Глава 16 В окопах

Глава 16

В окопах

18 ноября 1915 г., перебравшись во Францию, Черчилль собирался присоединиться к своему полку в Блекене, в тридцати километрах от Булони. Однако на пристани его ждала машина. Ее прислал сэр Джон Френч, который приказал доставить его в свою штаб-квартиру в Сент-Омере. Но Черчилль решил сначала заехать в Блекен, где несколько часов общался с сослуживцами по Оксфордширскому йоменскому полку, а потом отправился в Сент-Омер, где и переночевал впервые как военнослужащий в штаб-квартире главнокомандующего, «в прекрасном замке, – написал он Клементине, – с горячими ваннами, кроватями, шампанским и всеми удобствами».

В тот вечер Френч предложил Черчиллю выбор – присоединиться к его штабу в качестве адъютанта или возглавить командование бригадой на фронте в ранге бригадного генерала. Черчилль выбрал бригаду, но спросил, нельзя ли сначала набраться немного опыта окопной войны. «Я твердо решил не возвращаться ни в какое правительство до окончания войны, – написал он брату в свой первый день во Франции, – если только мне не предложат широкие и реальные исполнительные полномочия. Но эти условия вряд ли будут удовлетворены. Поэтому я намереваюсь приложить все усилия, чтобы проявить себя в армии. Как ты знаешь, это моя первая профессия, к которой у меня всегда лежала душа».

Набираться окопного опыта Черчиллю предстояло в Гвардейской дивизии. В первый же день во Франции он посетил штаб-квартиру дивизии в Ла-Горг. «К моему удивлению, – писал он Клементине, – в сутки они теряют всего около 15 человек убитыми из 8000, ведущих активные боевые действия. Я буду на тебя дуться, если ты позволишь себе переживать из-за того, что я подвергаю себя риску». Всего через сутки пребывания во Франции все его разочарования, похоже, исчезли. «Я здесь очень счастлив, – рассказывал он ей. – Я раньше не понимал, что означает освобождение. Просто не могу объяснить, как я мог угробить столько месяцев на бессильные переживания, вместо того чтобы провести их на войне».

20 ноября Черчилль присоединился ко 2-му батальону Гренадерского гвардейского полка, который отправлялся на передовую на двухсуточную смену: сорок восемь часов на линии фронта, затем сорок восемь часов в резерве. Первую ночь он провел к северу от Нев-Шапель в расположении командного пункта батальона, в развалинах того, что называлось прежде Эбенезер-фарм. «В тот вечер, – позже вспоминал он, – принесли тело убитого гренадера и положили в разрушенной ферме, чтобы похоронить на следующий день».

Настороженность офицеров по отношению к новичку быстро рассеялась. «Условия жизни, – рассказывал он жене, – конечно, суровые и не полезные для здоровья, но в целом жаловаться не на что, кроме как на то, что мерзнут ноги. Во второй день на передовой отправился в землянку на передней линии окопов. В этой землянке не более опасно, чем в штабе батальона, – успокаивал он ее, – потому что траншеи соединяются частыми переходами, и пули посвистывают далеко вверху».

Первые сорок восемь часов, проведенные Черчиллем на передовой, познакомили его с опасностями и неудобствами, которые ему предстояло переносить почти полгода. «Грязь и мусор повсюду, – писал он Клементине на второй день. – Могилы копают в тылу настолько небрежно, что из земли торчат конечности, куски одежды; вода и дерьмо со всех сторон, и над всем этим в ослепительном лунном свете полчища летучих мышей под непрекращающийся аккомпанемент пулеметных очередей и свист пуль». Черчилль позже вспоминал: «Именно в этой обстановке я нашел такое счастье и удовлетворение, каких не знал много месяцев».

Тем временем в Лондоне правительство решило провести эвакуацию войск с Галлипольского полуострова. Хенки, являвшийся, подобно Черчиллю, активным сторонником продолжения операции, записал в дневнике: «Решение абсолютно ошибочное, и после отставки Черчилля нам особенно не хватает мужества».

24 ноября, находясь в резерве, Черчилль написал матери: «Представь, я снова чувствую себя молодым». Еще через два дня, вернувшись на передовую в землянку, он получил приказ отправиться в тыл. Там его будет ждать автомобиль, чтобы отвезти на встречу с командующим корпусом. Черчилль как строевой офицер обязан был подчиниться. Сразу после его ухода немцы начали обстреливать передовые траншеи. «Я избежал целой кучи снарядов, которые разорвались на трассе буквально в сотне метров у меня за спиной», – написал он Клементине. Пройдя около часа в сторону от линии фронта по мокрым полям, где постоянно свистели случайные пули и периодически рвались снаряды, он добрался до перекрестка, где его должен был подобрать автомобиль командующего корпусом. Но его прогнали выстрелы. Штабной офицер, который прибыл за ним, сказал, что генерал «просто хотел поболтать и что это можно будет сделать в любой другой день».

Раздосадованный Черчилль отправился обратно, еще час ковыляя по мокрым полям, но уже в полной темноте. «Можешь себе представить, – рассказывал он Клементине, – как я ругал этого самодовольного генерала, который, разумеется, из лучших побуждений выдернул меня под дождь и ветер – и совершенно зря». Добравшись до передовой, он узнал, что через пятнадцать минут после того, как он ушел, в его землянку попал снаряд. Погиб один человек из трех, находившихся внутри. «Когда я увидел то, что осталось от землянки, я уже не так сильно сердился на генерала, – написал Черчилль Клементине. – Теперь понимаешь, насколько бессмысленно о чем-то переживать. Все – случайность, и наши действия лучше всего не планировать. Надо самым простым и естественным образом принять условия игры и положиться на Бога, что, по сути, то же самое. Такие чудеса, – рассуждал он, – происходят здесь повсеместно. Они не вызывают восторга и даже интереса. Летящий снаряд не вызывает у меня сердцебиения, не давит на психику и не заставляет приседать, как многих других. Я с удовлетворением понял, что многие годы, проведенные в роскоши, ни в коей мере не испортили мне нервы. В этой игре я, надеюсь, окажусь не хуже прочих».

