Интерлюдия о Джингле

Интерлюдия о Джингле

О, эти далекие благословенные времена, когда еще не рухнул под собственной тяжестью союз нерушимый, когда народ в едином порыве единодушно голосовал за «блок коммунистов и беспартийных» и был счастлив, если на прилавках магазинов, кроме «супового набора», т. е. кроме кучки обрезанных костей, появлялось мясо, и мгновенно возникала ликующая толпа, когда за автомобилями «Жигули» или «Ока» тянулась многогодовая очередь, в которую еще надо было попасть, используя «связи». Когда, входя в магазин «Березка», ты испытывал вполне объяснимую робость, ибо магазин этот – для избранных, там продавалась жевательная резинка, водка «с винтом», чай индийский, «со слоном», невиданный «сервелат», мечта фарцовщика импортная дубленка и многое еще из того, что недоступно ликующему обывателю, ибо все эти музейные редкости можно было приобрести либо на «чеки», выдаваемые работавшим за рубежом, в обмен на валюту, заработанную там, либо на доллары… но доллар этот был опаснейшей штучкой, ибо любой обладатель доллара вызывал у славных чекистов в сером штатском, несущих неусыпную вахту в «Березке», естественное подозрение в фарцовке или, что более вероятно, в тайной связи с ЦРУ, пытающемся подорвать нашу счастливую жизнь… могли и задержать «для выяснения».

Витрины в «Березке» были затянуты холстом, дабы не смущать взоры прохожих.

Не говоря уже о магазине «для дипломатов», где было ВСЕ. Ну, буквально все. Эти магазины в отличие от «Березки» были без вывески, и витрины их тоже были затянуты, скрыты материей. А «номенклатура» – обкомовцы, райкомовцы – посещала «Голубой зал» в Гостином дворе, где был шикарный импорт. Там тоже было ВСЕ (как сейчас в обычном магазине средней руки), и случайно, по блату попавший в чрево этих заповедных пещер Аладдина человек терялся, исходил испариной от невозможности выбрать, купить, ибо он был не в номенклатуре и «не имел права», а был допущен из милости, по звонку «оттуда».

Для номенклатуры была больница имени Свердлова на Крестовском: шикарные палаты с современным оборудованием; медсестрички в крахмальных белоснежных халатиках; они, поигрывая попками, разносили еду по палатам уже сверхвыдающихся деятелей партии, типа первого секретаря обкома КПСС товарища Романова; врачи, облеченные особым доверием.

Номенклатуре была предоставлена возможность за символическую мизерную плату арендовать дачи на побережье Финского залива; кто покрупнее – тому домик, кто помельче – комната или две в таком домике. Водопровода и канализации нет, но воздух, воздух! А крупным начальникам отводились дома со всеми удобствами, высокие заборы скрывали их трудную государственную деятельность, дежурили госмашины на случай возникновения какой-либо идеи, требующей немедленного воплощения в жизнь.

Остальным, «рядовым» труженикам не полагалось ничего. За городом нельзя было даже построить себе дачный домик – это уже собственность, а она, как известно, порождает капитализм. Так распорядился товарищ Романов…

Правда, ветеранам, блокадникам иногда удавалось выхлопотать себе комнатку в дачном домике, арендуя ее на лето.

Приобщенные к номенклатуре держались особо, спины их были прямы, взоры затуманены, весь вид их указывал на приобщенность к верхам, зеркальный взгляд скользил за горизонт, нащупывая там зарю коммунизма.

К чему я это все?

А вот. Актеры, получившие звание, тоже попадали в номенклатурный список и приравнивались к различным категориям номенклатуры. Народные артисты РСФСР – к более низкой, народные артисты СССР были рангом повыше. Получившие звание были счастливы прежде всего потому, что заметили их работу, значит, она интересна, значит, не зря они работали. Убежден, что эту радость испытывало большинство. А номенклатурные блага, вернее, их крохи, имели в их глазах второстепенное, а то и просто ничтожное значение. Правда, не у всех. С получением звания у некоторых туманились взоры, приобщение к номенклатуре выпрямляло спины. «Стаканоносцы», так прозвал их тогдашний наш товарищ по БДТ Борис Лёскин, – с прямыми спинами, словно несущие стакан на голове.

Я, получив звание народного артиста СССР, помимо естественной радости, стал постоянно чувствовать неловкость перед коллегами по сцене: что же это – значит, они без звания или званием ниже актеры хуже меня? Талант у них меньше? Играют они не так прекрасно, как я? Ведь это чушь собачья! И я понимал, что рядом со мной, облеченным званием, некоторые испытывают, может быть, чувство собственной неполноценности, зависти и прочие мерзкие чувства, мешающие нормальному общению и работе.

Николай Трофимов, например, гениальный комик. Да нет, не комик, а просто – великий артист! Вспомним хотя бы его капитана Тушина из фильма «Война и мир» или Перчихина в «Мещанах» в постановке Товстоногова – непревзойденный шедевр актерского искусства. Так вот он носил звание народного артиста РСФСР, а я получил народного СССР – так что же: я лучше, что ли? Как ни старайся, а мне до вершин трофимовских никогда не дотянуться – куда там!

