«КОЧУЮЩАЯ АРМИЯ»

«КОЧУЮЩАЯ АРМИЯ»

Покинув Ольгинскую, армия двинулась по направлению к станице Хомутовской. Дорога была не слишком долгой, но тяжелой — люди и повозки буквально утопали в липкой грязи. Расположились на ночлег кто как сумел. Обоз остановился на самой окраине станицы, поскольку никому не хотелось терять драгоценные минуты отдыха.

Расплачиваться за эту беспечность пришлось весьма скоро. На рассвете красные атаковали станицу, предварительно открыв огонь из орудий и пулеметов. Контратака добровольцев заставила красных отступить, и, в общем-то, все это скоротечное сражение обошлось малой кровью. Однако этот инцидент научил многому, и отныне армия не останавливалась на ночевку, не обеспечив предварительно должного охранения.

В тот же день, после двадцативерстного перехода, добровольцы пришли в станицу Кагальницкую, где и задержались на два дня. Красные больше не показывались, что позволило армии еще дважды останавливаться на дневки в станицах Мечетинской и Егорлыцкой. Известный эмигрантский литератор, а в ту пору прапорщик Корниловского полка Р.Б. Гуль вспоминал: «Опять идем по бескрайней белой степи… Один день похож на другой. И не отличить их, если б не весеннее солнце, начавшее заменять белизну ее черными проталинами и ржавой зеленью…»^{536} Начинавшаяся весна создавала свои проблемы. «Переходы эти были невероятно мучительны, — писал позднее другой участник похода. — Днем на солнце сильно таяло, и черноземная дорога превратилась в вязкое, невылазное болото. Улицы в селениях сделались совсем непроходимыми. И лошади, и люди прямо выбивались из сил. Повозки были нагружены тяжело для сокращения обоза. Приходилось разгружать, временно оставлять одни повозки на топких местах, а коней припрягать к другим, да и самим впрягаться, чтобы только вывезти из котловины»^{537}.

Для того чтобы преодолеть восемьдесят с небольшим верст от Ольгинской до Егорлыцкой, армии понадобилось шесть дней. Такая медлительность объяснялась не только тяжелыми условиями перехода. Главная причина была в том, что добровольческое командование так и не определило окончательно направление дальнейшего движения. Распоряжения Корнилова отражали его колебания. С одной стороны, еще из Ольгинской на Кубань для установления контактов с краевым правительством был командирован генерал Лукомский. С другой — в район «зимовников» был направлен конный отряд полковника В.С. Гершельмана. С его уходом вся добровольческая конница свелась к отряду полковника П.В. Глазенапа числом в 13 человек «разного возраста, чина и даже пола»^{538}. Позднее кавалеристы Гершельмана нагнали армию уже на Кубани.

Командование старалось утаить свои колебания от подчиненных, но до конца это было сделать невозможно. Журналист Б.А. Суворин вспоминал: «Самое тяжелое за весь этот переход, который закончился для нас возвращением на Дон 21 апреля, было чувство совершенной неизвестности. Одни думали, что мы будем уходить за Волгу и в Сибирь, другие мечтали пробраться поодиночке на Север России. Неизвестность угнетала нас от самого начала похода»^{539}.

Планы Корнилова были неизвестны не только рядовым добровольцам, но и старшим генералам. Алексеев только на третий день после того, как армия покинула Ольгинскую, понял, что Корнилов ведет ее в «зимовники». Во время стоянки в Кагальницкой 16 февраля (1 марта) 1918 года он обратился к Корнилову с письмом. Этот документ слишком велик, чтобы приводить его дословно, и потому мы ограничимся наиболее важными выдержками.

«Милостивый государь, Лавр Георгиевич, настроение среди офицерского состава Добровольческой армии, по имеющимся у меня сведениям, нервное и неуверенное. Главнейшею причиной такого нежеланного состояния является полное отсутствие для всех освещения, во имя чего и как будет в ближайшее время действовать армия, какую задачу она ставит себе. Проникающие различные слухи, между прочим, и об уходе в зимовники, не успокаивают, а, напротив, усугубляют, в связи с событиями 15 февраля, нервность и порождают нарекания на лиц, которые взяли на себя нравственную ответственность за судьбу тех, которые во имя служения Родине доверили себя руководству и командованию всей нашей организации…

Как 12 февраля, так и теперь, я считаю себя обязанным высказать, что остановка в зимовниках грозит армии опасностью, что ко времени возможного выступления из этого района армия окажется окруженною и обреченною на борьбу в условиях исключительно тяжелых, быть может, безысходных и несравнимых с обстановкою настоящей минуты».

