6.4. Личность

6.4. Личность

Каким человеком был тот, в ком жили столь обширные знания, острый ум и таланты? Отдельные штрихи личности угадываются в событиях творческой жизни Бронштейна, о которой рассказывалось в предыдущих главах. Воссоздать же целостный человеческий образ можно только художественными средствами. Попытаемся хотя бы эскизно обрисовать облик Матвея Петровича, ограничиваясь возможностями истории, опираясь на свидетельства и документы.

Всем известна задача из школьного курса черчения — по двум проекциям предмета построить третью и вместе с тем составить объемное представление об этом предмете. Составить представление о личности М. П. Бронштейна на основании даже гораздо большего количества проекций — дело очень сложное. Потому что не только разные проекции — то, как М. П. виделся разным людям,— противоречат одна другой, противоречивы и некоторые проекции в отдельности. Это следствие сложного и гармоничного устройства интересующего нас предмета. Говоря о личности М. П., уместнее вспомнить не фигуры трехмерной или даже многомерной геометрии, а, скорее, объекты квантовой физики, «проекции» которых, как известно, существенно зависят от экспериментальной ситуации в целом. Поддаваясь этой аналогии, попытаемся охарактеризовать человеческую индивидуальность М. П. с помощью парных, сопряженных качеств.

А. И. Ансельм помнит Бронштейна и ершистым, и скромным (письмо Г. Е. Горелику от 26.4.1984 г.). Как-то М. П., узнав, что Ансельм проводит отпуск, путешествуя на лодках по Днепру, попросил взять и его с собой. «А плавать вы умеете? — спросил Ансельм.— А то еще утонете — отвечай потом перед наукой!» — «Ну, перед наукой вам отвечать не придется,— успокоил М. П.— Я ведь не Ландау. Я более педагог, чем ученый».

Бронштейн считал творческий потенциал Ландау явно большим своего, но ложной скромности у него не было. Он не склонен был особенно преуменьшать свои возможности и обладал достаточной уверенностью, чтобы, продумав вопрос, твердо высказать свое мнение, даже «вопреки мнению столь авторитетных физиков, как Нильс Бор и П. Дирак» [81, с. 218].

А. Б. Мигдал, которому в последний год жизни Бронштейна довелось быть его аспирантом, вспоминает, каким он казался слабым и сильным. В бытовых ситуациях, где теоретическая физика не главный компонент, скажем, в трамвайной давке, у крепкого от природы аспиранта невольно возникало желание поддержать под руку, оградить от толпы этого отнюдь не богатырского вида человека. Но ничего подобного такому желанию не возникало, когда Матвей Петрович стремительно выходил к доске или с места азартно включался в дискуссию, фехтуя логикой и остроумием. Тогда становились незаметны его небольшой рост и легкое заикание. Незаметны, впрочем, для тех, кто сам был погружен в события, происходящие на доске и «за ней». А тому, кого эти события интересовали лишь постольку-поскольку, могла показаться весьма комичной картина, как этот «Маленький» (под таким именем вывел его В. Б. Берестецкий [134]) отважно набрасывается на оппонентов, геометрически гораздо более крупных. И этот же — посторонний — наблюдатель должен был удивиться, что маленького роста не замечает сам его обладатель.

Матвей Петрович не отличался крепким здоровьем, несколько раз переболел воспалением легких; но здоровый дух старался сделать здоровее и тело: он с увлечением играл в теннис, учился грести, плавать, ездить на велосипеде.

В Бронштейне можно было увидеть и солидность, и мальчишество. Его называли по имени-отчеству даже многие близкие знакомые, к примеру сестры Канегиссер. И это не казалось странным. Он рано повзрослел, и взрослые манеры не стесняли его. В житейской обстановке, не связанной с наукой, у него была несколько старомодная или провинциальная вежливость, даже учтивость. Он не умел сидеть в присутствии стоящей женщины, была ли это подруга жены или домработница. По привычке, воспитанной еще в родительском доме, всегда был чисто выбрит, причесан и аккуратно одет; обычны были галстук и тройка. Это видно по фотографиям. (Такие внешние и внутренние признаки способствовали закреплению прозвища «Аббат».)

Но фотографии сохранили и другое: плюшевый мишка в руках, косынка на голове. Еще лягушонок на шарже, сделанном во время ядерной конференции 1933 г. Лягушонок был изображен на повязке М. П., которую он носил как секретарь конференции («физический смысл» этого неизвестен).

