Сергей Филиппов «Печально я гляжу…»[9]
Сергей Филиппов
«Печально я гляжу…»[9]
Как удивительны порою совпадения: он родился ровно через 100 лет после смерти поэта. Он — актёр Олег Даль. Поэт — Михаил Лермонтов.
Однажды, а было это весной 1980 года, он, закрывшись в своё домашнем кабинете, буквально за час начитал на магнитофон целый моноспектакль по стихам поэта.
Кажется, стоит закрыть глаза, и воображение нарисует этот призрачный мир — кресло в полумраке сцены, канделябры, вихрь пантомимы и «одинокую фигурку исполнителя». И спокойный, гордый взгляд поэта, погибшего в 1841 году…
Почему Олег Иванович Даль назначил местом для своего моноспектакля полуторатысячный концертный зал имени Чайковского — он, художник в высшей степени камерный, общаться с которым необходимо наедине?
Ответа на этот вопрос нет, так как Даль оставил нас рано — невыносимо рано и прежде срока намеченной премьеры этого действа, к которому, как предполагалось, будет специально написана музыка, разработана пантомима — осуществить её должен был Марис Лиепа. Главным же героем должен был стать голос Поэта, его живая поэзия, одинаково страстно, как и сто пятьдесят лет назад, так и сейчас, призывающая думать.
Анастасия Цветаева вспоминает, как они с Мариной не выносили чтения стихов актёрами, считая, что те не умеют этого делать. Лидия Корнеевна Чуковская рассказывала, что отец учил её, маленькую, как правильно читать стихи, как любить их, чувствовать полнозвучность, силу, красоту языка, слова, строки, рождённой и живущей по закону, по которому билось сердце автора. Звучащее слово поэта…
А как читал свои стихи Лермонтов?
Олег Даль пришёл к Лермонтову не сразу, хотя Печорина мечтал сыграть едва ли не со школьной скамьи. И, к слову сказать, сыграл у замечательного Анатолия Васильевича Эфроса в 1974 году на телевидении.
За несколько лет до смерти Олег Иванович просто увлёкся чтением, звучащим словом. Много читал, восхищая друзей и близких. Он поразительно чувствовал язык автора, музыку слова. Работал над стихами разных поэтов. Любил Самойлова, Левитанского, взахлёб читал Пушкина. Пока не дошёл до Лермонтова. Как только обратился к нему, уже никого другого не читал — это был его поэт.
Около десяти лет артист вёл дневник, в котором это не нашло отражения. Загадка? Но, быть может, не нашло потому, что радости, к которым, без сомнения, это увлечение относилось, отмечались в дневнике значительно реже, к концу их не стало совсем…
Зато сколько раздумий, самоанализа, сколько жертвенного стремления к Истине, которая по достижении — беспощадна, и, прежде всего, к нему — тому, кто жаждал её.
«Верю в хорошее. Жду…» — одна из последних записей в дневнике Даля. Верил в хорошее и хранил всё лучшее в себе, сумев в самые трудные времена остаться неподкупным. Верил в хорошее и писал, закрываясь от суеты в своём маленьком кабинете, жалея невесело, что двери его не бронированы.
Он имел собственный кабинет лишь последние два года жизни…
Отгороженное от прихожей маленькое светлое пространство с окном на арбатские крыши. Это было его мечтой, его спасением от суеты. Говорят, что он не выносил суеты, так же как не терпел фальши, ненавидел бездарность и серость. Все «не» — по максимуму, по-настоящему. И здесь спасался, восстанавливал силы, сберегал себя в себе, работал.
Писал стихи, пробовал силы в прозе, рисовал, создавал сценарии, которые не утверждали, мечтал снимать своё кино, вынашивал мысль о моноспектакле. Он задумал его как реквием. От замысла сохранилось несколько листков с очень скупыми прикидками, некоторыми замечаниями, но конкретен только подбор стихотворений…
…Откуда же взялась звукозапись литературно-музыкальной композиции, сделанной непрофессиональным режиссёром, непрофессиональным звукооператором, непрофессиональным музыкальным оформителем, но во всех лицах — любителем в самом высоком смысле этого слова?
Вот уже несколько лет существует домашний музей Олега Даля. Если прийти в «дом на курьих ножках», что на Смоленском бульваре, взмыть на последний, семнадцатый этаж, то в квартире вам покажут кабинет, из которого видна вся Москва.
Бессменный хранитель этого заповедного места — вдова Елизавета Алексеевна — расскажет, как читал Олег Иванович стихотворения и поэмы Лермонтова, пробуя записывать себя на подаренный ему маленький магнитофончик системы «мыльница». Записывал и стирал, потому что кассет было всего две, и он гонял их в хвост и в гриву…
Осенью 1983 года у нас, в отделе звукозаписи Государственного литературного музея, раздался звонок: сообщили, что в музей принесли магнитофонную запись. Кассету с изрядно потрёпанной плёнкой передала вдова Даля: актёр читает стихотворения Лермонтова с собственными ремарками, под старинную музыку…
Чудом уцелевшая кассета обнаружилась в его домашнем архиве случайно — уже когда Олега Ивановича не было. Автор этих строк был приглашён как специалист по звукозаписи на прослушивание кассеты, с тем чтобы решить её дальнейшую судьбу. Мог ограничиться прослушиванием. Не ограничился. Никогда об этом не пожалею!..