Алексеев полагал, что «идея движения на Кубань понятна массе, она отвечает и той обстановке, в которой армия находится… Она требует деятельности, от которой не отказывается большая часть армии». Исходя из этого, он считал необходимым немедленно принять четкое решение и сообщить его не только старшим начальникам, но и всем чинам армии. «Я добавлю к этому, — писал Алексеев, — что в центрах — Москве и Петрограде, — по-видимому, назревают крупные события. Вывести на это именно время из строя, хотя и слабую и усталую, Добровольческую армию можно только с риском, что она навсегда уже утратит свое значение в решении общегосударственной задачи»^{540}.

В ответе Корнилова, датированном следующим днем, чувствуется плохо скрываемое раздражение: «Милостивый государь, Михаил Васильевич, крайне сожалею о существовании в частях Добровольческой армии толков и пересудов, волнующих массы. Я должен отметить, что по имеющимся у меня сведениям распространением таких толков и слухов занимаются прежде всего чины политического отдела, настроение которых далеко не спокойное, что и сказалось в их поведении 15 февраля при обстреле ст. Хомутовской. Я усердно прошу Вас принять в этом отношении меры.

Что касается вопроса о возможности пребывания в течение некоторого времени на зимовниках, то он будет решен на основании данных разведки по выходе частей Добровольческой армии к станице Егорлыцкой. Во всяком случае, свертывать на Кубань немедленно нам не представляется возможным по многим причинам и прежде всего потому, что к нам должны присоединиться наши конные отряды полковника Гершельмана и подполковника Яновского.

Я ясно себе представляю, что единственная цель нашего движения на Кубань — это поставить Добровольческую армию в условия возможной безопасности и предоставить возможность ее составу разойтись, не подвергаясь опасности быть истребленными.

Что касается выполнения каких-либо государственных задач, то я признаю, что при существующей организации управления Добровольческой армии и при постоянном вмешательстве политического отдела в вопросы, не подлежащие его ведению, это невозможно, почему при выходе на Кубань я немедленно слагаю с себя командование Добровольческой армией и совершенно прекращаю свои отношения к организации…»^{541}

Увы! Умение выражать свои мысли на бумаге коротко и ясно к числу талантов Корнилова не относилось. Но, если вчитаться в этот многословный текст, можно заметить некоторые любопытные детали. Видно, что командующий не был уверен в будущем Добровольческой армии. В это время целью похода на Кубань для него прежде всего была возможность самороспуска армии. К слову сказать, Алексеев видел будущее примерно так же: «Распустим офицеров, дав им денег и предложив самостоятельно, через Кавказские горы, пробираться кто куда пожелает или будет в состоянии»^{542}.

Обратим внимание еще на одно обстоятельство. Попытку Алексеева настоять на «кубанском варианте» Корнилов расценил как вмешательство в свои дела и, как и прежде, отреагировал на это крайне болезненно. Можно было ожидать, что он из упрямства будет настаивать на уходе в «зимовники». Однако всего два дня спустя, 20 февраля (5 марта) 1918 года, во время стоянки в Егорлыцкой официально было объявлено о том, что армия идет на Екатеринодар.

Мотивы этого решения командующий, судя по всему, не сообщил даже ближайшим помощникам. Позднее, когда Деникин собирал материалы для «Очерков русской смуты», он запросил по этому поводу других участников похода. В полученных ответах говорилось о том, что «зимовники» были признаны неудобными для размещения армии, поскольку находились на большом удалении друг от друга, к тому же там не было необходимых запасов топлива и продовольствия. Силы же кубанцев, из-за отсутствия регулярной связи с Екатеринодаром, сильно преувеличивались^{543}.

Эти аргументы, несомненно, учитывались, но все же они не до конца раскрывают причины решения Корнилова. Сам он, как это видно из отправленного им в середине января письма командованию Румынского фронта, отнюдь не обольщался в отношении ситуации на Кубани^{544}. Трудности же пребывания в «зимовниках» были известны и ранее. Объяснение, как нам кажется, нужно искать в уже отмечавшихся особенностях характера Корнилова. Нередко в критических ситуациях он проявлял странную нерешительность. Необходимо было стороннее влияние, причем подчас исходящее от случайных, отнюдь не самых близких командующему лиц, для того, чтобы побудить его прекратить колебания. Но с этого момента принятое решение становилось исключительно его решением. Корнилов умел убеждать и себя, и окружающих в том, что выбор сделан им самостоятельно, а прежние советчики оказывались не у дел. Напомним, что на совещании в Ольгинской наиболее рьяно поход в «зимовники» отстаивал генерал Лукомский. Теперь же Лукомского с армией не было, а Деникин, как и Алексеев, был сторонником кубанского направления.