Мальчишество, насмешливое и резвящееся, было ему присуще так же органически, как и «взрослая» вежливость, только проявлялись они в разных ситуациях. У Д. Д. Иваненко сохранилась открытка, написанная Бронштейном и отправленная 6.11.1934 из Самарканда, где он и Ю. А. Крутков читали лекции:

«Иншаллах! Салам! Димус, отправляясь из Самарканда в Бухару и увидя на вокзале эту открытку, вспомнили о Вас (тебе). Не щадя затрат, закупили и посылаем. Впрочем, остаемся к Вам благосклонны.

Ю. Крутков, М. Бронштейн. 9^ого рамазана 1354 года Гиджры»

(на открытке — репродукция картины Ватагина «Горилла»).

Горячая преданность науке, поиску истины заставляли Бронштейна забывать об учтивости, когда речь шла о научной истине. Он внимательно и терпеливо встречал добросовестные вопросы. Но если видел претензии на глубокое понимание без особых на то оснований, да к тому же если претендента природа обделила чувством юмора, то мог быть и ехидно-колючим. Мог, например, специально для незадачливого претендента виртуозно доказать какое-нибудь утверждение, а получив согласие, неумолимо опровергнуть собственное доказательство под смех болельщиков. В кукольной пьесе, которая шла после ядерной конференции 1933 г беспощадно вышутил всех докладчиков подряд.

Он не был «дамой, приятной во всех отношениях»; и не считал себя обязанным нравиться каждому. Как всякая яркая личность, М. П. не у всех вызывал равно добрые чувства. Кого-то раздражала невероятная эрудиция, кому-то было неуютно от свободного его поведения и неуемной иронии. Кое-кто из пострадавших от его насмешливости сохранил и недобрые чувства к нему. Однако иронию он легко направлял не только на других, но и на себя, и поэтому большему числу людей М. П. запомнился доброжелательным и деликатным. За границей применимости этих качеств оказывались носители воинствующего невежества и догматизма. В этих случаях М. П. за словом в карман не лез, выражений особенно не выбирал и не осторожничал, где бы ни находился,— в научном собрании, в трамвае или в кабинете директора издательства. Испытавшие на себе сарказм Бронштейна, естественно, могли приписать ему злонамеренность, что в подобных случаях было не так уж далеко от истины.

С другой стороны,— с совсем другой стороны,— студенты Бронштейна вспоминают, что он был к ним добр, не был требовательным экзаменатором, удивлялся, когда студент обнаруживал знания, и щедро ставил пятерки. Он хорошо понимал, что научить физике нельзя, можно только помочь научиться и что в этом деле поощрение более полезно, чем взыскание.

Такое мягкое отношение, впрочем, уравновешивалось высоким чувством ответственности за физическую науку и за судьбу молодого человека, избирающего ее своей профессией. Бывало, М. П. видел, что студент не создан для теоретической физики, а идет туда по инерции, обусловленной биографическими обстоятельствами. Разглядеть это бывает нелегко в человеке добросовестном и не лишенном способностей, но Бронштейн был достаточно зорок и в таком случае говорил, что видел, прямо и недвусмысленно. В этом он отличался от Я. И. Френкеля, который по мягкости характера и беспредельной доброте исходил, казалось, из того, что любой человек может стать физиком-теоретиком [139, с. 121]. Впрочем, доброта была и во взыскательном отношении М. П. к выбору человеком профессии. Ведь чем раньше осознается несоответствие избранному пути, тем больше возможностей найти подлинное призвание.

Профессия налагает отпечаток даже на богатую личность. Физику-теоретику бывает трудно и в «нефизических» сферах жизни обойтись без теорий и классификаций. Известна склонность к этому у Ландау. «Теоретизирование в быту» не было чуждо и Бронштейну. Каждодневно занимаясь тщательным анализом физических ситуаций и стремясь доходить в них до сути, он умел и на жизнь — на поступки и чувства людей — смотреть в ярком свете рационализма, не знающего преград. Порожденные таким взглядом суждения Матвея Петровича бывали иногда весьма резкими, для непривычного человека чуть ли не циничными. Однако на самом деле здесь скорее следовало бы сказать о кинизме. Слова эти эквивалентны только этимологически. Древняя философия, восходящая к Антисфену и Диогену, отличается от ее бытовой версии тем, что неподчинение киников общепринятым нормам основывалось на глубоких размышлениях о смысле « общепринятости ».

Но Матвей Петрович не только умел видеть окружающую реальность в жестком свете логики, он знал еще, что слишком жесткое излучение способно разрушать и убивать. И поэтому рационализм его не был беспредельным. На его палитре человеческих чувств и форм их выражения были очень разные краски, и он свободно ими пользовался. Например, в письме приятелю, жена которого должна была вскоре стать матерью, он вместе с приветом передал ей пожелание «благополучно окотиться», однако позаботился и о том, чтобы молодую мать по возвращению из роддома ждала корзина цветов. Он мог ехидно поддразнивать своих друзей и мог с неожиданной серьезностью сказать: «Это настоящий друг, который не предаст никогда».

