтобы потом можно было рассказывать в своем международном женском цветнике в гольф-клубе, какие мучения ему пришлось вынести от бестактных нордических варваров, лишенных всякого вкуса. Он молча выслушивал страстные речи Муссолини в защиту Третьего рейха и против него, а потом с ужасающей откровенностью, поздно ночью, записывал их в своем дневнике.

Но даже у Чиано был краткий момент, когда он проявил героизм, – в августе 1939 года в Оберзальцбурге он сделал все возможное, чтобы предотвратить надвигавшуюся войну, но это была только вспышка угасавшего костра, ибо на следующий день он уже обо всем забыл. Он грациозно разъезжал по самому краю пропасти, и все его призывы к благоразумию быстро выветривались у него из памяти в объятиях какой-нибудь римской герцогини или княгини.

Его жена Эдда не обращала на его измены никакого внимания. У нее были все задатки политической фигуры первой величины, но она была слишком большой индивидуалисткой и слишком сильно поглощена своей напряженной личной жизнью, чтобы бороться за право играть подобную роль. Она тоже колебалась между любовью и неприязнью к грубым, но иногда таким близким по духу сыновьям севера, но ее четко выраженные убеждения, достаточно опасные – по крайней мере, там, где дело шло о войне, – были гораздо мужественнее, чем фрейдистские комплексы ее отца или истерические эмоциональные взрывы ее мужа. Я хочу процитировать запись в дневнике Галеаццо Чиано от 10 мая 1940 года, ровно за месяц до вступления Италии в войну: «Эдда тоже была в палаццо Венеция. Со своей обычной горячностью она заявила ему, что страна хочет войны и что сохранение политики нейтралитета равносильно бесчестью. Именно это он и хотел услышать – только такой разговор он и считает действительно серьезным».

Меня удивляет только одно – как женщина такого высокого интеллекта могла так сильно ошибиться в оценке настроения своих соотечественников. Кроме представителей самого радикального крыла фашизма, нескольких офицеров-летчиков и обычных коррумпированных или продажных групп населения, я лично не встретил ни одного человека, который хотел бы войны. Обычно разобщенные, как и все индивидуалисты, пятьдесят миллионов итальянцев были единодушны в своем желании заниматься чем угодно, но только не воевать на стороне Германии.

В королевской семье тоже царило единодушие. Виктор-Эммануил вложил свое огромное личное состояние в Английский банк и ненавидел немцев еще со времен кайзера Вильгельма. Ее величество по-прежнему тосковала по исчезнувшему двору русского царя, где она выросла, и почти не интересовалась политикой. Наследная принцесса, подобно всем немецким или полунемецким принцессам, выданным замуж за границу, ценила все антинемецкое, а если более точно, то антинацистское. Ее муж с радостью придерживался бы в отношениях с немцами золотой середины, более соответствовавшей его дружелюбной и изысканной натуре, но он привык считать взгляды своего отца законом и потому, естественно, не мог стать другом Германии.

Папа Пий XI, который еще не забыл о том, как он был нунцием в Мюнхене и Берлине, после 1933 года сделал все, чтобы найти modus vivendi с Третьим рейхом. Однако его усилия натолкнулись на фанатизм нацистского правого крыла и горячую ненависть Мартина Бормана. Гиммлер, благодаря влиянию Боккини, проявил большую готовность к заключению соглашения с Ватиканом, но он конечно же ни за что не пошел бы вразрез с линией партии, которая запрещала всякое сотрудничество с церковью. Но и в этих условиях Ватикан сделал все, что было в его власти, чтобы предотвратить беду.

Бомонд Рима и Италии прокладывал себе дорогу среди водоворотов и течений, возникавших в результате напрасных попыток церкви сохранить мир, с грациозным безразличием шлюхи, готовой отдаться тому, кто больше заплатит. Снова вернулись старые добрые дни! Все посольства, западные и восточные, ухаживали за римской аристократией, устраивая бесконечные роскошные вечера. Ни русские салоны эпохи Распутина, ни французские салоны в дни Марии-Антуанетты не были такими роскошными приютами для сплетен, скандалов и чувственных удовольствий, как дворцы княгини Изабеллы Колонны, герцогини Сермонеты и других представительниц самых древних итальянских фамилий как в Риме, так и по всей стране. Следуя примеру графа Чиано, аристократы занялись высшей политикой. Большинство из них состояли в родственных отношениях с аристократическими семьями Англии, и многие позолотили обшарпанные фасады своих палаццо на деньги представительниц американской консервной, автомобильной или торговой аристократии, с которыми они крутили романы. Из этого и родилось их естественное стремление и горячее желание, не заключая прямого соглашения с западными демократиями, избавиться от назойливых гансов из Третьего рейха, от которых только и жди беды.

Однако, не обладая воинственными наклонностями, члены высшего света испытывали непреодолимый ужас перед немецкой мощью и поэтому всячески старались задобрить этих варваров, точно так же, как римские патриции задабривали их в ту эпоху, когда императорами у них были варвары. Поэтому они танцевали на всех балах, в западных посольствах и в северных, пребывая в полной уверенности, что сумеют перевесить любую чашу весов, ненавидя Муссолини и его – по их меркам – простушку жену, молясь о том, чтобы монархия существовала вечно, и мечтая о том, чтобы будущим премьер-министром, который будет придерживаться англофильской ориентации, стал граф Чиано.