Утром 21 февраля (6 марта) 1918 года армия выступила из Егорлыцкой в направлении Лежанки. Это богатое и многолюдное село находилось уже в Ставропольской губернии, в той ее части, которая узким клином разделяла Донскую и Кубанскую области. Добровольческое командование знало, что в Лежанке сосредоточены большие силы красных. В данном случае это были не плохо организованные отряды из числа местных уроженцев, а солдаты большевизированной 39-й пехотной дивизии, наводившей ужас на весь Северный Кавказ.

Шли долго, дважды останавливались на отдых. До Лежанки было 22 версты, и Корнилов в преддверии боя берег силы добровольцев. Наконец дорога поднялась на вершину холма. Отсюда было видно все село, до которого оставалось около версты. Неожиданно со стороны Лежанки раздались орудийные выстрелы. Позиции красных защищала река Средний Егорлык — неширокая, но болотистая и уже свободная ото льда. Дорога выводила прямо на мост. Справа, у западной околицы, в районе кирпичного завода, находилась плотина с дамбой.

Корнилов приказал Офицерскому полку атаковать противника в лоб. Корниловский полк получил приказ нанести фланговый удар в районе дамбы. Красные открыли шквальный огонь из винтовок и пулеметов. Р.Б. Гуль вспоминал: «Мы идем цепью по черной пашне. Чуть-чуть зеленеют всходы. Солнце блестит на штыках. Все веселы, радостны — как будто не в бой…»^{545} Офицерский полк двигался под пулями в полный рост, почти не ускоряя шаг. Впереди, опираясь на палку, шел помощник командира полка полковник Тимановский с трубкой в зубах. Не выдержав, красные бросились врассыпную. Одновременно с запада в село ворвались корниловцы. Все сражение заняло менее получаса.

Генерал А.П. Богаевский позднее писал: «Этот первый в походе правильный бой, окончившийся полной нашей победой, имел для Добровольческой армии огромное нравственное значение. Явилась твердая вера в Корнилова и других начальников, уверенность в своих силах и в том, что лучший способ разбить большевиков — решительное наступление, не останавливаясь перед естественными преградами, сильнейшим огнем и превосходными силами противника»^{546}. Но в то же время в этом бою проявились и те проблемы, которые в течение всего похода осложняли жизнь Добровольческой армии. Прежде всего это нехватка резервов и отсутствие конницы, что затрудняло разведку и делало невозможным преследование разбитого врага.

Когда армия вошла в Лежанку, выяснилось, что она почти покинута жителями. Деникин писал об этом: «Мы входим в село, словно вымершее. По улицам валяются трупы. Жуткая тишина. И долго еще ее безмолвие нарушает сухой треск ружейных выстрелов: “ликвидируют” большевиков… Много их…»^{547} На следующий день в сельской церкви прошла панихида по погибшим добровольцам. Их было четверо (17 человек получили ранения разной тяжести). Красные потеряли 540 (по другим данным — 507) человек, причем большая их часть была убита не в бою, а уже после боя^{548}.

Первые часы пребывания в Лежанке ознаменовались серией кровавых расправ над захваченными в бою красными. Когда генералу Маркову доложили о пленных, его первой реакцией было: «На кой черт вы их взяли?» Подчиненные поняли генерала правильно — не успел он отъехать, как сзади раздались выстрелы^{549}. Командир Корниловского полка полковник Неженцев лично созывал желающих на расправу. Недостатка в таковых не было.

В дальнейшем подобная картина стала привычным делом. «Все большевики, захваченные нами с оружием в руках, — писал младший из братьев Сувориных, — расстреливались на месте: в одиночку, десятками, сотнями. Это была война “на истребление”»^{550}. Об этом же, как о само собой разумеющемся, упоминал и другой участник похода: «Конечно, мы почти в каждой станице, где останавливался обоз на несколько дней, расстреливали обличенных большевиков или вешали их комиссаров»^{551}. Оба автора, как мы видим, пишут о большевиках, но несомненно основная масса жертв имела с большевизмом мало общего. Даже Деникин, в чьем описании Кубанский поход приобретает эпические черты, подчеркивал, что «диапазон» понимания большевизма большей частью добровольцев «имел весьма широкие размеры»^{552}.