Поехал туда, честно говоря, без особого энтузиазма: я знаю эти старые зашумлённые плёнки, да и что там ещё нового может быть в Лермонтове?..
Прослушивание происходило по чистой случайности в бывшей трапезной бывшего Высоко-Петровского монастыря, где прекрасная акустика. И, как только раздались первые звуки музыки, я понял, что плёнка в ужасном состоянии. Но, когда я услышал голос — меня как током пронзило — от этого невозможно оторваться! Передо мной открылась огромная личность…
Была полная иллюзия, что звучит голос Михаила Юрьевича Лермонтова!
Ценность и будущее этой записи для меня были совершенно ясны, хотя я не мог и представить себе всей сложности и нестандартности пути, которым предстояло пройти в студии, где будет «дотягиваться» то, что не с руки было сделать артисту, бывшему во власти вдохновения.
История восстановления записи — это отдельный рассказ. Для меня это было нечто большее, чем просто работа…
Саму очистку от шумов, так называемых «затыков», я делал два года. А сведение (текста и музыки) — два дня, причём качество технического уровня возрастало по мере работы. Многое приходилось додумывать, угадывать в периодичности пауз, но, как только я «схватил» его ритм, всё выстроилось окончательно.
Я закрылся в студии. Пуск. Даль читает стихи, как бы воображая действие на сцене, — неторопливо, с большими паузами, мыслит вслух, не прикасаясь к сценарию, где всё иначе.
Это трудно назвать просто чтением. Он не прочёл — прожил эти стихи! Он творил не думая, видимо, что кто-то когда-нибудь станет свидетелем здесь прозвучавшего, может быть, и не рассчитывая оставить навсегда технически несовершенную черновую запись.
Но случилось так, что кассета уцелела. Она подарила мне много дней увлекательнейшей работы, цель которой — сделать программу слушаемой не только для специалистов, дать ей полноценную самостоятельную жизнь.
Пуск. Стоп. Назад. Я выговариваю слова вместе с артистом, повторяю его интонацию, отбиваю такт. Стоп: отметка, склейка, вставка нужной паузы. А как избавиться от посторонних шумов, попавших в основном на музыку, связанную с голосом?
Решаю их убрать, для чего музыку наложить заново, «подмешав» её по всем правилам к старой записи в нужном соотношении с голосом. Верчусь волчком между четырьмя аппаратами, манипулируя уровнями, подгоняя скорость пластинки с музыкой. Считаю запретом только одно: голос. Он — неприкосновенен.
Этот завораживающий кошмар длился месяц. Я был счастлив, чувствуя, что становлюсь богаче с каждой минутой, с каждым новым дублем. И теперь жажду этим богатством поделиться…
…Фирма грамзаписи «Мелодия» делала пластинку «Наедине с тобою, брат…» в 1986 году по этому макету, произведя сокращения по музыке. А на радио, прослушав через полгода оба варианта, остановились на первом, оригинальном.
Приступив к делу в 1983-м, я неизлечимо заболел этим голосом. Сотый раз пропуская через себя всё это, я, кажется, видел, как тянулись руки артиста к проигрывателю, к пластинкам, из которых выбиралась нужная музыка, как свободно он шёл в перспективу воображаемого действия. А действие захватывало, торопило его…
Это не было ни репетицией, ни пробой — по памяти читались только стихотворения, всё остальное решалось именно в тот час: ремарки, мысли вслух, паузы…
Какие силы двигали и управляли стремительным порывом большого артиста в тот момент?.. Наверное, те, что заставляют людей слагать стихи, сочинять музыку, писать чудесные картины, — силы, которые бьют тайным ключом, волнуют, захватывают художника.
Словно оказавшись в мире своей выстраданной мечты, Даль пытается осмыслить вслух этот «призрачный мир» и, как бы воображая действие на условной сцене, неторопливо поясняет его и читает свои любимые стихи. Или нет!!! Не читает, а, кажется, переживает их вместе с поэтом…
Любимые стихи… под любимую музыку… Он находил её в кипе любимых пластинок сразу и единственно верно для себя! Он не стеснялся технической примитивности, работая с магнитофоном и проигрывателем. Он действовал трогательно несовершенно, но зато свободно и уверенно: он творил…
На телевидении помнят разговор Даля с режиссёром передачи «Поэзия Лермонтова», где Олег Иванович читал стихотворение «На смерть поэта» вдвое медленнее против общепринятого. Суть его примерно в следующем:
— На кого вы рассчитываете?! Кто вас поймёт, двадцать процентов?
— Я работаю как раз для этих двадцати. Считаю, что это даже много.