Естественно, эта неуправляемая ситуация немало потешала меня. Меня принимали везде. Трудно поверить, чтобы мне всецело доверяли, но полное доверие было так же нехарактерно для предвоенной Италии, как, я подозреваю, и для современной. Из-за того, что я работал переводчиком, любящие тайны итальянцы считали, что я связан с секретами, в которые я на самом деле не был посвящен. Сотни раз меня фотографировали вместе с великими мира сего, а кто больше итальянцев обожает фотографироваться? Меня видели вместе с женой посла фон Макензена, а все в Риме знали, что она добилась от руководителей Третьего рейха большой личной и общественной независимости. Я обедал с католическими аристократами в немецком посольстве в Ватикане и одновременно переводил писания северного антихриста. Так что в глазах истинных итальянцев я вел таинственную и интригующую игру.

Естественно, я делал все, чтобы защитить мою прекрасную Италию, за которой все ухаживали, от угрозы войны. От дона Артуро Боккини я получил словесные и письменные доказательства тому, что по всему полуострову усиливаются антивоенные и антиармейские настроения – об этом доносили его агенты, разбросанные по всей стране. Я сообщал об этом всем визитерам, приезжавшим из Германии, число которых все увеличивалось. Я описывал ситуацию, сложившуюся в Италии, заместителям министров, гаулейтерам и другим немецким высокопоставленным чиновникам, посещавшим Рим. Они вежливо выслушивали, но думали о девушках, с которыми надеялись встретиться в тот вечер. Я разговаривал с послами и их женами, но господин фон Макензен считал, что Боккини должен сообщать о пораженческих настроениях в стране не мне, а самому Муссолини. Он был истинным пруссаком и полагал, что я вмешиваюсь во внутренние дела другой страны, что было совершенно недопустимо. Дон Диего фон Берген из ватиканского посольства умолял меня не мешать его ежедневной борьбе по сохранению перемирия с Курией и не заводить разговоров о войне. Две дамы, которые были очень миролюбивы по натуре, но обременены своими социальными обязанностями и обязательствами, с готовностью сообщали мне все, что они слышали о нежелании итальянцев воевать на своих приемах, коктейлях и обедах, но они так же, как и я, не знали, кому передать эти сведения.

Самым лучшим моим шпионом и осведомителем, сообщавшим мне о реальных настроениях итальянского народа, который дуче намеревался превратить в победоносное воинственное племя, была Мария Челеста, больше известная как синьорина Биби. По целому ряду причин ее мать сменила свой пансион на Пьяцца Барберина на менее крупное, но гораздо более романтичное заведение на Пьяцца ди Спанья. Всякий, кто был в Риме, знает украшенный цветами каменный каскад Испанской лестницы. Он мог даже купить себе гардению для петлицы на цветочном рынке, расположенном здесь, или, возможно, в качестве прелюдии романтического приключения, приобрести оранжево-розовую римскую розу. Розы были настоящие, цвет – искусственный. Люди моего поколения знают, что в красноватом доме на углу лестницы в 1821 году в возрасте двадцати шести лет умер от чахотки поэт Китс. Молодые люди сегодняшнего дня могут вспомнить, что в этом же самом доме жил и любил Аксель Мунте, легендарный Мюнхаузен из Швеции.

Таково было типично римское место, где обосновалась синьора Стефания Росси. Здесь стало меньше споров, меньше вдов и меньше веселых вечеров. В пансионе жили друзья молодого человека по имени Альфредо, в которого маленькая Биби влюбилась со всей страстью истинной дочери Рима. Альфредо не был ни принцем, ни маркизом, что устроило бы ее мать гораздо больше. Он был молодым римлянином из Трастевере, самого римского квартала Вечного города, но отнюдь не самого спокойного. Он хорошо зарабатывал, покупая и продавая леса, принадлежавшие обитавшим во дворцах римским аристократам, которые были до такой степени пресыщены своим богатством, что даже не подозревали об их существовании. Он не был фашистом, хотя в свои двадцать пять лет имел столь крепкое телосложение, что мог бы легко вступить в один из отрядов фашистской преторианской гвардии.

Альфредо из Трастевере познакомил меня со взглядами другой части итальянской молодежи – не той, которую я видел в военных палатках, на парадах или на фашистских демонстрациях. Эту часть составляли в основном молодые люди простого происхождения.

Их забавляли мои рассказы о жизни гольф-клуба и других развлечениях патрициев, но они высказывали критические замечания, поначалу в завуалированной форме, по адресу Муссолини и фашистского режима. Они хорошо знали, что Муссолини, сын кузнеца из Предаппио, был сначала социалистом и дружил с эмигрантами из коммунистической России, осевшими в Швейцарии, но то, что случилось с ним после этого и что так четко проявилось во время визита Гитлера в 1938 году, вызывало у них ненависть и насмешки. Они называли его стареющим кумиром, охваченным стремлением к имперскому величию, и уверяли меня, что не имеют никакого желания принимать его воинственные речи всерьез. Во время ночных попоек на прокуренных постоялых дворах Трастевере, неизвестных иностранцам, куда я сопровождал малютку Биби по просьбе ее матери, они издевались над партийными шишками, искусно пародируя их суетность, чванство и высокомерие. Почти все они прошли через жернова фашистского образования, но при всяком удобном случае лезли на рожон. Они мечтали только об одном – жить спокойной жизнью, и ничто так не возмущало их, как знаменитое высказывание Муссолини – «Лучше один день прожить львом, чем сто лет – овцой».