Людям, живущим напряженной интеллектуальной жизнью, постоянно имеющим дело с теоретическими абстракциями, бывает свойственна некоторая если не оторванность, то отделенность от реальной жизни. Матвей Петрович чувствовал себя как дома в теоретических эмпиреях, жил там, а не просто витал. Но и эмпирическая действительность была для него неустранимой компонентой жизни. Безрассудной его смелость не была. Смелость мысли, слова и поступка у него помнила о мире, в котором она действовала.

Знавшие Матвея Петровича наряду с его интеллектуальными качествами или даже прежде них единодушно отмечают его моральную чистоту. Пожалуй, только для этого качества в личности М. П. не найти сопряженного, парного. Надо только уточнить формы проявления его морали. Она была высокой, но не деспотичной. Бронштейн был, в сущности, очень терпим к людям (по мнению Ландау — даже слишком, и по этому поводу употреблялось прозвище «Аббатик»). Эта терпимость основывалась на глубоком понимании разнообразия людской породы. М. П., например, не судил человека строго, если видел, что тот имморален — не нарушает, а просто не замечает неписаных законов, находится вне их (как, например, ребенок). Но он был непреклонным, видя морально вменяемого человека, разнообразными (разумеется, уважительными) причинами оправдывающего низкие поступки.

Матвей Петрович был не из тех, кто может поступать вопреки собственным убеждениям. Например, он поддерживал весьма близкие отношения с двумя физиками, которые друг друга не выносили. Однако им ничего не оставалось делать, как терпеть это весьма необычное — «неравновесное» — положение, поскольку изменить ситуацию в свою пользу оба были не в силах.

Вспоминая о Бронштейне, мало кто обходился без эпизодов, которые можно назвать «...но истина дороже». Вот один такой.

1935 год. Докторская защита Бронштейна. Выступает В. А. Фок — его оппонент и за пять лет до этого университетский преподаватель. Безоговорочно высоко оценив диссертанта и его работу, Владимир Александрович высказал некое соображение, касающееся не столько самой диссертации, сколько теоретической ситуации в целом. Бронштейн возразил решительно, не используя никаких обычных в таких случаях формул вежливости. Он был совершенно не согласен с замечанием Фока и не считал нужным скрывать или маскировать свое несогласие в вопросе, который продумал. По свидетельству очевидцев, возражал Бронштейн так напористо, что стало неясно, кто здесь защищается.

Надо при этом иметь в виду, что Фока и Бронштейна связывали теплые отношения и глубокое взаимное уважение. Связывала их и работа в ЛФТИ, и преподавание в ЛГУ, где Фок заведовал кафедрой квантовой механики, а Бронштейн (языком отдела кадров) исполнял обязанности заведующего кафедрой теоретической физики.

О том, что система ценностей Бронштейна имела общественное звучание, свидетельствует отрывок из его письма Фоку в апреле 1937 г.: «Я придерживаюсь того (несколько подозрительного по своему происхождению) взгляда, что "общественное благо выше частного блага". Не понимаю, как можно при обсуждении вопроса о том, кто будет учить физиков механике, принимать во внимание, что Н. — симпатичный человек и что он нуждается в деньгах. ... Н. настолько некультурен, что рассматривает преподавание как дань, которую должен заплатить государству научный работник для того, чтобы ему дали средства к существованию и возможность в свободное время заниматься научным творчеством (я намеренно оставляю в стороне вопрос о возможном качестве научного творчества самого Н., так как этот взгляд все равно неправилен и нечестен, независимо от того, высказывает ли его хороший или плохой ученый)» [99].

Первым, кто пришел в дом М. П. Бронштейна после его ареста, чтобы получить достоверные сведения, был В. А. Фок. А в марте 1939 г. одновременно с научной характеристикой Бронштейна, подписанной С. И. Вавиловым, Л. И. Мандельштамом и И. Е. Таммом, письмом С. Я. Маршака Генеральному прокурору СССР было направлено письмо В. А. Фока, которое мы приведем полностью (по копии, сохраненной Л. К. Чуковской):

«Прокурору СССР т. Вышинскому от академика д-ра В. А. Фока.

Многоуважаемый Андрей Януарьевич! Я присоединяюсь к ходатайству Лидии Корнеевны Чуковской о пересмотре дела ее мужа, бывшего доцента Ленинградского университета Матвея Петровича Бронштейна.