Конечно, при желании все можно объяснить. Лишенная тыла «кочующая армия» попросту не имела возможности вести с собой еще и пленных. Нельзя не учитывать и то, что многие добровольцы оставили на Дону свои семьи, о судьбе которых не было никаких известий. «А почем я знаю! Может быть, эта сволочь моих близких в Ростове перестреляла!»^{553} Но объяснить — не значит оправдать. Крайняя жестокость, с самого начала характеризовавшая поведение белых, во многом обусловила их конечное поражение в Гражданской войне.

При этом большинство добровольцев вовсе не относились к числу людей, получающих удовольствие от страданий других. Для многих из них даже зарезать курицу было проблемой. Нам представляется, что жестокость добровольцев была оборотной стороной их легендарной храбрости. В обстановке первых месяцев Гражданской войны могло показаться, что ничтожной кучке молодежи, сплотившейся вокруг Корнилова, противостоит вся остальная Россия. Эти настроения можно почувствовать в словах одной из ранних добровольческих песен:

На Родину нашу нам нету дороги,

Народ наш на нас же восстал.

Для нас он воздвиг погребальные дроги

И грязью нас всех закидал.

Раз так, то незачем бояться смерти.

Но, мало ценя собственные жизни, добровольцы столь же легко относились к жизням других. Отсюда и атаки в полный рост под пулеметным обстрелом, отсюда и расправы над пленными после боя.

Мы не будем сейчас подробно рассуждать о причинах красного и белого террора. На эту тему написано много, разброс в оценках подчас полярный и до согласия еще очень далеко. Наш герой — Корнилов, и для нас значительно важнее выяснить его отношение к этому. В исторической литературе, причем не только в работах исследователей советской поры, но и у авторов-эмигрантов, не раз упоминался некий «приказ Корнилова», якобы содержавший распоряжение о расстреле пленных. Однако такой приказ до сих пор не найден, да и вряд ли он существовал в действительности.

Другое дело, что сам Корнилов был убежден, что любые проявления мягкотелости и излишнего либерализма в создавшейся ситуации идут только во вред. Выступая в январе 1918 года перед офицерами Корниловского полка, он говорил: «В плен не брать. Чем больше террора, тем больше победы»^{554}. В том же духе звучало составленное в Лежанке воззвание Корнилова к жителям Ставропольской губернии: «На всякий случай предупреждаю, что всякое враждебное действие по отношению к добровольцам и действующим вместе с ними казачьим отрядам повлечет за собой самую крутую расправу, включая расстрел всех, у кого найдется оружие, и сожжение селений»^{555}.

Не менее характерен другой эпизод. Еще в Ростове командование армии получило предложение от действовавшей в Петрограде нелегальной офицерской организации устроить взрыв Смольного. Алексеев высказался против, так как при этом могли пострадать невинные люди, да к тому же подобная акция могла побудить большевиков к усилению репрессий. Корнилов же однозначно поддержал замысел. «Пусть надо сжечь пол-России, — заявил он, — залить кровью три четверти России, а все-таки надо спасти Россию»^{556}.

Нельзя сказать, что жестокость была чертой характера Корнилова. Он лишь сказал то, о чем думало большинство добровольцев, не исключая и старших начальников. Тот же Алексеев не протестовал против расправ над пленными. Деникин впоследствии, когда ему пришлось стать во главе белых армий Юга, категорически противился любым попыткам отменить смертную казнь. Алексеев и Деникин были просто большими дипломатами и не всегда высказывали свои мысли вслух.

Что касается Корнилова, то у него были свои, правда, достаточно специфические представления о законности. В числе взятых в Лежанке пленных было несколько офицеров-артиллеристов, командовавших батареей красных. В горячке первых минут после боя их тоже хотели расстрелять. Однако Корнилов воспротивился этому на том основании, что наказать офицера может только суд. В итоге наскоро собранный военно-полевой суд оправдал арестованных. Получилось, что жизнью своей они оказались обязаны именно Корнилову.

Так или иначе, но слухи о расстрелах в Лежанке быстро распространились по окрестным селам и станицам. Это в немалой мере повредило репутации Добровольческой армии. Белые, рассчитывавшие найти на Кубани отдых и поддержку, столкнулись здесь с открытым сопротивлением.