Затолкав меня и мою юную спутницу в свои раздолбанные машины, они увозили нас в путешествия, во время которых занимались продажей древесины, овец и буйволов. Они любили завалиться в таверну где-нибудь у черта на куличках, в которой еще чувствовался порочный, но романтический дух разбойников Кампаньи. Они были стилягами фашистской эры, только, в отличие от настоящих стиляг, много работали и не носили брюк-дудочек. Они любили высокие кожаные сапоги и, когда их развалюхи машины ломались, взбирались на спины упирающихся мулов, ослов или лохматых пони Кампаньи.

Они состояли в отношениях грубоватой интимности с красивыми женами владельцев постоялых дворов и одинокими графинями в обшарпанных замках, не прочь были решить любовный спор традиционным способом – кулаками и ножами. Я пил и ел в благородной компании этих молодых торговцев Кампаньи. Они с презрением относились к изысканным, эпикурейским обедам и ужинам в посольствах и дворцах, а мои успехи в составлении коктейлей не вызывали у них ничего, кроме иронических улыбок. С другой стороны, они знали, где можно купить самую нежную баранину, знаменитое римское abbacchio с пряными травами, свежайший сыр из молока буйволиц, самых жирных цыплят и, что самое важное, самое лучшее вино. Все, что они покупали, было свежим и приобреталось из первых рук, и я много раз возвращался на Пьяцца ди Спанья нагруженный кулинарными сокровищами, за приготовление которых бралась синьора Стефания, знавшая толк в этом деле. Благодаря этому состав ее клиентов из так называемых «верхних десяти тысяч», которые давно уже пресытились изысканнейшими яствами международной кухни, постоянно расширялся.

Таковы были в предвоенные годы представители другой части итальянской молодежи. По мере того как война надвигалась, они с математической точностью предсказали ее исход. Они гораздо лучше чиновников, обитавших в палаццо Венеция, знали о том, что итальянцы совсем не желают сражаться, а страна совершенно не готова к войне. Они знали, какие военные контракты были выполнены некачественно или вовсе не выполнены, и прекрасно информированы о настроениях, царивших в Генеральном штабе. Они знали также о контактах армейских руководителей с антифашистскими кругами дома и за рубежом. Среди подчиненных этих руководителей у них повсюду были друзья и единомышленники, которые, опираясь на свой богатый сельскохозяйственный опыт, с уверенностью утверждали, что запасов продовольствия надолго не хватит, и все они пришли к единодушному решению во что бы то ни стало избежать службы в армии.

Благодаря моим многочисленным друзьям в министерстве внутренних дел, которые были рады оказать мне услугу, я помог им избежать множества бед. Эти друзья отдавали распоряжения не посылать им повесток в армию или давали им отсрочки. Конечно, когда разразилась война, я не смог спасти их от мобилизации, но они не держали на меня зла. Для них я был persona grata не только потому, что имел связи в верхах и в низах общества, но и потому, что был старым другом синьорины Биби, которую они боготворили. Они продолжали хорошо относиться ко мне даже после испытаний, выпавших на долю итальянского народа в 1940, 1943 и 1945 годах. Как жаль, что я проводил свое время не с ними, а в обществе светских людей, большинство из которых отвернулись от меня, когда я больше уже не мог снабжать их пропусками, продуктами или талонами на бензин.

Я мог бы, пустив в ход все свои связи, спасти моего нового друга, которого Биби любила больше жизни, Альфредо, от тягот военной службы. После многочисленных отсрочек, которые я ему устроил, он был вызван в свою воинскую часть, стоявшую в Вероне, чтобы «отметиться». По пути туда его машина попала в аварию, и он погиб. С болью в сердце я отправился вместе с Биби и ее матерью в церковь Святой Марии в Трастевере, перед которой мы так часто пили «Фраскати» за римлян и Рим в теплые летние ночи.

Все друзья Альфредо собрались здесь – в том числе пастухи буйволов, лесорубы и красивые жены владельцев постоялых дворов из Кампаньи. Не было только одиноких графинь. Я никогда не видел столько красивых женщин и мужчин сразу – ни в римском гольф-клубе, ни на роскошных собраниях, ни в посольствах, ни на приемах, проводившихся в честь какой-нибудь знаменитости, – сколько в Трастевере в то печальное летнее утро. А два человека, оплакивавшие Альфредо, приняли на его похоронах два совершенно различных решения. Одним из них была Биби, лицо которой окаменело от горя. В минуту прощания с любимым она решила, что теперь будет жить совсем по-другому, не так, как она жила, когда Альфредо был с ней. Другим был я. Я решил, что никогда не покину этих истинных римлян в годину испытаний, и мысленно пообещал погибшему, что его друзья навсегда останутся моими друзьями, хотя они и не были министрами, послами, принцами и партийными шишками. И мы оба сдержали свои обещания. Девочка, которую звали Биби, носит теперь одну из самых знаменитых фамилий в Риме, а о том, что я сделал для моих друзей, я расскажу в следующей главе.

