Глава 12 Тоска

Глава 12

Тоска

Скука смертная одолела меня в этой чертовой загранице. Видел я, что стихи мои, хотя и известны кое-где и принимаются на ура, но по большей части никому тут не нужны. Да и вообще поэзия тут никому не была нужна. Все у них здесь было гладко и причесано – поля за городом, фермы. А земля, между прочим, и не пахнет ничем, да и лошади все гладкие и скучные. Люди очень любезные и приветливые, всегда улыбаются, но выдуманные все, конченые, не русская душа, одним словом. Стало тянуть меня на кутежи и скандалы. Вот это, я считал, здесь интересно людям, этому они оживлялись: когда пьяный начистишь кому-нибудь морду в кафе или скажешь какую-нибудь несусветную гадость. Часто я притворялся перебравшим – так «кутить» было сподручнее, а иногда и впрямь надирался как сапожник. Одно время аж в больнице отлеживался и цедил несколько месяцев сельтерскую.

Как-то, помню, обедали у профессора Ключникова. Шумно, душно, мертво. Приглашены были и люди из французского посольства. Был и Лундберг, написавший на книгу моих стихов рецензию. В тот вечер я много выпил. Голова захмелела, перед глазами все кружилось и прыгало. Изадора, как всегда, дала себя уговорить на танцы и несколько минут трясла своими дряблыми телесами перед восхищавшимися гостями. Так бы и вмазал в морду! Старуха уже – а все туда же!

Я стоял в стороне и потихоньку приходил в бешенство. Когда меня попросили прочесть что-нибудь, начал я с монолога Хлопуши. Голос мой звучал ощутимо раздраженно. Однако, по мере чтения, я все больше и больше воодушевлялся и когда закончил, то восторженно обвел глазами толпу слушателей. И так мне вдруг стало тошно от этих парижских смокингов и поблескивающих бриллиантов. Перед кем я читал свои стихи? Я искал людей, но и здесь их не было… Одни человеки… Я отошел в угол, но меня окружили люди, возбужденно что-то говорившие. Я отмахнулся от них и подошел к Лундбергу:

– Скверно мне!

Он понимающе посмотрел на меня и взял под локоть:

– Пойдемте, Сергей Александрович. Поговорим.

И вдруг над ухом раздается властный голос Изадоры – черт, уже пронюхала, уже тут как тут. Ну, ищейка!

– Vi kuda?

– Мы отойдем поговорить, Изадора. Вы не против, если я украду вашего мужа? – опередил меня с ответом Лундберг. Тон его был мягок и вкрадчив.

– О, Sergey, nikuda ne uhodit!

«О, Сергей, никуда не уходить!» – достала уже своим контролем до печенок! Когда ж отвяжется?!

– Ты сука! – шиплю я на нее.

– A ti sobaka! – парирует она вызывающе.

Мне вдруг становится так смешно, но я сдерживаю улыбку.

– Проклятая баба! – обращаюсь я к Лундбергу. Тот удивленно смотрит на меня, но во взгляде его не читается осуждения или презрения. Он оставляет нас. Всю обратную дорогу домой я не перестаю чертыхаться и обзывать ее. Она то молчит, то вдруг вставляет какое-нибудь из русских ругательств, которым я же ее и научил. Меня опять разбирает смех.

Как же она так вертит мною? Почему я не могу ей противиться? Что за любовь у нас с ней такая странная? И почему я все равно чувствую себя одиноким? Я люблю ее, но она все равно мне чужая. Не знаю, может, и правда, дело в языке, в нашем непонимании, хотя… Да нет, она по духу-то была русской. Дело во мне. Да, конечно во мне! Это я все чего-то ищу и не знаю чего… Тоска заела. Домой хочу!

Вообще, Изадора стала очень нервозной, нетерпимой – не отпускала меня от своей юбки ни на шаг, устраивая чуть что дикие истерики, но в то же время, как бы компенсируя свою опеку, была еще ласковее и нежнее со мной. Пила она все больше и больше, и подчас алкоголь делал ее жутко развязной – здесь она была как рыба в воде, и на каждом шагу встречались ее друзья и поклонники, с которыми она расцеловывалась и размиловывалась. Я ревновал жутко.