Черчилль оставался с гвардейцами в целом пять суток, проведя еще сорок восемь часов в окопах на переднем крае. «Я дежурил часть ночи, чтобы другие могли поспать, – рассказывал он Клементине. – Вчера вечером обнаружил часового, заснувшего на посту. Я страшно напугал его, но не стал обвинять. Он – молодой парнишка, а я не офицер его полка. А наказание за такое как минимум два года».

Это был сезон сырых, холодных ветров, дождя, слякоти и снега. Меньше чем за неделю его пребывания на передовой два человека погибли, двое скончались от ран, восемь получили ранения. «Если моя судьба до сих пор не предрешена, – написал он Клементине, – значит, она будет хранить меня. В таком случае Рэндольфу не придется стыдиться того, что я сделал для страны».

Черчилль продолжал жить в землянке на передовой. Накат в ней был высотой всего семьдесят сантиметров. Командир его роты написал домой, что Черчилль «воспринял сырой глиняный пол и тесное пространство вполне жизнерадостно, и мы прекрасно проводим время. Он забыл политику, и гораздо сильнее в нем играют военные инстинкты, которые достались ему от его великого предка – герцога Мальборо. Он строго соблюдает дисциплину и приветствует вышестоящих офицеров так же четко, как каждый из нас. Забавный мир».

Свой сорок первый день рождения Черчилль провел в землянке. «Был сильный артобстрел, – рассказывал он Клементине. – Примерно три часа траншеи находились под огнем. Снаряды рвались по два в минуту. Я прекрасно видел все происходящее. Роскошное зрелище. Из нашей роты задело только двух человек, но тем не менее все были очень рады смениться. По возвращении мы отметили мой день рождения самым веселым ужином».

Следующие восемь дней Черчилль находился со своим батальоном в тылу, в Мервилле, куда не доставал огонь вражеской артиллерии. 1 декабря он вернулся в штаб-квартиру Френча в Сент-Омер, где развеселил присутствующих, назвав себя «сбежавшим козлом отпущения». Узнав, что в Галлиполи, скорее всего, будет эвакуация, он признался, что теперь охотно вернулся бы в палату общин и выступил против своих бывших коллег. Рассказывая о дебатах в «Дарданелльском комитете» с мая до ноября, он сказал: «Я был одним из слуг его величества, но не прислугой высшего ранга». Один из офицеров заметил: «Он ничего не растерял, оказавшись в окопах, даже своего блестящего красноречия».

Изобретательность Черчилля тоже не пропала. Теперь он сосредоточился на окопной войне. 1 декабря в Сент-Омере он вернулся к своей идее устройства борьбы с проволочными заграждениями. В записке, которую Ф. Э. Смит согласился распространить в кабинете министров, Черчилль писал, что «вместо того, чтобы бросаться на проволоку голой грудью, следует создать некий металлический щит, который можно двигать вперед на колесах или лучше на гусеницах и который должен быть способен преодолевать стандартные препятствия, такие как рвы, брустверы или траншеи». Каждый, по его мысли, должен быть оснащен двумя или тремя пушками и акустическим прибором. Прочность его должна быть такова, чтобы сминать колючую проволоку, а остановить его могло бы лишь прямое попадание орудия. Гусеничные щиты можно также делать с бронированными кабинами для пулеметчиков.

Клементина и леди Рэндольф очень опасались за жизнь Черчилля. «Если ты будешь слишком высовываться и тебя убьют, – написала Клементина в поздравительном письме к его дню рождения, – мир может подумать, что ты искал смерти из-за переживаний по поводу Дарданелл. Твой долг перед страной постараться остаться в живых (в соответствии с твоей воинской честью)». От леди Рэндольф пришло предупреждение: «Пожалуйста, веди себя разумно. После десяти лет тебе надо постепенно привыкать к окопной жизни. Но я уверена, ты не будешь «валять дурака». Помни, ты предназначен для более великих событий, даже чем те, что были в прошлом».

Несмотря на политические удары, которые на него обрушились, и резко изменившиеся жизненные обстоятельства, Черчилль не воспринимал все эти изменения трагически. «Сейчас, – писал он Клементине из штаб-квартиры Френча в Сент-Омере 1 декабря, – я пребываю в мире комфорта после роскошной горячей ванны и набираюсь сил перед ужином». Расставание с гренадерами получилось совсем иным, чем встреча. «Тогда полковник, – писал он, – счел необходимым заметить мне: «Мы не хотим показаться негостеприимными, но что касается вашего прибытия – у нас не было выбора». Теперь же все улыбаются, машут руками и приглашают возвращаться когда пожелаю и оставаться сколько захочу. Конечно, мне было очень тяжело, но я старался вести себя наилучшим образом, и уверен, мне это удалось. Теперь у меня ощущение, что я расстаюсь с местом, где провел несколько месяцев. Потери нашего батальона составили 35 из 700 человек – за шесть дней, в которые мы ничего не делали».

Черчилль писал о продуктовых посылках, которые Клементина договорилась отправлять ему из «Фортнум энд Мэйсон». «Дорогая, где посылки с продуктами? Они являются моим единственным вкладом в общий котел, пока я жив. Мы питаемся пайками, а у офицеров есть еще кое-что, присылаемое из дома. Мне тоже хочется вносить свою долю. Так что присылай что-нибудь. Персиковый бренди, например, был бы хорошим вкладом по части спиртного. Что касается армейского будущего, то я второй раз был на обеде у лорда Кавана, командира Гвардейской дивизии, и имел с ним длительную беседу. Он настоятельно рекомендовал мне перед тем, как командовать бригадой, принять батальон. Видимо, я так и сделаю, если представится возможность. Он говорил о назначении меня на высокую должность как о чем-то совершенно естественном, но подчеркивал важность продвижения шаг за шагом».

