Начало революции
Начало революции
Это было 27 февраля 1917 года. У меня было за ужином несколько моих хороших друзей: князь и княгиня Куракины, жившие в течение 25 лет в первом этаже моего дома и бывавшие очень часто у меня; князь Мингрельский; оба барона Пилара, отец и сын; последний рижский губернатор Звегинцев; Николай Безак; наш общий друг Губастов и фон Строльнич — вице-президент Русского исторического общества[114], впоследствии расстрелянный большевиками. Князь Мингрельский и Губастов погибли от холода, голода и от других лишений.
Мой дворецкий, старик Андрей, доложил, что кушать подано. Он распахнул широко дверь, и мы вошли в столовую, как вдруг резкие крики, вопли отчаяния и ужаса донеслись до наших ушей. В то же мгновение ворвались к нам в столовую лакеи, кухонные мужики, повара в белых фартуках, поварята, горничные и истерически кричали: «Бегите, бегите! Вооруженные банды ворвались черным ходом и ранили двух хотевших их остановить дворников; они сейчас сюда нахлынут. Бегите, бегите!»
Фон Пилар схватился за саблю, желая оказать сопротивление. Но было ясно, что он был бы убит и его кровь принесла бы нам всем погибель. Я схватила его за руку, умоляя слушать меня и помочь моему бегству. Мы ринулись вместе со всеми остальными приглашенными по широкой парадной лестнице и успели спастись. Опоздай мы на несколько секунд, мы все были бы умерщвлены. С непокрытой головой без пальто в ажурных чулках и туфлях бежали мы по глубокому снегу при 15-градусном морозе в противоположный дом, в котором занимал квартиру барон Пилар с сыном. Несколько мгновений спустя мы увидели свет в окнах моей квартиры, где в бальном зале горели не горевшие с начала войны большие люстры. Толпа, вооруженная топорами, ружьями, палками бегала по всем комнатам, срывала гардины с окон, тянула столы на середину комнаты, так как, очевидно, этим непрошеным гостям не хватало столов, находящихся в столовой. Некоторое время спустя мы увидели, как мой дворецкий разносил им блюда. Солдаты и матросы тащили много супных ваз и бутылок. Чокались с моей прислугой. Приносили все новые бутылки из моего винного погреба. До поздней ночи наблюдали мы эту оргию, от которой не были в силах оторвать глаз.
Можно подумать, что я передаю сцену из Французской революции. Увы, к сожалению, наша революция, восторженно встреченная как у нас в России, так и за границей, революция, названная кадетами «бескровной», намного превзошла Французскую революцию своими кровавыми ужасами и продолжительностью. Один мой французский друг, граф де Робиэн, как-то мне сказал: «Разница между вашей и Французской революцией заключается в том, что Франция имела «Вандею», Людовик XVI — свою охрану, царская семья[115] — Филиппа Эгалитэ[116]. В России же не было «Вандеи», Николай II не имел охраны, а ваша царская семья имела много Филиппов Эгалитэ».
Под утро мы разошлись, и Пилары уступили мне диван, на котором я прилегла на пару часов, но уснуть не могла. Днем мы увидели, что мой дом превратился в цитадель, в которой продолжала хозяйничать грязная банда красноармейцев. Над квартирой Пиларов жил член Государственной Думы, хороший, уважаемый человек, М. Крупенский, бывший крупным землевладельцем в Бессарабии. Я просила его гостеприимства и была чрезвычайно сердечно принята его семьей. Когда мы сидели за чаем, боязливо делясь впечатлениями, сотни грузовиков с вооруженными людьми проезжали по Сергиевской, проходила масса солдат под предводительством офицеров с сорванными погонами и с красными бантами в петлицах. Большинство из этих офицеров напоминало мне баранов, ведомых на заклание.
Под вечер ворвались к нам, в квартиру Крупенских, где находились кроме семьи Крупенских княгиня Кантакузен и я, банды солдат. Крупенский был арестован. Княгиня Кантакузен мне шепнула: «Бежим в китайское посольство, я знакома с посланником, я уверена, что мы можем там скрыться». Сквозь кричащую толпу людей, под звуки выстрелов, неизвестно куда и кем направляемых, бежали мы в китайское посольство, находящееся на той же улице.
Китайский посол принял нас чрезвычайно тепло. Его жена и прелестные дети окружили нас трогательными знаками внимания. До смерти сохраню я к этим благородным людям чувство глубокой благодарности. Ввиду того что я не имела с собой ни платья, ни белья, китаец-слуга, получив разрешение на вход в мой дом, достал постепенно у моей домоправительницы необходимые мне вещи. Через него я узнавала о происходящем у меня дома: всевозможные солдаты и женщины, которых было несколько сот человек, спали во всех моих салонах и коридорах; они грабили и уничтожали все, что им попадалось в руки; мои слуги выглядели полупомешанными, и некоторые из них от страха и волнения заболели. Что касается двух раненых дворников, то один из них был до того тяжело ранен, что его отправили в больницу.
