Недосказанное

Недосказанное

Дома встречало нас наше ведомство без особых восторгов.

Переводчица Марина Л., отправленная из Оперсектора домой через два года после меня, в числе самых последних (между прочим, это значило, что никаких подозрений о ней не было), вернулась в свой украинский городок. Курсы «Ин-Яз» она к тому времени закончила, учила второй язык, кажется английский. Стала искать подходящую работу. Учителей в школах не хватало, но Марину почему-то не брали. Наконец после долгих мытарств нашлось для нее место учительницы младших классов. И первого сентября Марина пришла в школу на первый урок.

Но урок не состоялся. Директор позвал ее к себе в кабинет, усадил, запер дверь и тихим голосом объяснил, что ничего не вышло: «сверху» ему категорически велено приказ о зачислении отменить, Марину к работе по воспитанию подрастающего поколения — не допускать. После чего директор, умный человек и добрая душа, объяснил, что ей надо делать: «Уезжайте потихоньку отсюда, и забудьте вы про Германию. И про госбезопасность вашу забудьте, пожалуйста! Ну, придумайте что-нибудь. И езжайте туда, где вас не знают...»

Марина послушалась и уехала.

Жизнь ее в другом городе устроилась. Работала в школе, окончила заочный институт. Школьники и родители ее любили. Вышла замуж за хорошего человека, родился сын. Никто из «прежней жизни» не знал ни адреса, ни телефона, ни новой фамилии Марины. Любимая подруга, с которой они вместе были в лагере и служили потом в Оперсекторе, уверяла, будто даже муж не знает, что Марина была в Германии.

В общем, несмотря на тайны в биографии, все шло хорошо. Пока...

Пока не случилось вот что. Перед очередными «выборами» в Верховный Совет пришла в тот город нормальная советская «разнарядка». Указание, что «выбирать» там надлежит женщину. И чтоб была та женщина таких-то лет, русская, замужняя, имеющая детей, беспартийная и — школьная учительница. Представить на таковую документы для высокого утверждения. Точка.

Кандидатуру местное начальство нашло быстро — известную чуть не всему городку учительницу. Русскую, замужнюю, беспартийную и так далее... Одним словом, Марину Л.

Она, разумеется, сразу поняла, что со дня на день начнется «спецпроверка» — анкеты, запросы и прочее. Как уж она там вертелась, ложилась ли в больницу, изображала ли скандалы в семье и развод с мужем или еще что — подробностей не знаю.

Знаю только, что сумела отвертеться.

...Часам к двенадцати ночи прилежно, но с многозначительными перерывами (подождите в коридоре! я вас вызову когда надо!) кадровик харьковского ГБ, изумленный документами, с которыми я прибыл из Германии, добрался по анкете до предков второй ступени — бабушек и дедов. Я уже начинал злиться и сказал, что «заниматься» нам придется, наверное, до утра. Потому что я знаю и про прадедов, а одного из них даже хорошо помню.

Тот на полном серьезе собрался записывать: «Как фамилия? Состав семьи? Где проживает?» Я ответил, что давно не «проживает», а всю семью уничтожили в городе Феодосии каратели из СС. Кадровик застеснялся самую малость, но все же спросил, где прадед работал. «На табачной фабрике». — «Кем работал? — Тут в его голосе зазвучал так хорошо мне знакомый металл. — Хозяином фабрики?..»

Чего уж тут говорить! Встречал иногда на улице девушек из фюрстенбергского лагеря. Идет она навстречу, а тебя как бы не видит, потому что больше всего хочет забыть про все это. Неузнавание друг друга — был такой синдром у вернувшихся домой, в кого без конца тыкали пальцем и заставляли снова и снова заполнять анкету: «находился...», «где, когда и при каких обстоятельствах...». И прочие радости поднадзорной, по существу, жизни в своей стране, записавшей нас в люди уж не знаю какого сорта. Во всяком случае, ниже второго.

Продолжалось это, наверное, лет десять, если не больше. Потом стало понемногу как бы стираться. Начиная с Никиты Сергеевича Хрущева случалось даже, что старшее начальство «давало по рукам» младшему, усердствующему с анкетой. Спасибо такому начальству. В том числе, между прочим, — бывшему члену Политбюро ЦК КПСС, соратнику Горбачева, фронтовику Александру Николаевичу Яковлеву.

Товарищи мои и друзья в лагерях и в Красной Армии названы в этих записках своими именами. Фюрстенбергские и берлинские немцы — тоже, а там, где не совсем, — это оговорено. Оперуполномоченные же и иные лица в «Смерше» и Оперсекторе — нет; мало ли что и кому из них могло бы здесь не понравиться. Фамилия господина З., увезенного в девятой главе на самолете в Москву, тоже, конечно, не совсем такая. Жил он потом в Германии; написал книжку. Теперь его уже давно нет в живых.

Обоих моих начальников, память о которых искренне чту, звали действительно Михаилом Филипповичем и Александром Мефодьевичем.

Мой старший друг Сергеев Михаил Иванович погиб вскоре после освобождения от руки убийцы. Коля-Запалка служил в Красной Армии и состоял в армейской футбольной команде. Юзик, Иос Смитc, благополучно вернулся домой и живет с семьей в маленьком бельгийском городке. Устроил там совершенно замечательный музей своего города. Его брат Фрэд, которому я предрекал Сибирь, — там же по соседству. Несколько лет назад мы повидались, обнялись.

Уцелел ли тогда, в последние дни войны сталинградец Леша, с которым прятали в шарашкиной мастерской пистолет, Иван, с которым воровали картошку, лихой Федя Кожушко, — не знаю. И бухгалтера Ивана Алексеевича, спасшего мою маму в сорок втором, мы после войны найти уже не смогли.

С шофером из «Смерша» Васей Смирновым дружили много лет, до самой его кончины. С лейтенантом-переводчиком Марком Борисовичем и лейтенантшей Люсей остались друзьями, теперь уже можно сказать — на всю жизнь. С довоенными одноклассниками, написавшими мне первое письмо в Красную Армию, — тоже.

Года три назад в Москве разговорились мы с пожилым берлинским доктором, приезжавшим сюда помогать по ветеринарной части. Рассказал он, как в последние дни войны его, тогда четырнадцатилетнего, призвали в «фольксштурм», дали винтовку и поставили «защищать Берлин от русских». Рота его была возле берлинского зоопарка «ZOO». Очень может быть, что первого мая сорок пятого года мы с ним стреляли друг в друга...

И еще одно. Лет пять назад на Франкфуртской книжной ярмарке приходил к русским стендам пожилой сутулый человек. Седой, лицо не немецкого типа, одно плечо ниже другого. С ним всегда была собака, явная дворняга, тоже очень немолодая. Наверное, не с кем было ее оставить.

Собачку звали Сашей, все вокруг ее уже знали и привечали. А хозяин дворняги разглядывал наши книжки и разговаривал с нами — на явно подзабытом русском. «Я был там у вас... О, город Харьков! Я не стрелял, нет... Я был в гражданской службе». — «А где?» — «Ну, служба. Улица Сумская, я хорошо помню!»

Меня не оставляет догадка, что это он в мае сорок второго отправил меня в Германию.

Ну, а если и так, его ли в том вина? Бог с ним! Хорошо еще, что не попал в «Смерш» или в «Ge-Pe-U».