Черчилль завершает письмо советами Клементине, которая в это время жила с невесткой и свекровью на Кромвель-роуд, 41: «Хорошо питайтесь. Держи достаточно прислуги и горничную; принимай гостей выборочно, время от времени позволяй себе развлечения. Не вижу причин для чрезмерной экономии».

В Сент-Омере, ожидая назначения командующим бригадой, Черчилль подружился с молодым капитаном Луисом Спирсом. 5 декабря они со Спирсом посетили французскую линию фронта близ Арраса. Французский генерал, в чьем расположении они были, подарил Черчиллю великолепный французский стальной шлем, который тот сразу же оценил. «Я собираюсь носить его постоянно, – писал Черчилль, – поскольку он красив и, возможно, защитит мои драгоценные мозги». Через два дня после этого визита Черчилль поехал со Спирсом на бельгийское побережье в Ла-Панн, где заканчивались линии окопов союзников.

На обратном пути он рассказывал Спирсу о своих планах окончания войны и наступлении на немцев либо через Голландию, либо через Боркум. Всегда изобретательный, он также говорил о запуске торпед с гидропланов. Вернувшись в Сент-Омер, он обнаружил письмо от Керзона, содержащее доклад адмирала Уэмисса, преемника де Робека в Дарданеллах. Керзон решительно поддержал позицию предшественника по возобновлению наступления с моря. «События развиваются быстро, – записал Спирс вечером в дневнике, – и Черчиллю, может быть, придется вернуться в Лондон».

Но утром, на холодную голову, Черчилль понял, что возвращение невозможно. «От моего участия в этих дискуссиях ничего хорошего не будет, – написал он Клементине. – Новый, ничем не скомпрометированный человек типа Керзона имеет больше шансов, чем я». Но письмо Керзона вызвало к жизни прежние мысли. «Если при эвакуации произойдет катастрофа, – писал он, – последствия будут невообразимыми. Расчет будет суровым». Но в результате эвакуация с Галлипольского полуострова обошлась без человеческих жертв.

Самому Керзону Черчилль написал: «Перестав думать об этой печальной ситуации, к которой так долго было приковано мое внимание, я ощутил физическое облегчение, словно буквально сбросил с себя тяжелый груз. Так у человека, который может быть убитым в любой момент – надеюсь, это не про меня, – тревоги, большие и малые, отступают в туманную даль».

8 декабря Клементина пришла в здание Адмиралтейства, где с помощью Мастертон-Смита ее соединили по телефону с мужем в Сент-Омере. Черчилль был рад услышать ее голос, но потом написал: «Поскольку в помещении находился штабной офицер, я многого не мог сказать и боюсь, тебе могло показаться, что я был сух». «Мне тоже хотелось сказать тебе столько всего, чего нельзя прокричать в бездушный микрофон», – ответила Клементина на следующий день. Пока она находилась в Адмиралтействе, из бывшего кабинета Черчилля вышел Хенки. Он сказал ей: «В трудные и тяжелые моменты мне для принятия решений очень не хватает мужества и энергии вашего супруга».

Теперь решения принимали другие. 9 декабря Черчиллю сказали, что он будет назначен командиром 56?й бригады в звании бригадного генерала. «В целом весьма удовлетворительное предложение, – сообщил он Клементине. – Прежде чем возглавить бригаду, надо провести несколько дней в расположении Гвардейской дивизии, находящейся сейчас в Лавенти, чтобы изучить систему снабжения. Я изучаю маршрут от базы до окопов и т. д. Вечер провел в своей прежней роте, распевая песни весьма непристойного содержания. Ты прислала совершенно божественный и роскошный спальный мешок. Ночь пролетела как один краткий миг. Мой французский шлем – предмет всеобщей зависти. Я выгляжу в нем очень воинственно – как воин Кромвеля. Я намерен постоянно носить его под огнем, но в основном для красоты». Он также написал, что у гренадеров бытует мнение, что после бригады его назначат командиром дивизии.

А Клементина страдала. «Я проживаю день за днем в неизвестности и тоске, – писала она. – По ночам лежу и повторяю: «Слава богу, он пока жив». Четыре недели твоего отсутствия для меня как четыре года. Дорогой мой, ну к чему тебе эти военные амбиции? Почему ты не можешь оставаться с гусарами на их квартирах?»

Надежда Черчилля получить командование бригадой, а впоследствии – дивизией внезапно оказались под угрозой, когда Асквит проинформировал Френча, что планируется замена самого главнокомандующего. «Бригада или рота, – написал Черчилль Маршу, узнав это, – для меня в настоящее время одно и то же или почти одно и то же. Я спокойно вверяю себя судьбе в руки с внутренним чувством, что все будет хорошо и что мои главные дела еще впереди». В этот же вечер он написал и Клементине: «Поверь, я неподвластен тому, что происходит. У меня глубокое убеждение, что мои самые главные дела – впереди. Я спокойно плыву по ветру». Вместе с тем он продолжал думать о возвращении в Лондон в не очень отдаленном будущем: «Полагаю, моим долгом в первые месяцы следующего года будет выступить в парламенте и потребовать отставки Асквита и Китченера. Когда я буду уверен, что час настал, я не стану избегать трудностей и споров. Я чувствую огромную уверенность в собственных силах».