На третий день моего бегства, когда мы, т. е. семья посла, княгиня Кантакузен и я, сидели за обедом, двери были взломаны ударами прикладов, и приблизительно 15 солдат во главе с вольноопределяющимся ворвались к нам в столовую. Посланник и его первый секретарь пытались им объяснить, что они не имеют права врываться в здание посольства. Несмотря на то что эти слова были произнесены на прекрасном русском языке, ворвавшаяся банда делала вид, что с ней говорят по-китайски. Они заявили, что они пришли арестовать графиню Клейнмихель за то, что она стреляла собственноручно из пулемета в народ.
Затем отец одного парикмахера и жена швейцара (оказавшаяся прислугой графини Лили Ностиц) утверждали, что они собственными глазами видели, что я, по совершении такого преступления, полезла на крышу моего дома и этими моими руками в течение часа сигнализировала германскому императору Вильгельму с целью предать русскую армию.
Китайский посол тотчас же обратился к бывшему всесильным английскому посланнику, прося его влияния и помощи; он сообщил ему, не называя моего имени, что у него ищут спасения две дамы. Сэр Джорж Бьюкенен ответил, что он обещал Милюкову не вмешиваться во внутренние дела России, что он отказался от права защиты и что эту роль взяли на себя Палеолог и маркиз Карлотти. Китайский посол не хотел меня выдавать и был готов защищать меня собственной особой. Но когда я увидела, какой оборот приняло дело, я боялась, что эти добрые китайцы и их прелестные дети могут благодаря мне пострадать от дикой солдатской орды, и сказала пришедшим, что готова за ними следовать, куда им угодно. Графиня Кантакузен поступила так же, как и я, но ей, как более молодой и подвижной, удалось на улице, смешавшись с толпой, скрыться. Сопровождавшие меня солдаты все время приказывали мне идти вперед, говоря, что они должны доставить меня в Государственную Думу, где председатель Думы Родзянко велит меня повесить. Я им на это ответила: «Я не могу идти так быстро, как вы», и когда они заметили, как тяжело я дышу, один из них, не без добродушия, сказал: «Ты права. Ты слишком стара, чтобы проделать этот длинный путь пешком. Мы поищем для тебя автомобиль».
— Пусть старуха идет пешком, она продала армию Вильгельму.
— Видно, ты ей помогал, что так хорошо об этом знаешь, — возразил ему первый.
— Ах ты, негодяй, ты ее защищаешь? Вас обоих повесят за это, — и между ними возгорелась ссора.
Не будь мне 72 лет, мне было бы легко скрыться, так заняты были они оба своей ссорой. В это мгновение к нам приблизился автомобиль, в котором сидели пять офицеров. Солдаты его задержали, приказав офицерам сойти и уступить свое место графине Клейнмихель, которую они должны доставить в Государственную Думу, так как она предала Россию и стреляла в русский народ. Офицеры были очень удивлены и сперва отказались уступать свои места. Но, когда солдаты начали давать волю рукам и пустили в ход ружейные приклады, эти пять вооруженных с ног до головы офицеров, вместо того, чтобы защищаться, смиренно и беспрекословно уступили мне свои места. Потянув меня за собой, солдаты полезли в автомобиль и вскарабкались на сиденье шофера. Два солдата держали меня за руки, двое других за ноги, и вероятно, ввиду той страшной опасности, какую я для них представляла, их начальник вольноопределяющийся держал у самого моего виска дуло револьвера. Ой был сильно пьян, рука его дрожала, и я видела, что вот-вот может раздаться выстрел, так как дуло револьвера то скользило по моему виску, то касалось моего носа. «Господин вольноопределяющийся, — сказала я. — Вы, как я вижу, человек интеллигентный и, вероятно, поэтому нервный. Не думаете ли Вы, что Вы сделали бы лучше, спрятав ваш револьвер в кобуру? Вы можете случайно убить одного из солдата или самого себя, а это было бы потерей для отечества. Я обещаю Вам не применять по отношению к Вам никаких насилий».
Он, казалось, был очень польщен тем, что я назвала его интеллигентом: «Вы правы, я действительно интеллигентный и нервный человек». Положив револьвер в кобуру, он стал мне рассказывать о своих неудачах на службе, о семейных неурядицах, о том, насколько он выше своих товарищей. Он считал себя ими непонятым. Когда мы подъехали к зданию Государственной Думы, он помог мне сойти и дружески пожал мою руку. Каково же было мое удивление, когда он важным тоном заявил караулу, что он привез председателю важную политическую преступницу.