Сколько лет нужно прожить на свете, чтобы обрести способность чувствовать чужую боль? Нам с вами, смею надеяться, попавшим в число этих двадцати, Даль оставил шанс откликнуться на свою боль, боль своего поколения, которая трагически переполняла его душу и призвала обратиться таким необычным образом ко всем нам.
Я почти дословно передал мысль автора одного письма из того огромного их потока, который хлынул в литературно-драматическую редакцию Всесоюзного радио после того, как авторская запись моноспектакля, побывав в сложной реставрации и пройдя-таки сквозь все бюрократические препоны, зазвучала «во весь голос» 5 июля 1987 года.
Чтение Даля — явление, на мой взгляд, исключительное по степени родства души поэта и артиста, с одной стороны, с другой же — по культуре, обаянию и интеллигентности голоса, этого зеркала внутреннего мира, которое приоткрывает нам космос личности артиста. В чтении этом есть некая магическая сила, которая заставляет возвращаться к нему, обращаться, как обращаются за помощью, поддержкой, спасением. Эта сила влечёт к поэту…
Со времени моего первого прослушивания записи Даля прошло семь лет. Такая дистанция даёт возможность как-то заново всё осмыслить. Сегодня я подумал, что, в общем-то, не самое главное то, что я занимался технической обработкой, реставрацией — вырезал из плёнки какие-то шумы, вместо этого вклеивал «чистые» места, музыку «подкладывал»… А главное было то, что я открыл для себя художника, о котором раньше и понятия не имел.
Я имею в виду, конечно, Даля. А уже Олег Иванович — силой своего таланта — открыл мне поэта заново. И, собственно, поэтому я и занялся всем этим: потому что уже не мог не заняться!
Свершилось открытие, как это ни удивительно! Ибо актёр Олег Иванович Даль для меня существовал только понаслышке. Я не киношник, не театрал и почти ничего не видел. То есть знал о нём лишь изустно. И я этого совершенно не стесняюсь. Просто это свойство, такая особенность моего характера. Так что для меня это было полноценное, настоящее открытие. Да, конечно, я теперь говорю, что «как будто бы услышал голос Лермонтова». Но! Видите ли, тут не так всё просто. В голосе Олега я услышал нечто такое, что просто перекликалось с моим внутренним, душевным состоянием. Мне показалось, я нечто почувствовал… Какие-то мои внутренние камертоны откликнулись на его боль.
Я мгновенно понял, что он собой представлял. С первого же слова, с первого же звука. Даже ещё не начались стихи, а только лишь он начинал вступление делать. И я понял, что это за судьба, как мне показалось, сразу — мгновенно!
Я понял, что это человек совершенно и бесконечно одинокий. И что это — гигантский художник. Но и реализоваться ему — не удалось. Теперь, конечно, мне легко это говорить, но тогда я это не понял, а как бы почувствовал. Это было интуитивно: и одиночество, и неудовлетворённость собою — наверное, это сыграло очень большую роль.
А то, что Даль — большой художник, об этом просто говорит его чтение. Уже не говоря о том, как построена эта программа, как в ней всё решено с музыкой. Но, конечно, он не смог это всё довести до конца. Если бы у него была возможность записывать в таких условиях, в каких мы с вами сидим и просто разговариваем, — вероятно, это было бы по-другому. Может быть, было бы меньше музыки, был бы другой её баланс, и она не так забивала бы слово…
Но это — уже детали. А главное — его настроение, и вот этот выплеск душевный, человеческий — магнитофон зафиксировал. И я это почувствовал. Вот, по-моему, в этом всё дело. Что называется, ложного впечатления у меня тогда не было, и до сих пор нет. И я не то что утверждаю, а я думаю, что это никакой не черновой набросок, а произведение искусства.
И уж, конечно, это никакое не чтение само по себе! И не только потому, что Даль — профессионал (он нигде не шелестит страницами и ни разу не сбивается). Не знаю, как это происходит, но для этого есть такое «тиражное» определение: «На одном дыхании».
Так что никакая это не «проба пера». Магнитофон зафиксировал чудо — творческий процесс. А это — редчайшая вещь!!! Потому я так и загорелся, потому мне так и захотелось, потому я столь и обогатился, что пересёкся с душой, которая уже обрела бессмертие. Это ясно совершенно.
Технически работа была сложная, обусловленная самими исходными данными: это было записано на домашнем магнитофоне, к тому же на изрядно потрёпанной кассете. Но это, в общем, всё мои трудности…
И когда делалась пластинка на «Мелодии» — по схеме, которая была предложена мной, — профессиональный реставратор Тамара Георгиевна Бадеян доводила это до уровня мировых стандартов по звучанию. И уже там, в аппаратной, я видел, насколько она тоже «переболела» этой записью и «включилась» так же, как я! И тоже всячески «ревновала» этот материал и очень его полюбила.
Вообще я ещё не встречал людей, которые слышали бы эту запись и при этом оставались равнодушными…
Москва, 18 августа 1985–24 мая 1991 г.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.