И я, будучи народным депутатом РФ, «употребил влияние» и добился того, чтоб «дело» о присвоении Трофимову звания народного артиста СССР, лежавшее в комиссии по наградам уже четыре года, было рассмотрено в срочном порядке, и он наконец получил это звание. И мне стало не так стыдно.

Пользуясь «влиянием», я убыстрил присвоение очередного звания не одному еще артисту.

Однажды, уже в ельцинские времена, я предложил на худсовете театра не печатать на театральных программках и афишах звания. Зарплаты, которые тоже зависели от званий, пусть остаются прежними, а звания – не печатать… Боже, боже мой! Что тут началось!!

– Не позволю! Нет!!

– Я всею жизнью своею заслужил это звание! Мне его дала страна! Мой народ!!

И все это с покраснением физиономий и со слезами на глазах…

То есть пусть все сразу, прочтя программку, увидят, какой я хороший артист! И что артист H., носящий звание ниже моего, – артист похуже…

К чему это я? А вот. Получил я звание народного артиста СССР. Это событие полагалось в театре отмечать. То есть усадить всех за праздничный стол с винами и закусками, выслушать хвалебные речи, то да се… Я всегда избегал шумных официальных застолий, но тут Богачев и Толубеев получили звания народных артистов РСФСР, и решено было вскладчину устроить банкет и выслушивать комплименты в соотношении один к трем.

Празднование в нашем ресторане прошло неожиданно хорошо, весело, валяли дурака, пели, выпивали, конечно, не без этого. Гога, который сам не прочь был выпить рюмку-другую коньяку, не терпел пьяных, и многие побаивались хватить лишку.

Гример Тадеуш ГЦениовский, мой дорогой Тэд, обладая даром прекрасного художника, который он отдал в жертву театру, нарисовал прекрасные шаржи на каждого из нас. Я был изображен в виде мистера Джингля из «Пиквикского клуба» – во фраке с короткими рукавами, на костылях, а изо рта облачком вырывалась фраза: «Нравится ли нам все это? Вопрос!!! Отработаем – отдадим!» Эту реплику мой Джингль произносил в конце спектакля, получив «взаймы» пятьдесят фунтов. Пашка Панков посоветовал мне после «отдадим» сказать еще и «если живы останемся!» – что я и делал под хохот зала. А потом добавлял: «Что вряд ли!»

Довольно большой плакат с шаржем был прикреплен к Т-образной перекладине, и поднять его свернутым было невозможно – он разворачивался. Так мы с Галей и вышли на улицу после окончания банкета, где-то в четвертом часу утра: с плакатом, где Джингль вопрошал: «Нравится ли нам все это?..», с массой цветов, которыми нас одарили.

Было уже совсем светло, и мы отправились на площадь Искусств, где на фоне золотых небес простер руку аникушинский Пушкин. Все цветы положили к подножию памятника и пошли по Невскому к себе в Дмитровский переулок. Город еще спит. Красота вокруг упоительная. И вдруг на Аничковом мосту, откуда ни возьмись, – вихрем! – милиционер. «А ну, давай сюда!» – и пытается вырвать у меня из рук перекладину с плакатом. Я «оказываю сопротивление». «Ах так?!» – милиционер хочет провести силовой прием, однако что-то у него не получается, и он очень больно щиплет меня. Тут я взревел!

Кончилось тем, что сидим мы с Галей в опорном пункте милиции в кинотеатре «Знание» на Невском, бдительный милиционер вызывает КГБ: «Захвачен на Невском с плакатом». Подкатывают две черные «Волги», из них выскакивают несколько человек, старшой с пронзительным взглядом подлетает ко мне, сверлит глазами плакат. «Нравится ли нам все это? Вопрос…» – бормочет он. Пауза. «Нравится ли нам все это? Вопрос…». Опять пауза. Смотрит на плакат, шевелит губами. Смотрит на меня. На плакат. Бормочет про себя: «Нравится ли нам все это?..» Молчит.

И громко приказывает, показывая на меня: «В отделение!» Понял наконец, что недостоин я КГБ. В отделении – обалдевшие от бессонной ночи милиционеры. Из обезьянника радостные вопли: «Валерьяныч! Давай к нам!!» Какая-то синяя бабища орет: «Город нашей славы бо-ево-оо-й…»

Начальник отделения с красными, как у кролика, от бессонницы глазами просит не писать жалобу на их сотрудника: «У меня и так их никого нет, так еще и этого придется увольнять…». Объясняет, что по городу отлавливают антисоветчиков с плакатами, ну и, сами понимаете… И говорит на ухо мне: «А то, представьте, в Артиллерийском музее среди орудий вывесили: «Наша цель – коммунизм!» Или вот тут недавно шли двое по Невскому с плакатом: «Соблюдайте Конституцию СССР!» – ну, этих-то, естественно, взяли… Ну и наш – рад стараться. Извините…

Нравится ли нам все это, мистер Джингль?!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.