Я забыла сказать, что по пути я расспрашивала его и солдат, каким образом они узнали место моего пребывания. Они мне сказали, что от моих людей им ничего не удалось узнать, и назвали мне открывшего им мое убежище. С болью в душе услыхала я имя меня предавшего, я считала его в течение многих лет моим другом. В течение 40 лет мы находились в самых лучших отношениях, с женой его я была, как с сестрой, и нежно любила его дочь.
С тех пор этот человек стал преследовать меня своей ненавистью. По словам окружавших его, он распространял про меня клевету, которая, если бы дошла до фанатически настроенной, безумствующей толпы, несомненно послужила бы поводом к позорному лишению меня жизни. Случайно, помимо его ведома, я услыхала из уст его выражение обо мне, подтвердившее то, что мне со всех сторон о нем говорили.
Двор Государственной Думы был полон людей, и солдаты могли с трудом пробивать себе дорогу. Но вольноопределяющийся кричал во весь голос: «Место для политической преступницы!», и нас впустили в одну из комнат. Я была тотчас же окружена несколькими знакомыми членами Думы, которые с удивлением меня расспрашивали — зачем я сюда пришла и кого я здесь ищу.
— Я пришла, потому что меня арестовали, — ответила я.
— Кто Вас арестовал? — расспрашивали меня со всех сторон.
Начали повсюду наводить справки, и выяснилось, что никто не давал такого распоряжения, и один из присутствующих стал наивно упрекать меня в том, что я позволила себя арестовать без предъявления мне ордера об аресте. Хотела бы я видеть, как бы он рассуждал с 15 пьяными солдатами! Стали искать приведших меня солдат, хотели получить от них объяснение, но они исчезли, и вместе с ними вольноопределяющийся!
Беспрерывно подъезжали автомобили с арестованными министрами, сановниками и генералами. Огромный зал Таврического дворца, где некогда «великолепный» Потемкин устраивал столько празднеств в честь Северной Семирамиды[117], этот зал видел в последний раз в своих стенах собранным все, что столица имела из знати, высокопоставленных лиц, виднейших и штатских и военных сановников.
Стены зала, звучавшего хвалебными гимнами абсолютизму, слыхали ныне лишь вздохи и рыдания. Арестованный генерал без сил опустился на соседний стул. Несколько членов Думы любезно предложили мне чашку чая. Потрясенный до глубины души генерал говорил, волнуясь: «Графиня, мы присутствуем при гибели великой страны!»
Беспрерывно проводили мимо меня арестованных знакомых. Вдруг в одном из соседних зал раздался страшный шум. Через полуоткрытое окно врывались с улицы крики. Кто-то сказал: «Войска требуют, чтобы им выдали генерала Сухомлинова для растерзания», и в это же мгновение в зал втолкнули бывшего военного министра. Мундир на нем был изодран, ордена похищены, погоны и аксельбанты срезаны. Юноши, почти мальчики, в офицерской форме хватали его за руки и толкали, что, конечно, позорило делавших это более, чем их жертву. Виновный или невиновный, в этот момент Сухомлинов был, безусловно, жертвой.
Рев толпы все время возрастал, и депутаты думали успокоить толпу тем, что они, окружив Сухомлинова тесным кольцом, в виде охраны проведут его мимо солдат. Это была первая уступка истерически-безумствующей толпе; увы, это было лишь началом! Это был первый акт того, что впоследствии вылилось в большевизм.
Многие депутаты советовали мне не возвращаться домой, ввиду того что на улицах грабят, и предложили мне остаться в помещении Государственной Думы, пока не будет учрежден кабинет охраны жителей. Мне указали на угол большого зала, частью еще занятый стенотипистками, которым какой-то юный, носатый Демосфен диктовал текст своей речи, одной из тех речей, которые своим бесстыдством разжигали фанатически настроенную толпу. Эта речь должна была на следующий день появиться в газетах.
Я провела ночь в кресле, не раздеваясь. Ночью приносили много раненых и клали их на диваны. На следующее утро я вышла узнать, что происходит. Я узнала новости, радостные для одних и горестные для других; я слыхала много речей, и когда я увидела во главе Гвардейского экипажа великого князя Кирилла Владимировича, революционная осанка которого восхищала солдат, я поняла, что династии нанесен тяжелый удар. Впоследствии говорили, что великому князю посоветовал так поступить английский посол. Я уверена, что Кирилл не раз впоследствии в этом раскаивался. Все эти переживания были очень грустны, но тем не менее преисполнены такого болезненного любопытства, что мне кажется, я едва бы заметила, если бы меня тогда убили. Я обедала вместе с сестрами милосердия и стенотипистками. Обед состоял из черного хлеба с сыром и стакана чая.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.