К сожалению, я не мог проводить все вечера в Римской Кампанье, ни до смерти Альфредо, ни после нее. Поездки из Берлина в Рим и наоборот среди чиновников всех рангов становились все более популярными. Число встреч, конференций и экскурсионных поездок угрожающе возрастало, и меня, к сожалению, все чаще стали вызывать для перевода – хотя, как я уже писал, ни «свадебное» путешествие Гитлера в мае 1938 года, ни Мюнхенская конференция осенью того же года не дали мне особой возможности блеснуть в качестве переводчика.

Меня все чаще и чаще приглашали переводить на различных встречах и совещаниях, и мое активное участие в любовном романе Италии и Германии до сих пор поражает меня. Ведь в обеих странах было много прекрасных переводчиков, которые обеспечивали гораздо более точный перевод, чем я. Считалось, что ничего, кроме буквального перевода, я сделать не могу. Быть может, мой успех объяснялся моей способностью – а об этом говорил сам Адольф Гитлер – давать «фотографию момента». Это звучит несколько странно, поэтому я постараюсь объяснить, что он имел в виду.

«Фотографический» переводчик переводит не только слова, предложения и речи, но и схватывает тон того, кто говорит, и передает этот тон в своем переводе. Иными словами, первоклассный переводчик должен принимать самое активное участие в том действии, что разворачивается у него перед глазами, – от легковесной болтовни до формального обсуждения всех тонкостей так называемых исторических решений, принимаемых в самом серьезном настроении, – или, по крайней мере, делать вид, что участвует в нем. Это похоже на театральное представление, в котором все зависит от продюсера.

По-видимому, я хорошо подходил для этой роли, поскольку целых два года между Мюнхенской конференцией и вступлением Италии в войну беспрерывно мотался из Рима в Берлин и обратно. Это было очень утомительно, несмотря на то что я подолгу задерживался в Риме, где меня тоже рвали на части. К тому же это было чрезвычайно скучное занятие, поскольку везде было одно и то же. Чтобы окончательно не отупеть, я нашел себе отдушину, и этой отдушиной была Венеция.

Что могло быть более приятным после официальных банкетов и скучнейших речей, во время которых не было возможности ни поесть, ни выпить, после нагоняющих сон заявлений во взаимной любви, после жарких схваток за ордена и награды и бесконечных разговоров об энергии фашизма и национал-социализма и старческой немощи демократии, чем город, которому все эти вещи давно уже стали неинтересны? Отставная царица Адриатики давно уже ни на что не обижалась, ей хотелось только одного – чтобы ее оставили в покое, и заслуга моего друга Боккини заключается в том, что его полиция не досаждала жителям Венеции, насколько это вообще было возможно.

Окруженный обшарпанными дворцами, в которых еще жива была память об их прежних обитателях, и обществом, которое разыгрывало свою финальную роль, гость, приехавший в Венецию, мог делать все, что хотел. Я, например, вспомнил о своем давнем увлечении лордом Байроном, которым восхищался в молодые годы. Я развлекался тем, что посещал те места в Венеции, где он жил, любил и страдал. Это было очень увлекательное занятие. Лишенный таланта поэта и обаяния его необыкновенной внешности, я тем не менее тоже нашел свою Марианну, обладавшую грацией антилопы. Как и Байрон, я каждое утро отправлялся к армянским монахам на их сказочный остров, а после заката возвращался к Марианне, этой «дочери солнца». Я искал и нашел убежище от своих трудов в очаровании Венеции – этой старой бессмертной кокотки. Я также посетил некоронованную королеву города, зная, что, будучи принятым ею, получу доступ в дома всех прославленных дам Венеции, всех красавиц прошлого и настоящего.

В то время графине Анне Морозини было уже семьдесят четыре года, но она по-прежнему считалась самой красивой женщиной Венеции. Ее тонкая как тростинка фигура, роскошные черные волосы и сверкающие изумрудно-зеленые глаза, благодаря которым она получила прозвище Саламандра, очаровывали всех, кто наносил ей визит. А ведь она родилась вовсе не в Венеции. Ее отец был знаменитым банкиром из Генуи, – это от него Анна унаследовала свою генуэзскую бережливость и деловую хватку. Она носила одну из самых прославленных в Венеции фамилий, хотя ее союз с графом Морозини, среди предков которого было несколько дожей, был браком по расчету. Донна Анна утешала себя светскими развлечениями, которые устраивала в своем величественном палаццо. Ее салон представлял собой галерею портретов знаменитых людей времен ее молодости – от королей и политиков до дипломатов и артистов. Здесь можно было увидеть Альфонса XIII Испанского, лорда Асквита и Падеревского, Мориса Барре и Поля Бурже, короля Фуада и короля Йемена, королеву Елену Итальянскую, чьей придворной дамой она была, и бесчисленное множество других членов высшего общества.

