Письмо С. Вебер Л. Эстрин [257]

Письмо С. Вебер Л. Эстрин [257]

25 июня 1938 г.

Дорогая Леля!

Если вы меня потихоньку и ругаете за долгое молчание, то вполне правы. Не знаю, почему мне так трудно писать. До отъезда сюда (а отъезд произошел как-то скоропостижно) была занята хлопотами по дому, разными поручениями ЛД [Троцкого] и т. п. А по приезде сюда все со дня на день откладывала письмо вам, и так проходили недели… Приехала я сюда с намерением пробыть не более шести месяцев. Что будет по истечении этого периода, не знаю.

Мексиканский климат на мне совсем не отразился. А живем мы здесь, в этом тихом синем доме за высокими каменными стенами, как в крепости или… в монастыре. Живем почти в полной изоляции от окружающего населения, без какого бы то ни было контакта с местной жизнью. День заполнен работой, а по вечерам, особенно теперь, в эту несносную полосу дождей, тоскливо по более активной жизни, да и, по правде сказать, по мужу. Даже и работа не помогает…

Что сказать вам о Наталье Ивановне [Седовой] и Л.Д. [Троцком]? Продолжают (вот уж который год?) жить в изгнании, оторванные от активной жизни. Каждый день приносит новые известия об убитых, затравленных, замученных в советской (?) России. Для нас это в большинстве случаев только имена, для них это живые люди, друзья, соратники. О Сереже почти не упоминают. Что с ним? Живет ли еще, или замучен где-нибудь в сталинских подвалах? А трагический конец Левы? Разве это можно забыть? Правда, жизнь идет вперед… Л.Д. [Троцкий] весь отдался работе (работает с раннего утра до поздней ночи), каждая минута его времени, его мышления отданы ей; он, видимо, сознательно горе свое запрятал куда-то в тайники души своей. Но я нашла его таким замкнутым, молчаливым… Редки прежние шутки, нет смеха, нет улыбки. Наталии Ивановне не дано творческое дарование, не дана также эта сверхчеловеческая способность с утра до позднего вечера отдаваться умственной работе. Ей труднее. Она больше сама с собой. Да еще все время мучает мысль, как погиб Лева. Не верится, что все это как-то совершилось «естественно». Да и страшно тяжело за Жанну.

Вы знаете, Леля, еще в бытность мою в Нью-Йорке меня так неприятно поразило, так больно резануло заявление Жерара в прессе, что, мол, нет подозрений в связи со смертью Левы. Даже если бы мы были в этом стопроцентно уверены, то зачем было давать такое заявление прессе, а потом все же решаться на вскрытие? А потом эта совершенно невозможная заметка в «Ля Лютт» [258] насчет побоища с членами фракции Молинье. Зачем притянули имя Жанны, зачем назвали ее «Молинье»? Зачем это все, кому это нужно? Зачем сейчас еще травить эту несчастную, убитую горем женщину гнусными инсинуациями? Я видела, когда этот номер газеты прибыл сюда, как Наталия Ивановна втихомолку плакала, стараясь подавить рыдания…

Что теперь? Ведется ли еще какое-нибудь расследование?

[С. Вебер]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.