Творчество

Творчество

Писал, как известно, Бальмонт много, особенно стихов. Иногда по несколько стихотворений в день. Когда у него была такая стихотворная полоса (обыкновенно осенью, когда он жил у моря), он еле успевал записывать стихи. Клал около постели бумагу и карандаш, так как просыпался ночью с готовым стихотворением.

И как странно возникали в нем стихи, как будто непредвиденно для него самого: от созвучья слов, произнесенных кем-нибудь случайно, от взгляда, цветка, шороха, запаха…

Стихотворение «У моря ночью темно и страшно» возникло от слов, произнесенных ночью нашей знакомой, с которой Бальмонт встретился на берегу моря в темноте. Стихотворение «Чет и нечет» — от шума падающих с крыши капель. «В столице» — от проезжающего воза с сеном. «Бойтесь старых домов» внушено ему было картиной Борисова-Мусатова, изображающей старый дом в парке.

К. Д. Бальмонт. Портреты, шарж, силуэт

От музыки почти всегда рождались в нем стихи. Они слагались в его душе без размышлений, без раздумий. (Может быть, мне это казалось только со стороны.) Бальмонт же как-то раз написал мне, правда, будучи уже стариком, что ему приходится для заработка писать прозаические очерки. «И стихи я писал, ну стихи-то сами приходят, хотя им нередко предшествуют долгие часы поглощающих размышлений» (из письма 15 декабря 1926 года).

Никогда он ничего не придумывал ни в прозе, ни в стихах. В своих рассказах, повестях, статьях даже он писал только о пережитом, виденном, им самим испытанном.

Стихи возникали у него мгновенно. Сидит, погруженный в латинскую грамматику, и, оторвавшись от нее на минуту, рассматривает нарциссы, стоящие перед ним. Смотрит долго и начинает отбивать ритм пальцами:

Точно из легкого камня иссечены,

В воду глядят лепестки белоснежные…

В другой раз сидим у моря, смотрим на закат. Вдруг Бальмонт срывается с места и, заложив руки за спину, сгибая и разгибая в такт пальцы, ходит по берегу взад и вперед, от всех отдалившись. По дороге домой молчит. Спешит к себе в комнату записать новый стих «Закатный час». И записывает его в свою записную книжку прямо набело, уже не меняя в нем ничего.

Когда друзья Бальмонта, поэты, чьим мнением он дорожит, замечают натянутость какой-нибудь рифмы или банальность эпитета, портящие, по их мнению, прекрасное стихотворение, Бальмонт молчит, не соглашается и не спорит, но никогда ничего не переделывает в раз написанном стихотворении.

Все стихи Бальмонта в сущности точные пересказы его душевных переживаний, чувств, мыслей и мечтаний. «Запечатленные мгновения», как очень верно сказал о нем Брюсов.

Бальмонт отдавался каждому мгновению и жил в нем и в своем творчестве, и в своей повседневной жизни. Стихи, написанные им на протяжении недели, нескольких дней, даже не походили по своему настроению друг на друга. И когда Бальмонт составлял книгу из стихов своих за год, за два, старательно и вдумчиво подбирал стихи по отделам, мне всегда казалось, что внутренняя их связь немного искусственна.

Критики отрицали в Бальмонте цельность мировоззрения, и, может быть, они были правы, если не считать мировоззрением прирожденный пантеизм Бальмонта. Но Бальмонт и не гнался за ним, не вырабатывал его в себе сознательно. Он жил мгновением и довольствовался этим, не смущался пестрой сменой мигов, лишь бы только полнее и красивее выразить их. Он то взывал к Христу, то к Дьяволу, то воспевал Зло, то Добро, то склонялся к язычеству, то преклонялся перед христианством. Но эти противоречивые начала его не смущали, быть может, потому, что они объединялись в его чувстве космической цельности, мирно уживаясь рядом, выливаясь то в одну, то в другую форму законченного стихотворения.

Поэт Вячеслав Иванов так говорит в своей статье о Бальмонте (газета «Речь», 24 марта 1912 года) об этой «смене мгновений»: «В Бальмонте это не есть только любование отдельными явлениями и наслаждение ими и не распыленность индивидуальности в мгновениях (не гедонизм, не эпикурейство), а утверждение в себе и в мире солнечной энергии, той энергии, за которой стоит божественная любовь. Поэтому в лице Бальмонта мы имеем дело не с разрушительным началом общественности и нравственности, а с энергией, глубоко утверждающей бытие и действие — божественный смысл вселенского, народного, личного бытия и свободного творческого порыва».

Сам Бальмонт, правда немного позже, писал мне так об этом: «1920. 20 марта. Ночь. Вербная Суббота. …Я был в нашей церкви и думал о тебе. Я люблю службу Вербной Субботы и фигуры молящихся с ветками вербы в руках. Если бы такого элемента было больше в христианском богослужении, я более чувствовал бы себя христианином. Я хочу в молитвенности присутствия Солнца, Луны, Звезд, Океана, магии Огня, цветов, музыки. Я всегда молюсь всем существом своим, когда я плыву в Океане, когда я иду по взморью. Отсюда все бесконечные стихи мои, из нашей счастливой жизни в Бретани и в Сулаке. Но ты, Катя, не совсем верно поняла мои слова о том, что я не христианин. Ведь я многогранный, ты это знаешь, и во мне совмещается христианин и не-христианин. Я люблю и католическую церковь и православный храм. Я люблю готические соборы, уводящие душу ввысь. Я люблю христианские легенды и лики итальянской и испанской живописи. Я люблю, когда темный русский мужик произносит слово „Христос“, — я чувствую тогда благое веяние духа, побеждающее могуче и сладостно века и пространства. Как мог бы я не быть мусульманином с мусульманами, и верным Одина, и молитвенником Брамы, и покорным Озириса. Моя душа везде, и, когда допевались сейчас в озаренной церкви сладчайшие тихие песнопения, я чувствовал острые закраины кратеров Луны, и какой-то голос внутри меня говорил со спокойной убежденностью:

Я чувствую, что я древнее, чем Христос,

Древнее первого в столетьях Иудея,

Древней, чем Индия, Египет и Халдея,

Древней, чем первых гор пылающий откос.

Я был еще тогда, как в воздухе разъятом

Среди безжизненных невидящих пространств

В предчувствии немом сверкающих убранств,

????За атомом помчался атом.

Но я еще древней. Гори, душа, пророчь.

Припоминай себя в чертах многоразличных.

Я был еще тогда, как в безднах безграничных

Была единая нетронутая ночь.

К избранникам Судьбы идет от сердца уза,

Все Божии Сыны живут в моих зрачках,

Но более всего я волн люблю размах,

????Всех вер священнее — медуза».

И в конце того же письма: «…и всего лучше Его слова (Христа): „В доме Отца Моего обителей много. А если бы не так, Я сказал бы вам: Я иду приготовить место вам“» [136].

Очень много было в Бальмонте непосредственного, детского. Это находили и Брюсов, и Андрей Белый, и Вячеслав Иванов, и Эренбург и высказывали это в своих стихах.

Для него, как для ребенка, не было прошедшего, не было и будущего, было одно настоящее. Может быть, этим можно отчасти объяснить то, что Бальмонт так мало менялся с годами, даже физически.

На всех портретах его можно тотчас же узнать: люди, видавшие его в молодости, узнавали его на последних портретах, где ему за шестьдесят лет.

Есть у него и стихи, написанные им в шестьдесят лет, мало отличающиеся по свежести и пылкости чувств от его стихов в молодости.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.