Уверенность была Черчиллю необходима. Едва он запечатал письмо, из Лондона в Сент-Омер позвонил сэр Джон Френч. Он только что получил письмо от Асквита, который запретил назначать Черчилля командиром бригады. «Он может взять батальон», – заявил Асквит. Это предполагало понижение звания от бригадного генерала до подполковника и ответственность не за пять тысяч человек, а менее чем за тысячу. Асквит знал, что на следующий день, если Черчиллю будет обещана бригада, в палате общин консерваторы обязательно поинтересуются, командовал ли он хотя бы батальоном и сколько недель провел на фронте в качестве пехотного офицера. Асквит решил предупредить нападение.

Черчилль распечатал уже написанное письмо Клементине и приписал в постскриптуме: «Отмени заказ на мундир!» После чего добавил: «Не позволяй премьер-министру обсуждать с тобой мои дела. Держись холодно, отстраненно и не допускай даже признаков согласия, что бы он ни говорил». Предложение возглавить батальон возмутило его. «От этого никакой пользы, – написал он Клементине, – за исключением нахождения при главнокомандующем, который верит в меня и намеревается через несколько недель повысить». Риски и хлопоты командования батальоном были значительными. Было много забот, и при этом отсутствие реальной свободы действий.

18 декабря, в последний день пребывания сэра Джона Френча на посту главнокомандующего, они с Черчиллем устроили пикник на природе, после чего вернулись в Сент-Омер. Там Френч сказал своему преемнику, сэру Дугласу Хейгу, что заинтересован в том, чтобы Черчилль, которому не дали бригаду, получил хотя бы батальон. Хейг записал в дневнике: «Я ответил, что возражений не имею, поскольку Уинстон хорошо проявил себя в окопах, а у нас не хватает батальонных командиров».

Позже Хейг пригласил к себе Черчилля. Они познакомились, когда Черчилль был молодым парламентарием, а Хейг – майором. Встреча прошла хорошо. «Он общался со мной крайне доброжелательно и уважительно, – сообщал Черчилль Клементине, – заверил, что ему доставит огромное удовольствие поручить мне бригаду, что его единственное желание – видеть на фронте всех способных людей и что я во всем могу на него рассчитывать».

Было совершено ясно, что Хейг дает ему шанс. В этих обстоятельствах он согласился принять батальон. На следующее утро Френч готовился покинуть Сент-Омер. Попрощавшись с генералами, он вышел и сказал Черчиллю, который ждал в приемной: «Уинстон, очень удачно, что последнюю четверть часа мне предстоит провести с вами». Они некоторое время беседовали наедине, затем, как сообщил Черчилль жене, «он двинулся мимо почетного караула – и быстро сошел с исторической сцены в тусклую обыденную жизнь».

Черчилль не считал отставку Френча оправданной или необходимой. «Но, – написал он Клементине, – Асквит бросит волкам кого угодно, лишь бы сохранить свой пост. Сам я думаю про батальон, хотя даже не предполагаю, куда могут назначить. Надеюсь, люди будут рады оказаться под моим началом и с уверенностью вверят свою судьбу в мои руки. Я без особого сожаления думаю обо всех делах, которые я, при моей энергии и способностях, мог бы, но не в состоянии сделать. Я наблюдаю насколько могу за слабым, нерешительным и некомпетентным течением государственной политики, прокручиваю в уме, что должно было бы быть сделано, а потом отбрасываю все в сторону».

18 декабря Черчилль написал Ф. Э. Смиту, который в июне был назначен генеральным атторнеем и вошел в состав правительства: «Ко мне здесь все хорошо относятся, я чувствую уважение, и меня обычно призывают вернуться домой и раздолбать это проклятое правительство». После Рождества, не будучи еще назначенным на должность, Черчилль на несколько дней вернулся в Лондон. Там он однажды ужинал с Ллойд Джорджем, который отдалился от Асквита и от центра политической власти. Он также встретился за ланчем с редактором Observer Д. Л. Гарвином, другом Фишера, который выступал за примирение между ними. «Он готов закопать топор войны, – сообщил Гарвин, – и целиком и полностью за вас. Почему бы не открыть заново старое предприятие на новой основе в сопровождении бросаемых в воздух шляп по всей стране? Славы хватит на вас двоих и еще останется с кем поделиться».

Была ли это просто фантазия? В течение четырех дней в Лондоне Черчилль пришел в возбуждение от разговоров о неминуемом кризисе, связанном с воинской повинностью. Вернувшись во Францию 27 декабря, он рассказал об этом капитану Спирсу, который записал в походном дневнике: «В Лондоне он встречался с Ллойд Джорджем, который собирается сокрушить правительство. Когда либо Бонар Лоу, либо Ллойд Джордж станет премьер-министром, то Черчилль получит военную промышленность или Адмиралтейство». В тот же день Черчилль написал Ллойд Джорджу: «Не упустите возможность. Время пришло».

Ожидая в Сент-Омере новостей о своем батальоне, Черчилль перебрался из Генерального штаба в квартиру Макса Эйткена, который тогда занимал пост наблюдателя от Канады на фронте. Они были друзьями, и Эйткен уговаривал Черчилля подумать о возвращении к власти. В это время Черчиллю, как никогда, нужна была поддержка, и он всю жизнь был благодарен Эйткину за веру в него. Пока они общались в Сент-Омере, Ллойд Джордж посетил Клементину на Кромвель-роуд, 41. «Мы должны вернуть Уинстона, – сказал он и спросил: – Не хочет ли он вернуться в Англию, чтобы возглавить отдел тяжелого вооружения в Министерстве военной промышленности? Сотня тяжелых пушек, которые должны были быть поставлены в марте, задерживается из-за отсутствия напористости ответственного за это человека».