Над этими портретами висела фотография самого великого из всех этих людей – кайзера Вильгельма II, облаченного в парадную форму, подписанная его собственной рукой. Я подозреваю, что роман с Анной Морозини был единственной сердечной привязанностью императора из рода Гогенцоллернов за пределами Германии. Увидев Анну в лоджии ее дворца во время венецианских переговоров с итальянской королевской семьей в 1893 году, он напрочь позабыл о своей простоватой супруге Августе-Виктории и нанес ей визит. Вся Венеция много лет после этого обсуждала их дружбу, а донна Анна – всю свою жизнь. Они несколько раз встречались при обстоятельствах, известных только скандальной хронике Венеции, но не мне, однако я сомневаюсь, чтобы в слухах об их романе была хоть доля правды. Какой мужчина, даже если он император Германии и король Пруссии, подарит женщине в залог своей любви Новый Завет в кожаном переплете? Впрочем, это был не единственный подарок, которому не удалось растопить лед в генуэзском сердце графини. В 1911 году, когда дочь Анны Морозини выходила замуж, ее царственный друг отправил в Венецию двух своих адъютантов в парадной форме, которые привезли с собой футляр для драгоценностей. Донна Анна ожидала, что в нем лежит по меньшей мере алмазная диадема. Вместо этого она нашла там коралловое ожерелье и, изумленная и возмущенная, нашла в себе силы посочувствовать бедным посланцам, которые привезли это ожерелье туда, где добывают кораллы.

Анна Морозини приняла меня в костюме жены дожа. На голове ее красовалась огромных размеров соломенная шляпа, скрывавшая все, кроме ее саламандровых глаз. Я решил, что она приняла меня за пруссака, поскольку жестом, достойным царствующей особы, указала на фотографию своего друга-императора и сказала:

– Ecco il suo emperatore![17]

Он не был моим императором, но я не решился открыть ей истину или рассказать о том, что я верен памяти нашего истинного императора, Франца-Иосифа Австро-Венгерского. Она бы все равно не поняла этого. Кроме того, она была патриоткой Италии и ненавидела Габсбургов. Анна Морозини стала рассказывать мне о Вильгельме II – или, скорее, попыталась рассказать. Телефон, который, по-видимому, составлял смысл ее жизни, звонил непрерывно. Сама она никому не звонила, поскольку никогда не тратила денег зря, но это не мешало ей с полудня до глубокой ночи общаться с представителями всех слоев венецианского общества, не говоря уж о приезжих иностранцах, которые превратили город в арену своих оргий и развлечений. В промежутках между разговорами по телефону она обратила мое внимание на довольно неряшливые ряды книг, которые были переплетены в тисненую кожу или пергамент и на которых были сделаны от руки дарственные надписи, посвященные ей. Начиная с божественного Габриеле Д’Аннунцио и кончая писателями помельче, почти вся современная или предшествующая ей литература Италии и Франции была представлена здесь в первых изданиях, причем книги были даже не разрезаны. Донна Анна увидела мою улыбку и расхохоталась. Это был смех венецианки, похожий на музыку XVIII века.

– Книги, мой дорогой, – сказала она, – что значат книги для человека, который познал их авторов столь глубоко, как я?

Она была права. Перед тем как я ушел, она дала мне несколько адресов, где, как она надеялась, я сумею развлечься.

– Все эти люди сумасшедшие, но они – часть Венеции. Конечно, я туда не хожу, но в ваши годы… Почему бы и нет?

И вправду – почему бы нет? Я поцеловал старческую руку с родинками, унизанную великолепными кольцами, посмотрел в молодые изумрудно-зеленые глаза и понял, что никогда не забуду Анну Морозини.

Я воспользовался одним из ее адресов и провел вечер, который одновременно позабавил и огорчил меня – позабавил, поскольку то, что я увидел, вовсе не задумывалось как забава, а огорчил, поскольку открыл мне глаза на мир неистового и нервического декадентства, подтверждавшего то, что я так часто видел и слышал во время моих служебных поездок.

Представление – а я намеренно употребляю именно это слово – развернулось во дворце на берегу Большого канала. Только первый этаж сохранил свой первозданный вид, к тому же он имел венецианскую редкость – великолепный сад. В этом дворце жила безумно богатая американка, из внешности которой у меня в памяти задержались только сильные, как у хищника, зубы и мальчишеская фигура, как на фресках Микеланджело. Ее звали Рита, но на своих вечеринках она представлялась королевой амазонок, Пентезилией. Ее родители владели консервным заводом в Чикаго, и она тратила их деньги с поистине королевским размахом. Испытывая склонность к молодым женщинам с девичьей грудью и стройными, как у газелей, ногами, она создала культ, который окрестила – крайне неудачно – культом Адониса. На празднества этого культа, а сценарий его разработала сама Рита, приглашали юношу, обязанности которого заключались в том, чтобы, надев парчовую набедренную повязку, лечь на украшенное цветами ложе и изображать умирающего Адониса. За это ему платили тысячу лир – весьма внушительную сумму по тем временам. За возможность заработать эту тысячу боролись все молодые гондольеры Венеции. Они грациозно и радостно изображали смерть Адониса и, пока девственницы разных национальностей оплакивали его, терпеливо лежали, стараясь не моргать глазами. Это было гораздо легче и гораздо выгоднее, чем проводить свои гондолы среди водоворотов на каналах.

Когда очередной Адонис растягивался на украшенном цветами ложе, в комнату входили жрицы культа, облаченные в фантастические одежды, которые были сшиты в самых модных парижских ателье по рисункам самой Риты. Они ходили вокруг своего идола, рыдая, стеная и бросая цветы на его неподвижное тело. Во главе их шла главная жрица из Чикаго, ведя на золотой цепи живого леопарда. Он выглядел облезлым и довольно старым, а его явное желание полакомиться юными амазонками сдерживалось золотой уздой.