Как-то приревновал ее к пианисту, каждое утро приходившему к ней для репетиций. Они запирались на ключ, чтобы их никто не беспокоил, чем приводили меня в неописуемое бешенство. Я знал, как Изадора легко забывалась, поэтому всегда держал ухо востро. Однажды мне очень понадобилась книга, которая лежала как раз в той комнате, где они репетировали. Я начал громко стучать в дверь и возмущаться, не обращая внимания на шипение пытавшейся меня утихомирить Лолы. Тут дверь отворилась, и вышла Изадора с этим пианистом. Пробежав взглядом по моему лицу, она тут же поняла причину моей раздражительности и, улыбаясь, сказала:

– Pazhalista, ne volnujtes, Sergei Alexandrovitch. On pederast!

Я с трудом удержался, чтобы не расхохотаться этому «педерасту» в лицо. Да, иногда она была очень забавной.

Помню, в одном из разговоров я пытался внушить ей, что слава танцовщицы не то же самое, что слава поэта.

– Танцовщица не может стать великим человеком, ее слава живет недолго. Танцовщица умирает, и ее слава исчезает вместе с ней. Ведь это визуальное искусство.

– Нет, – упрямо говорит она. – Если это великая танцовщица, то она может дать людям то, что навсегда останется с ними, и навсегда оставит в них след. Истинное искусство ведь меняет людей незаметно для них самих.

– Изадора, ну вот люди умерли, которые ее видели, и дальше что? Танцовщики, как и актеры: одно поколение помнит их, следующее – про них уже читает, а третье вообще ничего не знает.

Она внимательно слушала переводящую мои слова Лолу, и выражение лица ее с безмятежного сменилось на взволнованное.

Я продолжал с улыбкой, глядя на нее, как на неразумное дитя:

– Вот ты танцовщица: люди могут приходить и восхищаться тобой. Могут даже плакать. Но когда ты умрешь, никто о тебе не вспомнит. Твоя великая слава через несколько лет испарится, исчезнет. И – no Isadora! – на этих словах я развел руками в воздухе. – А поэты живут и после смерти в своих стихах! Вот я – Есенин – поэт, и оставлю после себя стихи. И они будут жить вечно!

Изадора побледнела и стала очень серьезной.

– Нет, ты неправ, Сергей. Я дала людям красоту. Я отдавала им свою душу, и эта красота не умирает. Она где-то существу ет! – высокопарно заговорила она.

Потом вдруг замолчала и со слезами на глазах воскликнула: «Krasota ni umirat!».

Сердце мое вдруг защемило от жалости к этой повидавшей многое женщине, с которой меня связала сама Судьба. У меня было чувство, что я обидел нежного маленького ребенка или какую-нибудь беззащитную животинку. Несмотря на годы, она оставалась глупой наивной девочкой. Я смотрел на нее, и все нутро мое наполнялось безграничной нежностью. Я притянул ее голову к себе и похлопал по спине:

– Э-э-эх, Дункан.

Она в ответ печально улыбнулась и вышла на балкон.

Я остался в комнате, взялся за томик Пушкина и начал читать Лоле его стихи. Зная русский, она могла понять и оценить всю их простоту, красоту и великолепие. Наткнувшись на слово «Бог» в одной из строчек, я усмехнулся, вспомнив, что большевики запретили использовать в печати слово «бог». Я рассказал, как мне вернули однажды мои стихи, требуя всех «богов» заменить другими словами. Лола засмеялась и спросила, что же я сделал.

– Хм, я взял револьвер и пошел с ним к редактору. Я сказал, что декрет или не декрет, а придется печатать, как есть, поскольку я под ничью дудочку плясать не собираюсь. Он отказался. Тогда я спросил, случалось ли ему получать по морде, а потом сам пошел в наборный цех и поменял шрифт.

Услышав наши голоса и смех, Изадора с заплаканными глазами, но уже спокойная, вернулась с балкона и спросила, чему мы смеемся. Выслушав Лолу, она задумчиво сказала:

– Bolsheviki prav. Net boga. Staro. Glupo.

– Да что ты, Изадора! – воскликнул я. – Все ведь от него, от Бога! И поэзия от Бога и даже твои танцы! И ты, и я!

– О, нет, нет, – горячо возразила она. – Мои боги – это Красота и Любовь. Нет других богов. Знаешь, ли ты, что такое бог? Греки еще давным-давно это знали. Это люди придумали богов для собственного удовольствия. Ничего нет, кроме того, что мы знаем, придумываем или воображаем. Ад весь тут на земле. И рай тоже.

Вдруг она распростерла руки и, указывая на постель, сказала:

– Vot bog!

Внезапно мне стало страшно – как же она была далека от меня! Как она далека от меня! Вот ее бог – постель, тела, физическая любовь, плоть и страсть. Как я ошибался в ней! Как я мог не замечать всей низменности ее представлений о мире и жизни вообще? С этого дня я твердо решил, что уйду от нее.