Из предложения Ллойд Джорджа ничего не вышло. На Западном фронте Черчилль побывал еще на двух новых участках. 28 декабря – в Нев-Шапеле. «Немцы, – писал он, – перестали стрелять, как только мы прибыли, и я смог без особого риска осмотреть передовые части, что необходимо для изучения линии фронта». На следующий день они со Спирсом направились на самый дальний участок британской линии обороны к хребту Вими, за которым начинались окопы французов. «Линии разделяют всего несколько метров, – рассказывал он в письме Клементине. – Траншеи на вершине хребта, но здесь гораздо меньше ожесточения, чем на участке гвардейцев. Там нельзя и носа показать без серьезного риска погибнуть. Здесь же часовые смотрят друг на друга через бруствер. Пока мы находились в траншее, немцы дали знать французам, чтобы те попрятались, потому что их начальник собирается дать команду начать обстрел». Снаряды били по ходу сообщения, по которому они со Спирсом пришли, а не в тот, по которому возвращались.

В первый день нового, 1916 г. Черчилль узнал, что ему предстоит командовать 6?м батальоном Королевских шотландских фузилеров 9?й дивизии. Вечером в Мерри он ужинал с офицерами. «Большинство личного состава, – написал он Клементине, – оказалось знакомыми по армейской службе в разных местах, и мы провели приятный вечер». Из двенадцати полковников, командующих другими батальонами 9?й дивизии, один учился в Харроу и Сандхерсте, несколько других участвовали в различных кампаниях. Командир инженерной службы 9?й дивизии майор Хирн служил с ним еще в Малаканде. В письме он назвал Хирна «мой индийский знакомец – толстый, сообразительный, спокойный, рассудительный».

Черчилль рассказал Клементине, что его батальон понес такие тяжелые потери под Лосом, что в нем остался только один кадровый военный – восемнадцатилетний парень, который присоединился к батальону всего несколькими месяцами ранее. Все остальные офицеры были добровольцами, людьми разных профессий из Шотландии, не имевшими опыта окопной войны. У Черчилля было всего две недели, чтобы обучить и сплотить их. Помогать ему в этом должен был его молодой друг Арчибальд Синклер, которого ему удалось назначить своим заместителем.

Черчилль ответственно подошел к своим новым обязанностям. Он попросил Клементину прислать ему однотомник Бернса. «Я буду поднимать их боевой дух цитатами, – пояснил он. – Главное, не пытаться подражать их акценту! Ты знаешь, я большой поклонник этого народа. Жена, выборный округ, а теперь и полк подтверждают это!» Первые мысли о политике в 1916 г. были связаны с Асквитом. «Я нахожу его слабым и вероломным начальником, – написал он Клементине 2 января. – Надеюсь, мне больше не придется служить под его началом. После фразы «предположим, он может взять батальон» я больше не могу испытывать к нему ни малейшего уважения. Что касается Дарданелл, Асквит во всем соглашался со мной и одобрял каждый мой шаг. Но его пассивность и медлительность сломали все планы, а его политическое ловкачество подорвало кредит доверия к нему. Он мог бы поступить справедливо и по отношению ко мне лично, и к моей политике».

Узнав на этой неделе, что идея создания гусеничной машины для преодоления траншей не продвинулась и что Асквит до сих пор избегает объявления призыва в армию, Черчилль воскликнул в письме жене: «Молю Бога о месяце власти и хорошем стенографисте!»

4 января Черчилль был официально назначен на новую должность в звании подполковника. «Очень рад, что появилось дело после этой долгой отвратительно пустой траты энергии, – писал он из Сент-Омера. – Хотя, вероятно, ей можно было найти и более подходящее применение». На следующий день он покинул Сент-Омер и направился в деревушку Муленакер, в пятнадцати километрах от линии фронта, где его батальон располагался в резерве. Позже один молодой офицер вспоминал, что новость о его скором прибытии вызвала «дух мятежа»: падший политик мог бы выбрать какой-нибудь другой батальон. Кроме того, Черчилль вызвал немалое изумление сослуживцев, поскольку привез с собой длинную ванну и бойлер для нагрева воды.

Днем Черчилль собрал офицеров и обратился к ним со словами: «Джентльмены, мы объявляем войну – вшам». Затем, по воспоминаниям другого офицера, провел «такую лекцию о pulex Europaeus[26], ее происхождении, развитии, поведении, среде обитания и роли в войнах – от античных до современных, что все просто разинули рты, изумляясь его эрудиции». Лекция была только началом. После этого Черчилль создал комитет из командиров рот по организации полного искоренения вшей в батальоне. В отличие от Дарданелльского комитета, в котором он совсем недавно состоял, этот комитет действовал. На помощь был призван французский офицер связи. В Байеле нашлись неиспользуемые пивные бочки, которые доставили в Муленакер для коллективной санитарной обработки. «Это был удивительный момент, но, слава богу, все получилось», – вспоминал один из офицеров. Яркое впечатление получил и француз Эмиль Эрзог – впоследствии знаменитый романист и историк, писавший под псевдонимом Андре Моруа.

7 января на некоторое время принесло Черчиллю душевные переживания, когда он прочитал в Times о новом политическом кризисе, вызванном отказом Асквита объявлять призыв в армию. «Должен признать, это меня волнует и тревожит, – написал он Клементине. – Впрочем, я стараюсь не очень оглядываться назад. Намерен посвятить себя батальону. Но покой здесь и кризис дома – тревожное сочетание для моего сознания».

В этот же день в письме матери Черчилль опять резко отозвался об Асквите. «Я так отношусь к нему, – объяснял он, – потому что он, зная мою работу, принимая участие в моих действиях (а не просто санкционируя их), вышвырнул меня вон, не удосужившись даже ознакомиться с фактами, говорящими в мою пользу. Больше того, при всей полноте своей власти он не пожелал найти для меня такую сферу деятельности, где я мог бы применить все свои знания и энергию. Если я погибну при исполнении скромного долга, который сам себе выбрал, он, несомненно, будет огорчен и потрясен. Но факт остается фактом: он обошелся со мной несправедливо и пренебрег моими способностями, которые можно было использовать с пользой для общества во время войны».