Содрогаясь от горя, женщины обступили своего красавца бога и принялись страстно обнимать его. Кульминацией этой оргии стало исполнение гимна с настоящей древней мелодией, аранжировку которой сделал какой-то американский композитор. Я запомнил только один куплет:

Умирает красавец Адонис!

Красавец Адонис умер!

Стенайте ж и плачьте!

Я поначалу думал, что на этом все и закончится. Но жрицы исполнили несколько вакхических танцев под звуки невидимого оркестра, во время которых Адонис, не обращая внимания на шум и задумчивое почесывание леопарда, сладко спал. Наконец его унесли и выдали ему честно заработанную тысячу лир, после чего он, без сомнения, отправился домой к своей маленькой Лючии и рассказал ей, как легко и без всякой эротики заработал эти деньги, а потом уверил, как страстно он мечтал поскорее оказаться в объятиях настоящей женщины.

Зрители, которые наблюдали за оргией, уютно устроившись в тяжелых золоченых стульях, смогли теперь вытянуть ноги. Это дало мне возможность оглядеть гостей, пришедших сюда вместе со мной. Амазонки ненадолго удалились, но все, похоже, знали, что будет дальше. Свет, исходивший от свечей, установленных в канделябрах из муранского стекла, позволил мне получше рассмотреть женщину, сидевшую рядом со мной. Я сразу же узнал ее по описанию донны Анны. Лицо ее было густо напудрено снежно-белой пудрой. Все остальное – волосы, брови и тени для век – было черным. Бриллианты, украшавшие ее бледные уши и пальцы, должно быть, стоили целое состояние. Это была маркиза Луиза Казати, о которой в высшем свете ходило множество легенд. Если верить одной из них, ее всегда сопровождал огромный негр, в чьи функции днем входило держать над ее головой золотой зонт. Как и леопард, негр ничего не понял в культе Адониса, но, думаю, полностью разделял желание зверя вонзить сверкающие когти в плоть некоторых амазонок. Впрочем, в его обязанности это не входило.

Во время перерыва донна Луиза кое-что рассказала мне о нашей хозяйке и ее пристрастиях. Впрочем, это было излишним, поскольку даже человек не сведущий в сексуальных вопросах легко бы догадался о значении представления, свидетелями которого мы стали. Потом она показала мне на призрак, который сидел, погрузившись в раздумье, в углу в одиночестве. Он был похож на портрет Дориана Грея после того, как в него воткнули нож.

– Это лорд Х, знаменитый историк. Вы должны с ним познакомиться. Анна Морозини говорила мне, что вы интересуетесь историей.

И не успел я сказать ни слова, как она потащила меня через всю комнату к престарелому распутнику. Он очнулся от дум и жестом пригласил меня сесть рядом с ним.

– Идиотское представление! – бросил он, усталым жестом отгоняя от себя воспоминания об увиденной нами сцене. После этого он пригласил меня посетить его палаццо – на этом вечере все гости, похоже, владели дворцами – и описал свою уникальную библиотеку в двадцать тысяч томов, посвященную одной-единственной теме. Я вежливо спросил моего коллегу-историка, что это была за тема, но он задал мне встречный вопрос: – Вы знали Фили?

Я ответил, что нет, чем, похоже, разочаровал его. Фили, который, очевидно, был его лучшим другом, оказался Филиппом, принцем Эйленбургским, бывшим рыцарем Черного орла, бывшим послом в Вене и бывшим фаворитом Вильгельма II, монарха, чей портрет я недавно видел на письменном столе донны Анны. Однако я так и не понял, куда он клонит, пока он не объяснил, что вот уже несколько десятилетий работает над составлением энциклопедии по гомосексуализму и помогают ему в этом несколько молодых историков. Вздохнув, он сообщил, что добрался пока только до буквы «Е», но, понизив голос, объяснил, что работа продвигается очень медленно потому, что по крайней мере две трети всех выдающихся политиков и военных деятелей, а также представителей артистического мира предавались той же страсти, что и Микеланджело, Леонардо да Винчи, Винкельман, Фридрих Великий и другие.

Я понял, что он хочет включить меня в состав своих помощников, но отклонил его предложение. Этим я лишил себя возможности увидеть двадцать тысяч книг, на которые стоило посмотреть. Историческая литература, несомненно, понесла большую потерю, когда через несколько лет он умер, и я не знаю, что сталось с тем материалом от А до Е, который ему удалось собрать. Вероятно, он был куплен у его наследников кем-нибудь из «героев» его книги, которые еще жили на этой земле. Его помощники-историки унаследовали его книги, но я так и не узнал, что они с ними сделали.

Наш разговор был прерван возвращением последовательниц культа Адониса, которые были теперь облачены в парижские или римские вечерние туалеты с сочетающимися с ними гирляндами цветов в волосах. Его светлость снова отпустил презрительное замечание. После этого последовал обильный изысканный венецианский ужин, во время которого донна Луиза Казати, которой шампанское бросилось в голову, рассказала пару эпизодов из своей личной жизни, очаровавших бы самих Боккачо и Казанову.

После ужина все разбились на парочки, но я предпочел отправиться домой один, и сияющая в серебряном лунном свете Венеция стала для меня самой лучшей спутницей. Я решил больше не посещать сомнительные вечера друзей донны Анны, а вернуться к моему любимому Байрону, к моей маленькой Марианне и Тициану, Тинторетто и Веронезе, которым ни за что не нашлось бы места на страницах энциклопедии его светлости.

