РАЗРЫВ
РАЗРЫВ
Пока Львов трясся в поезде, дела в Ставке шли свои чередом. О визите бывшего обер-прокурора Синода почти никто не вспоминал. Лишь Лукомский, узнав о беседе Корнилова с Львовым, выразил свои опасения по этому поводу. Корнилов ответил, что у Львова репутация порядочного человека. Лукомского это не убедило: «Что он высоко порядочный человек — в этом и у меня нет сомнений, но что у него репутация путаника — это тоже верно. Но, кроме того, мне вообще это поручение Керенского, передаваемое вам через Львова, не нравится. Я боюсь, не затевает ли Керенский какой-нибудь гадости. Все это очень странно. Почему Савинков ничего не знал, или ничего не сказал? Почему дается поручение Львову, в то время как в Ставку едет Савинков? Дай Бог, чтобы я ошибался, но мне все это очень не нравится, я опасаюсь Керенского»{363}.
В тот же день главковерх подписал приказ, в котором говорилось, что постановлением Временного правительства Петроградский военный округ, за исключением самой столицы, переходит в его непосредственное подчинение. В силу этого создавалась Отдельная Петроградская армия в составе войск Петроградского военного округа, Кронштадта, Нарвских позиций и Балтийского флота. Имя главнокомандующего армией в приказе названо не было. Корнилов помнил о просьбе Савинкова не назначать на этот пост Крымова, но рассчитывал в итоге добиться согласия на его кандидатуру.
Все эти дни Крымов продолжал оставаться в Ставке. Вечером 25 августа с ним случайно встретился Добрынский, знавший генерала и раньше. Крымов ему сказал: «Иду в распоряжение военного министра по просьбе Савинкова, 27-го выступают большевики, если будет восстание, отобью охоту его повторять…» Добрынский спросил: «А как будет с Советом рабочих и солдатских депутатов?» — «О них не знаю. Впрочем, кто из них словом или делом поддержит большевиков, то я исполню долг перед родиной…»{364} В тот же день Крымов составил приказ, в котором в качестве главнокомандующего Отдельной Петроградской армией объявлял Петроград, Кронштадт, Петроградскую и Эстляндскую губернии, а также Финляндию на военном положении. На этих территориях вводился комендантский час, запрещались забастовки, митинги и собрания, восстанавливалась предварительная цензура печатных изданий. Население было обязано немедленно сдать имеющееся у него оружие. Виновные в злостных нарушениях, а также уличенные в грабежах и насилиях должны были расстреливаться на месте. Параграф десятый содержал прямую угрозу: «Предупреждаю всех, что на основании повеления Верховного главнокомандующего войска не будут стрелять в воздух»{365}.
Петроград был поделен на три части по числу дивизий, предназначенных для того, чтобы занять город. К приказу были приложены копии плана Петрограда, на которых были отмечены казармы и фабрики с приблизительным указанием численности расквартированных там солдат и вооруженных рабочих. Приказ был составлен только в семи экземплярах (трех машинописных и четырех, переписанных от руки){366}. Объяснялось это желанием сохранить в тайне детали операции до ее начала. Ни Крымов, ни Корнилов не скрывали сам факт продвижения армии к Петрограду, поскольку были убеждены, что действуют в полном согласии с Керенским.
Крымов выехал из Могилева около полудня 26 августа. В тот же день вечером в кабинете Корнилова собрались Филоненко, Завойко и Аладьин. Назначение Корнилова главой правительства рассматривалось присутствующими как само собой разумеющееся, разговор шел о конкретных формах реорганизации верховной власти. Установление единоличной диктатуры было признано нежелательным, а потому было решено создать орган диктатуры коллективной — Совет народной обороны. Председателем его должен был стать Корнилов, а Керенский занять пост его заместителя. В совет планировалось также включить Алексеева, Колчака и известных политических деятелей — от умеренных социалистов до представителей старой бюрократии. После совещания Корнилов остался работать над бумагами, а Завойко, Аладьин и полковник Голицын за вечерним чаем обсуждали технические детали ожидавшегося приезда Керенского. С этим обитатели губернаторского дома и разошлись спать, не подозревая о том, что маховик будущих трагических событий уже раскрутился вовсю.
В Петрограде утро 26 августа тоже не предвещало ничего необычного. В первой половине дня Савинков дважды обращался к Керенскому с просьбой подписать документы, привезенные им из Ставки. Керенский по привычке уходил от ответа, но наконец согласился заслушать доклад Савинкова о его поездке в Могилев на вечернем заседании правительства. К этому времени, подчиняясь распорядку премьера, кабинет перешел на ночной режим работы. Заседание было назначено на 10 вечера, что было далеко не самым поздним временем. Но за оставшиеся часы все планы изменились кардинальным образом.