В течение двух недель с помощью офицеров своего штаба Черчилль готовил солдат к возвращению в окопы. Прошла всего неделя с тех пор, как их вывели из траншей под Ипром. Он писал Клементине: «Все офицеры – шотландцы среднего класса, очень храбрые, исполнительные и умные, но, конечно, абсолютные новички в военном деле. Старшие и кадровые выбиты. Но солдаты полны сил, и я надеюсь принести пользу». Его решительность принесла плоды.

«После очень короткого периода, – вспоминал позже офицер Джок Макдэвид, – он поднял боевой дух офицеров и рядовых на невероятную высоту. Это произошло исключительно благодаря его личным качествам. Мы часто смеялись над тем, что он делал, но все чаще понимали, что он делает все правильно. Он смотрел на происходящее не поверхностно, а всегда разговаривал с каждым из нас, выясняя все подробности.

Я не встречал еще ни одного офицера, предпринимавшего столько усилий, чтобы вселить уверенность и завоевать доверие, – вспоминал Макдэвид, который прослужил на Западном фронте до августа 1918 г. – Он буквально излучал веру».

При этом душевное состояние самого Черчилля было далеко не спокойным. Вести с родины порождали в нем гнев. «В каждый момент, когда голова не занята делом, – написал он Клементине 10 января, – я ощущаю глубокую несправедливость, с которой относятся к моей деятельности в Адмиралтействе. Ничего с этим не могу поделать, хотя и пытаюсь. И тогда их проклятое управление, из-за которого провалилась Дарданелльская операция и было погублено зря столько жизней и возможностей, вопиет об отмщении. Если останусь в живых, настанет день, когда я потребую этого публично».

«Мне так хочется успокоить тебя, – ответила Клементина, – но потом, когда ты будешь в окопах и тебе будет угрожать опасность, ты станешь спокоен и доволен, в то время как я, пребывая в безопасности, буду в смертельной тревоге. Постарайся поменьше об этом думать. Мне будет очень горько, если ты, по природе такой открытый и доверчивый, озлобишься. Терпение – единственная добродетель, которой тебе не хватает. Если ты не погибнешь – ты вернешься к себе прежнему. Это так же верно, как то, что день сменяет ночь». Она была уверена в его политическом будущем.

Прочитав в Times об успехе эвакуации с Галлипольского полуострова и о выступлении Карсона, заявившего в палате общин, что «нерешительность, сомнения и неспособность перестроить мозги в Галлиполи стали пятном на военном руководстве», Черчилль написал Клементине 14 января: «Постепенно люди начинают понимать то, что я понял совершенно четко год назад. Увы, слишком поздно. Слава богу, все вернулись благополучно. Если никогда не происходит так хорошо, как хотелось бы, справедливо и иное: никогда не бывает слишком плохо. Это не решающая катастрофа, это всего лишь жестокая история о зря загубленных усилиях и жизнях, об упущенных навсегда бесценных и уникальных возможностях».

После недели строевой подготовки, тренировок в использовании противогазов, учебных стрельб на ферме Муленакер Черчилль узнал, что им предстоит пробыть в резерве еще неделю. «Очень жаль, что возникла очередная задержка, – написал он жене. – Война без активных боевых действий чрезвычайно нудное дело. Но эти парни явно довольны». «Парни» также были довольны Черчиллем. Выяснив, что один нарушитель дисциплины воевал при Лосе, Черчилль отменил предъявленное ему обвинение. Офицеров обеспокоила подобная снисходительность, но Роберт Фокс, двадцатидевятилетний пулеметчик, который тоже сражался при Лосе, позже вспоминал: «Черчилль был безупречно справедлив к любому из подчиненных. Я слышал, как он с дотошностью адвоката в суде подверг перекрестному допросу сержанта, который привлек к ответственности рядового. Доказательства не удовлетворили его, и он отменил наказание».

«Я сократил и количество наказаний, и их строгость», – писал Черчилль Клементине 16 января. Он, как и в бытность министром внутренних дел, заботился и о развлечениях для тех, чья жизнь подвергалась постоянному риску и лишениям. Он организовал спортивные состязания и концерт для военнослужащих. После концерта состоялся банкет, на котором солдаты произнесли тост за Клементину. «Я думаю, им больше нужна забота и поощрения, чем муштра. У нас было все – гонки на мулах, сражения на подушках, бег с препятствиями – после чего концерт. Такого пения ты никогда не слышала, – писал он жене. – Люди пели с огромным вдохновением, хотя не имели представления о мелодии. Бедняги, ничего подобного им никогда не устраивали.

А у них ведь так мало ярких событий в жизни, которая может оборваться в любой момент».

Очередное напоминание о своих политических обязательствах Черчилль получил 17 января, когда утром наблюдал за работой немецких самолетов. «Нет оправдания тому, что мы не имеем господства в воздухе, – писал он Клементине. – Если бы мне предоставили возможность руководить этим ведомством, когда я уходил из Адмиралтейства, сегодня мы бы уже имели его. Асквит хотел этого, но, столкнувшись с минимальным сопротивлением, он как обычно пошел на попятную». Еще через два дня Черчилль со страстью писал: «Голова полна мыслей и соображений по самым различным военным вопросам. Но у меня нет возможностей. Я бессилен сделать то, что должно быть сделано. Я вынужден молча ждать тяжелого развития событий. Но все равно лучше сидеть заткнув рот, чем давать советы, которых никто не желает слышать».

Черчилль писал это письмо в шесть вечера. «Плохое для меня время, – жаловался он Клементине. – Особенно остро чувствую потребность приложить свои силы. Душа и тело полны энергии». В письме он ее просил поддерживать контакты с зарождающейся политической оппозицией, в том числе с Ллойд Джорджем, Карсоном и Бонаром Лоу, а также с журналистами, критически оценивающими военную политику Асквита. «Не упускай этих возможностей, – писал он. – Ты единственная, кто может для меня что-то сделать». Такого рода инструкции шли вперемешку с просьбами о посылках бренди, сигар, консервированного сыра, новых ботинок, нового мундира.