Вернувшись в ведьмин котел, который представлял собой Рим, я с ностальгической тоской вспоминал венецианских дам – Анну, Марианну, Луизу, Риту, и моя ностальгия никогда не была такой сильной, как во время изнурительной поездки в качестве переводчика, на этот раз с немецкой женщиной, носившей исконно германское имя.

Гертруда Шольц-Клинк, рейхсфрауэнфюрерина, или руководитель организации женщин рейха, решила нанести своим итальянским сестрам долгожданный визит между 27 февраля и 3 марта 1939 года. Я не могу припомнить, кому пришла в голову эта блестящая идея, но, кажется, ее автором был секретарь партии Ахилл Стараче, необыкновенно глупый человек, уступавший, однако, по красоте одному только графу Чиано. Он всегда таял от женских чар, и вагнеровская внешность фрау Гертруды пришлась ему явно по вкусу.

Коллега Стараче в итальянской женской фашистской организации отнеслась к визиту немецкой гостьи с гораздо меньшим энтузиазмом. Маркиза Ольга Медичи дель Васчелло принадлежала к высшим аристократическим кругам и была женой Государственного секретаря. У меня сложилось впечатление, что она принимала участие в сборищах партийной элиты (на которые итальянские мужчины посматривали со своими обычными эротическими мыслями) только потому, что на них она, хотя бы изредка, встречалась со своим кумиром. Этим кумиром был отнюдь не Стараче, которого она считала шутом, а Бенито Муссолини, которым она восхищалась со всем пылом своей души.

Я сказал себе еще до приезда фрау Гертруды, что маркиза станет моим спасением, и не ошибся. Это была остроумная светская дама с очень язвительным язычком, напомнившая мне княгиню Паулину Меттерних, бывшую когда-то королевой венецианских салонов. Она была также женщиной строгих монархических убеждений – еще одна аномалия, которую дуче терпел в своей фашистской стране. К моей тайной радости, она включила в насыщенную программу визита фрау Гертруды аудиенцию у итальянской наследной принцессы. Руководительница женской организации рейха вынуждена была вписать свое имя в книгу протоколов в королевском дворце, а в Милане маркиза угостила ее необычным зрелищем женщин в партийной форме, склоняющихся перед принцессой из Савойского дома.

Самое большое удовольствие получил фашистский Ахиллес. С чисто итальянским умением он украсил всю железнодорожную станцию в честь ее визита, завалив фрау Гертруду, которая совсем не привыкла к таким знакам внимания, целой горой темно-красных роз. Его превосходительство был просто сражен ее сверкающей короной из толстых золотых кос, ее стройной атлетической фигурой и костюмом, который очень шел ей, чего никто не ожидал. Все заметили его смущение на банкете, который он дал в ее честь в отеле «Квиринал». К изумлению своих соотечественников и к ужасу посла фон Макензена, Стараче пригласил фрау Гертруду занять почетную палатку во время следующего парада фашистской молодежи и заявил, что лично будет ее охранять.

У меня были довольно хорошие отношения со Стараче, возможно, потому, что я, в отличие от итальянцев, среди которых только самые тупоголовые члены партии уважали его, делал вид, что принимаю его всерьез. Поэтому я взял на себя смелость заявить, что руководительница женской фашистской организации рейха должна во время своего пребывания в палатке иметь не только итальянского, но и немецкого защитника, и предложил на этот пост его превосходительство Ганса Георга фон Макензена, чем вызвал бурный восторг немецких гостей.

Говорят, что у пруссаков нет чувства юмора, но из всякого правила бывают исключения. Посол затрясся от смеха, и к нему присоединился Стараче. Фрау Гертруда была польщена, ибо на партийных собраниях она никогда не слышала таких предложений, и ей это очень понравилось. Банкет прошел с огромным успехом. Этот случай обогатил мой «фотографический» переводческий репертуар, и я думаю, что именно благодаря тому, что я умел найти выход из подобных ситуаций, я и сделался незаменимым.

На следующий день состоялся визит к наследной принцессе. Она приняла гостью в качестве почетного президента итальянского Красного Креста, к которому фрау Шольц-Клинк не имела никакого отношения. Как все женщины баварской герцогской фамилии и виттельсбахской крови, Мария-Жозе была застенчива и необщительна. Более того, все ее врожденные инстинкты должны были настроить ее против того типа женщин, который олицетворяла Шольц-Клинк. Мы с маркизой были уверены, что аудиенция потерпит провал – правда, весьма интересный провал, – но ошиблись. Мария-Жозе была похожа на свою очаровательную меланхоличную тетю, императрицу Австро-Венгрии Елизавету – она всегда делала то, чего от нее никто не ожидал. Я предупредил фрау Гертруду, что ей придется общаться с холодной, высокомерной и эксцентричной гранд-дамой, но наследная принцесса, к моему изумлению, предстала перед ней совсем в другом качестве. Она, похоже, не обратила никакого внимания на венец из золотых кос и на черный костюм с белым воротничком, который, к нашему ужасу, гостья посчитала вполне подходящим для визита к принцессе.