Поезд, в котором ехал Львов, прибыл в столицу в два пополудни. С вокзала Львов позвонил во дворец, но Керенский назначил ему аудиенцию лишь вечером. Остававшееся до этого время Львов провел на квартире у Милюкова. Показательно, что сам Милюков ни слова не рассказал о деталях этой встречи, хотя можно быть уверенным, что Львов не утерпел и передал хозяину какие-то подробности своего поручения. Так или иначе, но в шестом часу Львов перешагнул порог кабинета Керенского.
Керенский встретил его приветливо. Он спросил: «Вы опять по тому же делу?» Львов ответил: «Нет. Тут обстоятельства изменились». Он сбивчиво начал говорить о том, что Керенскому грозит опасность, что он приехал предупредить об этом. Видя, что собеседник на это не реагирует, Львов наконец собрался с духом. «Я должен передать вам формальное предложение». — «От кого?» — «От Корнилова». Суть рассказа Львова сводилась примерно к следующему: в ближайшее дни в Петрограде готовится выступление большевиков, предупредить это можно единственным способом — передать всю полноту власти в руки Корнилова. В новом правительстве Керенскому будет предоставлен пост министра юстиции, пока же ему необходимо ради собственного спасения срочно выехать в Ставку.
Сначала Керенский не поверил: «Бросьте шутить, Владимир Николаевич!» Но Львов взволнованно убеждал его в том, что единственный выход для него — это принять требования Корнилова. Керенский бегал взад и вперед по огромному кабинету. В голове у него уже рождался план. Он сказал Львову, что если он просто передаст это предложение правительству, то ему никто не поверит. «Если вы ручаетесь, что действительно передаете поручение Корнилова, то возьмите и запишите его требования». Львов сел за стол и тут же написал короткую записку: «Генерал Корнилов предлагает:
1. Объявить г. Петроград на военном положении.
2. Передать всю власть, военную и гражданскую, в руки Верховного главнокомандующего.
3. Отставка всех министров, не исключая и министра-председателя, и передача временного управления министерств товарищам министров вплоть до образования кабинета Верховным главнокомандующим»{367}.
Именно этот документ позднее везде фигурировал как «ультиматум Корнилова». Уточним некоторые детали: написан он все-таки был Львовым, хотя и от имени Корнилова. В записке говорилось о предложениях, а не безусловных требованиях. Первый пункт «ультиматума» был уже давно согласован с Керенским. Что касается второго и третьего пунктов, то они могли удивить Керенского, но никак не стать основанием для паники. Но Керенский уже сделал для себя выбор: ему нужны были доказательства готовящегося переворота, причем как можно в большем количестве, для того чтобы компенсировать их слабую убедительность.
Львов закончил свою записку и, подавая ее Керенскому, сказал: «Это очень хорошо, что все кончится мирно. Там считали очень важным, чтобы власть от Временного правительства перешла легально. Ну а вы, что же, поедете в Ставку?» Керенский держал в руках заветный листок. Теперь он мог уже не притворяться: «Конечно же нет, неужели вы думаете, что я могу быть министром юстиции у Корнилова?» Неожиданно Львов просиял: «Конечно, не ездите. Ведь для вас там ловушка готовится. Он вас там арестует. Уезжайте из Петрограда… А там вас ненавидят»{368}. Как видно, Завойко излишне переусердствовал, пугая Львова. Зато у Керенского теперь появился новый мотив для того, чтобы действовать. Он договорился с Львовым о встрече в восемь вечера в особняке военного министра на Мойке. Там стоял аппарат Юза и можно было связаться с Корниловым по прямому проводу.
Керенский был на месте даже раньше назначенного часа. В качестве свидетеля он пригласил с собой товарища министра внутренних дел В.В. Вырубова. Тот опоздал, перепутав место встречи, задержался и Львов. Однако Керенский не стал никого дожидаться. Не исключено, что он поступил так преднамеренно, поскольку незадачливый посланец Корнилова мог бы стать помехой в задуманном плане. Напомним, что аппарат Юза — это усовершенствованный телеграфный аппарат, позволяющий передавать не только точки и тире, но и печатать текст буквами на длинной ленте. Идентифицировать собеседника, находящегося на другом конце провода, в этом случае крайне сложно. Этим-то обстоятельством и воспользовался Керенский.
Керенский заявил Корнилову, что рядом с ним у аппарата стоит Львов, и попросил подтвердить привезенные им сведения. Корнилов ответил, что он вновь готов повторить сказанное им Львову для передачи Керенскому. «События последних дней и вновь намечающиеся повелительно требуют вполне определенного решения в самый короткий срок». Из этих слов было совершенно неясно, о чем идет речь. Тогда Керенский вторично, на этот раз от имени Львова, попросил Корнилова подтвердить его предложение. На этот раз Корнилов был более конкретен: «Да, подтверждаю, что я просил вас передать Александру Федоровичу мою настойчивую просьбу приехать в Могилев». Керенский не унимался:
— Понимаю ваш ответ как подтверждение слов, переданных мне Владимиром Николаевичем. Сегодня выехать нельзя. Надеюсь выехать завтра. Нужен ли Савинков?