23 января, в последний день пребывания батальона в Муленакере Черчилль пригласил офицеров на ужин в привокзальной гостинице в Хацербруке. На следующий день им предстояло выдвинуться на передовую и провести там двое суток. «Скоро нам предстоит встретиться с немцами, – написал Черчилль четырехлетнему сыну Рэндольфу. – Мы будем стрелять в них и постараемся как можно больше убить. Это потому, что они плохо поступили – начали войну и принесли людям много горя».

Пребывание в Ла-Креше совпало с годовщиной смерти лорда Рэндольфа. «24 января много думал об отце, – написал он матери, – и пытался представить, что бы он сказал обо всем этом. Уверен, я все делаю правильно». Из Лондона поступали сообщения о реальной перспективе создания Министерства военно-воздушных сил. Это его волновало и соблазняло. «Как ты думаешь, есть ли сейчас шанс?» – спрашивала Клементина. «Разумеется, я бы взял Министерство авиации, если бы предложили, – ответил Черчилль. – Вместе с этим появилось бы место в Военном совете. Но премьер-министр не захочет и малейших трудностей. Уверен, он прекрасно понимает, что его интересы напрямую связаны с моим политическим исчезновением. А у меня в голове огромное множество планов, но все равно лучше какое-то время побыть здесь».

Однако не проходило и дня, чтобы он не думал о политике. 25 января он направил длинное личное письмо Ллойд Джорджу, в котором писал: «Асквит силен как никогда. Союз, который вы заключили с теми, кто поддерживает призыв в армию, выдвигает вперед людей, которые смотрят на мир иначе, чем вы. Мечта и цель тори – правительство тори. А вы в результате получите непопулярный закон и множество противников. Неужели прошлогодняя трагедия повторится в еще большем масштабе? – риторически спрашивал Черчилль Ллойд Джорджа. – Неужели кампания полумер на Балканах станет увеличенной копией Галлиполи? Неужели очередное великое наступление обойдется нам уже не в четверть, а в полмиллиона жизней? И все это в сочетании с торжеством ислама в Азии за пять миллионов фунтов в день». Ллойд Джордж не ответил. Он разделял мысли и возмущение Черчилля, но помочь пока ничем не мог.

Шестой батальон Королевских шотландских фузилеров должен был занять километровый участок фронта у бельгийской деревни Плугстерт, которую британские солдаты тут же переименовали в «Плаг-стрит». Пехотинцам полагалось проводить шесть суток в траншеях на переднем крае, а затем – шесть в ближайшем резерве. Новая штаб-квартира располагалась в приюте монастыря «Сестры Сиона». Черчилль написал Клементине: «Я порадовался встрече с монашками, которые заявили, что спасли этот маленький кусочек Бельгии от немцев. За зданием приюта наша полевая пушка лает, как спаниель, через короткие промежутки времени. Но женщины и дети, по-прежнему живущие в городке, только смеются, когда случайный снаряд попадает в старую церковь. Вечером я уговорил монашек сварить нам прекрасный суп, так что на время мы избавлены от «Маги» и прочей низкопробной продукции».

На рассвете 27 января батальон должен был занять свои траншеи. «Нас уверяют, что на всем протяжении линии фронта от моря до Альп нет участка, укрепленного надежнее», – рассказывал он Клементине. Вызвав офицеров из сараев, в которых они ночевали, он ознакомил их со своими требованиями: «Думать о своей безопасности необходимо, но, с другой стороны, не слишком осторожничать. Держать специальную пару обуви для сна. Пачкать ее только в крайнем случае. Алкоголь употреблять умеренно и не устраивать в землянках «парад бутылок». Смейтесь и научите смеяться своих солдат. Смех под обстрелом – великое дело. Война – игра, в которую играют с улыбкой. Если не сможете улыбаться, скальте зубы. Если не сможете скалить зубы, отойдите в сторону, пока не научитесь».

Фронтовым жильем Черчилля была маленькая, побитая снарядами ферма на полпути между приютом и траншеями. У него была отдельная комната, а также заваленный мешками с песком амбар, в котором можно было укрываться во время артобстрела. Эта ферма, называвшаяся Лоренс, становилась его домом каждую шестидневку на передовой. В первый день он провел три часа в траншеях, размышляя над усовершенствованиями, которые можно было бы сделать, а вечером послал жене письмо со списком требуемых продуктов: «Большие куски отварной солонины, сыр «Стилтон», сливки, ветчина, сардины и сушеные фрукты. Если возможно, большой пирог с мясом, но никаких консервов или куропаток. Чем проще, тем лучше, и к тому же питательнее. В наших пайках мясо жесткое и безвкусное».

За три с половиной месяца, которые Черчилль провел на фронте, ни немцы, ни британцы не предпринимали попыток наступления. Но артиллерийский обстрел немцы вели регулярно, а непрерывный огонь их пулеметов и винтовок был очень опасен. Во время шестидневных смен на передовой был реальный риск погибнуть или быть раненым. Зато каждая шестидневка в резерве в монастырском приюте, несмотря на обстрелы, обеспечивала относительную безопасность. «Артиллерист, в особенности бош-артиллерист, раб привычки, – объяснял Черчилль Клементине, – и придерживается раз и навсегда выбранной цели. Поэтому стрельба настолько точна, что, отойдя от цели хотя бы на сотню метров, ты почти в безопасности».