Миновав широким шагом лакеев, анфиладу приемных комнат и фрейлину-аристократку, фрау Шольц-Клинк вскоре уже со знанием дела болтала с наследной принцессой о родильных домах, об уходе за младенцами и о других формах женской деятельности, и для перевода их беседы мне порой не хватало слов.

Вместо запланированных тридцати минут аудиенция продолжалась добрых два часа. Вернувшись в отель, фрау Гертруда заявила, что фюрер, как обычно, совершенно прав, назвав Марию-Жозе единственным мужчиной в королевском Савойском доме.

Оставшаяся часть ее визита была посвящена посещению учреждений физической культуры для женщин, среди которых была и знаменитая Академия для девушек в Орвието, куда поклонницы Адониса из Венеции ездили за свой счет. Здесь я ухитрился потерять фрау Шольц-Клинк – впрочем, мне великодушно простили эту промашку за то, что я оказался прекрасным гидом.

С фрау Шольц-Клинк было трудно иметь дело. Когда люди относились к ней как к женщине, она превращалась в фюрерину, а когда они вели себя в ее присутствии в соответствии с ее официальным статусом, вдруг вспоминала, что она женщина. Это напоминало игру в прятки с легким эротическим оттенком, и, хотя она старалась произвести приятное впечатление, я был рад, когда она наконец пересекла границу. В Вероне ей преподнесли еще один букет темно-красных роз от его превосходительства Ахилла Стараче вместе с запиской: «A rivederci nel Campo Dux»[18] – в Кампо-Дуксе располагался самый большой фашистский молодежный лагерь. Однако летняя встреча рейхсфюрерины под крышей лагерной палатки и под защитой двух своих почетных стражей, Стараче и Макензена, не состоялась, поскольку приближалась война.

Маркизе фрау Гертруда показалась «molto intelligente, ma molto fredda».[19] Стараче же, наоборот, сказал мне, что она «una vera donna, e ch? donna».[20] Учитывая такой разброс мнений, легко можно представить себе, как трудно было мне провести рейхсфрауэнфюрерину между Сциллой и Харибдой в целости и сохранности.

Римская весна, которая последовала за этим, была бы очень славной, если бы не майский любовный дуэт между министрами иностранных дел Италии и Третьего рейха. Я рассчитывал совершить несколько поездок в Кампанью с Биби и Альфредо, но из этого ничего не вышло.

Божествами, которые царили этой весной, были Риббентроп и Чиано, и я до сих пор не знаю, кто из них меньше подходил для своей роли. Ни тот ни другой не причинили мне никакого вреда, но ни один из них не соответствовал моему представлению о том, каким должен быть министр иностранных дел великой нации. Они были очень разными людьми, какими только могут быть представители двух столь непохожих наций. Я пишу эти строки, а передо мной лежат фотографии Чиано и Риббентропа, сделанные мной самим. Они обожали фотографироваться и на моих снимках с императорским видом инспектируют выстроившиеся перед ними войска, с вежливой снисходительностью машут рукой ликующим толпам, с преувеличенной сердечностью пожимают руки и обмениваются сияющими улыбками, стараясь скрыть, что не выносят друг друга. Ни на одной из сохранившихся фотографий Бисмарк не запечатлен в позе, хотя бы отдаленно напоминающей позы этой парочки, но в ту пору они конечно же были уверены, что Бисмарку до них далеко.

Оба они были непомерно тщеславны, самонадеянны и высокомерны. Поразмыслив, я прихожу к мнению, что Чиано был все-таки лучше Риббентропа. Несмотря на все его недостатки, он был более человечным, а аура сексуальной привлекательности и скандала, исходившая от него, была предпочтительней, чем похожие на маску скромность и ледяная вежливость герра фон Риббентропа, чья личная жизнь была, без сомнения, гораздо более безупречной.

Немец был воспитан гораздо лучше, чем его благородный коллега. Манеры Риббентропа были безупречны, в то время как Чиано часто шокировал Гитлера своим поведением за столом и, что еще хуже, манерой почесываться в определенных местах. Я думаю, что, если бы у Риббентропа в этих местах завелись блохи, все равно на его лице не дрогнул бы ни единый мускул.

Я никогда не понимал, почему немецкий министр иностранных дел был всегда «застегнут на все пуговицы», почему он не мог расслабиться и время от времени развлечься. Одна итальянка, обладавшая обширным опытом общения с самыми различными типами мужчин, однажды сказала мне, что не могла бы представить себе Риббентропа в халате или пижаме, зато вообразить Чиано в том же самом одеянии ей было бы очень легко. Впрочем, это совсем не подходящий критерий для человека, занятого внешней политикой, и весна, лето и осень 1939 года не давали никаких поводов для подобных фривольных рассуждений. В мае родилась ось Берлин – Рим, причем «роды» прошли на удивление безболезненно и легко. Странно, но боль появилась только в августе, много времени спустя после подписания договора, когда всем стало ясно, что Гитлер и его министр иностранных дел ведут дело к войне. Эти боли достигли кульминации в сентябре, благодаря так называемому «малому предательству», совершенному Чиано по отношению к Германии в самом начале Второй мировой войны.

Как переводчик Чиано и его спутник по путешествию, я имел возможность наблюдать все фазы этого процесса своими собственными глазами. Именно тогда я впервые почувствовал нечто вроде уважения к политическому чутью зятя Муссолини. Впрочем, это было в первый и последний раз, поэтому я хочу рассказать об этом поподробнее.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.