Корнилов отвечал:
— Настоятельно прошу, чтобы Борис Викторович приехал вместе с вами. Сказанное мною Владимиру Николаевичу в одинаковой степени относится и к Борису Викторовичу. Очень прошу не откладывать вашего отъезда позже завтрашнего дня. Прошу верить, что только сознание ответственности момента заставляет меня так настойчиво просить вас{369}.
Даже при крайней степени предвзятости, в этом разговоре невозможно увидеть доказательства какого-то преступного умысла со стороны Корнилова. Он просит, а не требует. Что касается Керенского, то его поведение явно пахнет провокацией. Он обманул Корнилова, выступив от имени Львова, да и к тому же всячески подбивал своего собеседника на необдуманные высказывания. Правда, делал он это без особого успеха. Из беседы было ясно только то, что Корнилов просит Керенского и Савинкова спешно приехать в Ставку. Делать на этом основании выводы о мятеже было более чем рискованно.
Керенский с Вырубовым спускались из аппаратной в вестибюль, когда на лестнице их встретил запыхавшийся Львов. Первым делом он спросил: «Что же, Александр Федорович. Я верным другом оказался, не обманул вас?» В этих словах столько детского и непосредственного. Так и видишь, как Львов спрашивает Керенского, заглядывая ему в глаза снизу вверх. Он доверился старшему другу (неважно, что «старший друг» был на девять лет моложе Львова), но тот его безжалостно обманул.
В Зимнем дворце Керенский встретил оказавшегося здесь по своим делам помощника начальника Главного управления милиции С.А. Белавинского. Премьер оставил Львова ждать в приемной, а сам провел Белавинского в свой кабинет и спрятал в углу за шторой. Затем он вновь пригласил к себе Львова и попросил вновь прочесть вслух свою записку и подтвердить ее содержание. Измученный Львов сказал, что он четыре ночи не спал, но послушно сделал все, что у него просили. Он даже подтвердил содержание телеграфного разговора с Корниловым, хотя сам при этом не присутствовал. Тогда торжествующий Керенский вывел из угла Белавинского и объявил Львову, что тот арестован{370}. Львов был помещен под стражу тут же во дворце. К нему приставили целых двух часовых, причем находились они не снаружи у дверей, а в самой комнате, ни на секунду не выпуская арестованного из виду.
Керенский тут же продиктовал телеграмму в Ставку. В ней говорилось, что Корнилов отрешается от должности Верховного главнокомандующего. Ему предписывалось немедленно прибыть в Петроград, а обязанности главковерха временно возлагались на генерала Лукомского. Телеграмма была без номера и подписана просто «Керенский». Тем временем в Малахитовой гостиной стали собираться министры. Керенский явился на заседание с опозданием. Он был очень оживлен и явно доволен собой. Почти все, видевшие его в этот вечер, вспоминают, что премьер был в необыкновенно приподнятом настроении.
Керенский рассказал другим членам правительства о визите Львова, прочел «ультиматум» и телеграфную ленту разговора с Корниловым. Премьер потребовал себе исключительные полномочия для борьбы с мятежом и право формирования кабинета министров по своему усмотрению. После минутного молчания первым поднялся государственный контролер Ф.Ф. Кокошкин. Он сказал, что в такой ситуации не считает возможным оставаться в составе правительства и просит принять его заявление об отставке. Его единодушно поддержали все другие члены кабинета. Керенский заявил, что он принимает отставку правительства, но просит министров вплоть до назначения их преемников оставаться на своих местах. С этим согласились все, за исключением Кокошкина.
Заседание затянулось допоздна. Лишь около четырех часов ночи Керенский вернулся к себе. Находившийся в соседней комнате Львов вспоминал, что Керенский еще долго пел в своем кабинете арии из опер{371}. Человек, способный распевать среди ночи оперные арии, либо окончательно сошел с ума, либо пребывает в крайней степени радостного возбуждения. Керенский действительно ликовал, от прежней его апатии не осталось и следа. Мучившие его в предшествующее время вопросы разом разрешились сами собой. Теперь не нужно было поддаваться напору Савинкова, не нужно было идти на соглашение с Корниловым, рискуя своей репутацией «героя революции». Он снова стал Керенским мартовских дней, человеком, на которого затаив дыхание будет смотреть вся Россия. В том, что все будет именно так, Керенский не сомневался.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.