М. П. Бронштейн в своей научной деятельности проявил себя как талантливый молодой ученый, сделавший ценный вклад в советскую науку и обладающий исключительной эрудицией в области теоретической физики. Его докторская диссертация, посвященная общей теории относительности Эйнштейна, содержит результаты большой научной ценности. В своих работах по теории металлов и полупроводников он также дал много нового. Наконец, ему принадлежит ряд научно-популярных книг для юношества, исключительно высокое качество которых было отмечено в свое время в нашей центральной прессе.

В случае, если Вы найдете возможным удовлетворить ходатайство Л. К. Чуковской, прошу при пересмотре дела М. П. Бронштейна учесть большую ценность его как научного работника».

Не будем обольщаться надеждой, будто примененным мозаичным методом можно воссоздать живой облик Матвея Петровича Бронштейна. Даже если в мозаике применять элементы резко контрастирующих цветов. Все равно остались непокрытые места, а кое-где элементы мозаики наложились один на другой (объемности изображения это вряд ли способствует).

Автор биографии, говорят, должен любить своего героя, чтобы претендовать не просто на точность описания, а на подлинную жизненную точность. Но любовь бывает слепой к недостаткам. А у читателя розово-голубой, всецело положительный образ может вызвать недоверие и даже раздражение.

В нашем случае опасность была особенно велика. Кто-то сказал, что недостатки человека — это продолжение его достоинств. В соответствии с логикой, основанной на этом афоризме, у каждого должно быть ровно столько недостатков, сколько и достоинств. У нас ущербность такой логики обнаружилась очень явно. Сбиваясь с ног, мы выискивали недостатки в нашем герое, дабы сделать его образ более правдоподобным. Увы, результаты поисков оказались скудными: правдоподобие и правдивость — слова, имеющие общий корень,— однако... Это не означает, что нам не встречались нелестные для Бронштейна высказывания. Один его знакомый, например, утверждал, что он «был склонен не столько к юмору, сколько к цинизму»; другой — что «ум его был схоластическим и почти целиком тратился на ориентирование среди разнообразного хлама, которым была заполнена память»; третий свидетельствовал даже, что «у М. П. было очень много неприятных черт и он мог обидеть человека совершенно ни за что». Однако внимательное рассмотрение этих «обвинений», с учетом личности обвинителя и соответствующей ситуации, поворачивало отрицательные характеристики если не на 180, то на 90°.

Из всей же совокупности собранных сведений возникал облик жизнелюбивого человека чистых помыслов и душевной тонкости. Мы не раз возвращались к воспоминаниям о нем Евгении Николаевны Пайерлс: щедрая одаренность и деликатность, юмор и универсальное понимание, благожелательность и высокая мораль — об этих качествах нам говорили и другие. И, как мы убедились, добрые слова о Матвее Петровиче порождены вовсе не только горечью от сознания, что он стал жертвой страшного неестественного отбора, постигшего наш народ.

Эта книга, посвященная жизни и творчеству,— не место для подробного рассказа о чудовищно нелепых событиях, которые обрушились на Матвея Петровича Бронштейна в августе 1937 г. Впрочем, полной неожиданностью тогда они уже не были. Осенью 1936 г. арестовали Н. А. Козырева и Ю. А. Круткова, которых Бронштейн знал слишком хорошо, чтобы допустить невероятное. А 1 августа 1937 г. в его квартиру пришли с ордером на обыск и арест. Обыск свелся к уничтожению его рукописей. Книги тоже были обысканы и арестованы. Самого Матвея Петровича в Ленинграде в это время не было. Он отправился в отпуск, заехав на несколько дней к родителям в Киев. Там его и арестовали. Произошло это глубокой ночью. Когда перед обыском ему предложили добровольно сдать оружие и отравляющие вещества, он рассмеялся. А уходя из дома, взял с собой только полотенце и сказал матери, что его билет на поезд сдавать не надо — он скоро вернется. Видимо, хотел ее успокоить...

Его перевезли в Ленинград. Случайная свидетельница видела, как его под конвоем, с полотенцем на шее, вывели из киевского поезда. В феврале 1938 г., отстояв в который раз огромную очередь, Л. К. Чуковская узнала приговор — десять лет дальних лагерей без права переписки и полная конфискация имущества. Она не догадывалась, что эта формулировка означала немедленный расстрел. Только в декабре 1939 г. удалось выяснить, что Матвея Петровича нет в живых. Точная дата гибели — 18 февраля 1938 г.— стала известна спустя двадцать лет. Реабилитирован М. П. Бронштейн в 1957 г.