У Черчилля была ванна и бак для нагревания воды, а Эмиля Эрзога он посылал на поиски свежей баранины, овощей и молочных продуктов. Но и этот минимальный комфорт порой нарушался. «Только что принял превосходную горячую ванну, – написал он Клементине 29 января, – лучшую за месяц, и наслаждался чистотой, как вдруг над головой раздался оглушительный грохот, и я весь оказался в печной саже. Снаряд проклятых бошей разорвался у нас над крышей, повыбивал стекла и перепачкал меня! Да, это очень странный мир, и я уже навидался всякого». Матери в этот же день он писал, что «приходит в раздражение от одной только мысли, как много всего должно быть сделано, а мои способности остаются неиспользованными в такое великое время. Но ты должна помнить, что для победы нужна настойчивость. Что касается меня самого, то на большом или малом посту, в кабинете министров или на линии огня, живым или мертвым, мой курс неизменен – «никогда не сдаваться». В том же письме он требовал от нее поддерживать контакты с друзьями.

Трое политиков, друзей Черчилля, собрались во Францию. Днем 31 января он встретился с ними у Макса Эйткена в Сент-Омере. Приехали Ллойд Джордж, Бонар Лоу и Ф. Э. Смит. Молодой офицер, который сопровождал Черчилля, позже вспоминал: «У них была общая уверенность, что от Асквита следует избавиться любой ценой». Ллойд Джордж дал понять, что намерен возглавить Военное министерство, и Черчилль надеялся, что он его получит. Сам он хотел бы сформировать некий действенный правящий орган, в который, по его мнению, должны были войти Ллойд Джордж, Ф. Э. Смит, Бонар Лоу, Карсон и Керзон. «Держу это постоянно в голове, – писал он жене. – Это будет альтернативное правительство, когда правление Асквита подойдет к концу».

Черчилль, впрочем, не торопился. «Если здесь все окончится благополучно, – написал он Клементине, – я стану гораздо сильнее, чем когда-либо. Я гораздо охотнее вернусь сегодня вечером в траншеи, чем домой на какую-нибудь заурядную должность. Но я бы так хотел повидаться с моей любимой кошечкой».

В феврале Черчилль провел три шестидневные смены на передовой. С наступлением темноты он перелезал через колючую проволоку и отправлялся на нейтральную полосу проверять передовые посты, скрытые в воронках от взрывов. Однажды вечером, когда он с группой офицеров приблизился к одной из таких воронок, немецкий пулеметчик открыл огонь. «Мы все нырнули в воронку, которая, как оказалось, была уже переполнена людьми, – позже вспоминал один из офицеров. – Но все, съежившись, как-то устроились. Внезапно в глубине воронки вспыхнул ослепительный свет. Старший офицер сквозь зубы потребовал: «Выключите этот чертов свет!» Только через пару секунд он сообразил, что, скрючившись, сам случайно включил собственный фонарь».

Иногда снаряды залетали на территорию фермы Лоренс. Однажды после ланча Черчилль с офицерами сидели за кофе и портвейном, когда начался обстрел. Один из снарядов упал довольно близко, так что дрогнуло окно. «Только мы начали обсуждать, не стоит ли укрыться в амбаре, – рассказывал Черчилль Клементине, – как раздался оглушительный грохот, помещение заполнилось пылью, тарелки разбились, стулья опрокинулись. Всех накрыло обломками, а адъютант Джок Макдэвид – ему всего восемнадцать – был ранен в палец».

Черчилль не рассказал Клементине, что ему и на этот раз повезло. «Уинстон занимался своим фонарем, – позже вспоминал Макдэвид. – Когда залетел снаряд, он возился с этой штуковиной, и осколок врезался в металлический корпус фонаря. Это было меньше чем в паре дюймов от его руки. Чуть ближе – и он бы наверняка лишился кисти». Макдэвид отправился домой в отпуск по ранению. В Лондоне он заглянул к Клементине и передал ей этот злосчастный осколок. Он также сообщил ей, что ее муж временно исполнял должность командира бригады и нес ответственность за четыре тысячи человек. Но это продолжалось всего сорок восемь часов – пока командир бригады куда-то ненадолго отлучился.

В первый из этих двух дней командования бригадой к Черчиллю явился неожиданный гость – лорд Керзон. «Я сводил его на мою разбитую ферму, – рассказывал он Клементине, – провел вдоль моих собственных траншей. Он рассказал мне все новости и в своей обычной энергичной манере изложил взгляды на людей и политику. К счастью, нас не задело. И снаряды, и пулеметные очереди очень тактично били туда, откуда мы уже ушли, или туда, куда мы еще не добрались».

На второй день гостем Черчилля был Хью Тюдор, друг по Бангалору, который теперь стал артиллерийским генералом и воевал при Лосе. Оба весьма критически оценили систему телефонной связи на фронте. «Дорогая моя, – написал Черчилль Клементине, – сколько ошибок они натворили при Лосе! Ты просто не поверишь, что такое возможно. Если бы мы в Адмиралтействе, как они, делали все вразвалочку, мы бы никогда не одолели немецкие субмарины. Видит бог, я бы заставил их всех прыгать, если бы у меня была власть, хотя бы месяц. На фронте, к примеру, должно быть раз в десять (как минимум) больше узкоколеек. Это война техники и умов – смелость и самоотверженность пехоты этого не заменяет и не никогда заменит».

10 февраля, находясь в резерве на новой ферме Сойер, Черчилль наблюдал за обстрелом Плугстерта. «Снаряды, попадавшие в церковь, – писал он, – поднимали клубы красной кирпичной пыли, которые весело смешивались с белыми клубами взрывов. Шрапнель била непрерывно. Трое или четверо наших людей, которые находились в городе, были ранены, один смертельно, другой просто был в шоке – снаряд взорвался рядом с ним, и он мог мгновенно погибнуть. За первые сорок восемь часов в резерве батальон потерял восемь человек – больше, чем за шесть суток на передовой. У меня осталось меньше 600 человек из 1000. Во многих батальонах то же самое».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.