Безрадостные перемены. Отъезд
Безрадостные перемены. Отъезд
Весна 1866 года принесла России тревогу и смятение.
4 апреля прозвучал выстрел Дмитрия Каракозова в царя, и зловеще раскатилось по империи его эхо, вызывая аресты, страх, ожесточение.
Правительственное сообщение о том, что в Петербурге у Летнего сада какой-то «молодой человек в простом платье» стрелял из пистолета в императора, поступило в Нижний Новгород по телеграфу и за несколько часов облетело весь город.
Кто и с какой целью покушался на царя, еще не было известно. Одни утверждали, что это дело рук польских шляхтичей; другие воспринимали выстрел в царя как месть помещиков, недовольных освобождением крестьян; третьи стояли на том, что покушавшийся «из числа нигилистов».
Председателем Верховной следственной комиссии с почти неограниченными правами был назначен граф М. Н. Муравьев — тот самый, который жестоко подавил польское восстание 1863 года и самодовольно говорил о себе, что он не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают.
Только в середине апреля газеты сообщили первые сведения о террористе: «Дмитрий Владимирович Каракозов, уроженец села Жмакино Сердобского уезда Саратовской губернии, православный, русский, из дворян, вольнослушатель Московского университета».
Известие взволновало Ульянова. Он хорошо знал Каракозова. В пензенские годы Дмитрий, его двоюродный брат Николай Ишутин и сам Илья Николаевич жили вместе с Владимиром Ивановичем Захаровым в одном доме. Мучило опасение, но не за себя: даже если Каракозов и припомнит на допросах какие-нибудь подробности из разговоров, которые они вели несколько лет назад в Пензе, то к делу о покушении на царя они все же отношения не имеют. А вот Владимир Иванович может пострадать: он воспитатель Каракозова, к тому же в последние годы не раз встречался с ним.
Опасения за друга были не напрасными. В агентурных сообщениях и доносах, поступивших в Верховную следственную комиссию, имелись прямые указания на то, что истоки «преступных замыслов» Д. Каракозова и других активных членов революционной организации, руководимой Н. Ишутиным, берут свое начало в Пензе. Начальник пензенской жандармерии подтверждал: «Во время нахождения в Пензенской гимназии Каракозов был очень дружен с родственником своим Ишутиным, учившимся вместе с ним в гимназии и квартировавшим у учителя русской словесности Владимира Ивановича Захарова, человека в высшей степени вредного направления и имевшего большое влияние на воспитанников… О Захарове отзываются в Пензе не только как о человеке вредном, но и весьма опасном, по его направлению и искусному умению расположить к себе юношество, вложить в него вредное влияние, гибельное направление и распалять в молодых людях враждебные страсти».
Словом, против Захарова набиралось немало улик. Однако Дмитрий Каракозов отрицал, что совершил покушение под его влиянием, и утверждал, что знал Владимира Ивановича только как учителя литературы.
Фамилия Ильи Николаевича также была «на виду» у следователей. Член ишутинского кружка Странден, учившийся в свое время в пензенском Дворянском институте, был привлечен по каракозовскому делу и на вопрос следователя о его знакомых в Нижнем ответил: «Кроме родственников Васильева и бывших моих учителей, Ульянова и Ауновского, знакомых я там не имел». Не ускользнул от внимания жандармов нижегородский адрес Ульянова и в бумагах ишутинца Федосеева — тоже в свое время учившегося в Пензе. На требования объяснить причины записей некоторых фамилий Федосеев ответил: «По какому случаю и для чего записаны мною адреса Ульянова, Христофорова и Умнова, я припомнить не могу».
Илья Николаевич был внесен жандармами в список лиц, с которыми Захаров поддерживал дружеские отношения. Но никаких репрессий за этим не последовало. Каракозовский выстрел не сказался на личной судьбе Ильи Николаевича. Однако отзвуки этого выстрела в общественной жизни России, повторяем, были весьма значительными, он вызвал новое наступление реакции.
Летом 1866 года обер-прокурор святейшего Синода, известный реакционер Д. А. Толстой назначается министром народного просвещения. Обстановка в учебных заведениях России становится все мрачнее. Запрещающие циркуляры следуют один за другим. Уже в июне во многих гимназиях была повышена плата за обучение, чтобы уменьшить приток детей «недостаточных» родителей. Увольняются со службы учителя, признанные полицией неблагонадежными. Со страниц «Московских ведомостей» раздаются призывы пересмотреть учебные программы, сократить часы на преподавание естественных наук. Реакционеры требуют ограничить роль педагогических советов гимназий, изъять из ученических библиотек такие работы, как «Рефлексы головного мозга» И. М. Сеченова, «О происхождении видов» Ч. Дарвина, «Очерк происхождения и развития земного шара» Ж. Верна и другие «вредные» сочинения. О Белинском и Добролюбове и говорить нечего — и духу их не должно быть в гимназиях.
Были запрещены студенческие кружки, кассы взаимопомощи. В борьбе против «социализма и нигилизма» дошли до того, что запретили носить длинные волосы и синие очки — мужчинам, короткие волосы — женщинам. За повторное нарушение этого запрета полагалось наказание.
И в Нижнем безрадостные перемены. Уезжает в Казань старый товарищ Ауновский. Словесник Корсаков, входивший в группу передовых педагогов, предпочел сменить Нижний Новгород на Астрахань. Географ Мартынов против своей воли был переведен на должность преподавателя латыни. Некогда либеральные Овсянников и Шапошников значительно «поправели» в своих высказываниях и действиях.
Руководство Казанского учебного округа установило постоянный контроль за Нижегородской гимназией, ежегодно ревизовало ее деятельность, придирчиво исследовало все отчеты и протоколы педагогических советов.
Откровенное обсуждение вопросов обучения и воспитания теперь почти исключается. Главными становятся дебаты вокруг перечня взысканий, а также мер по усилению надзора за воспитанниками. Взыскания становятся строже — до ареста и заключения в карцер. Дело доходит до того, что учащимся даже не разрешают принимать участие в домашних любительских спектаклях. На педагогическом совете утверждается список благонадежных квартир, «желательных для учащихся, живущих вне семьи».
Наставники молодежи — тоже под пристальным наблюдением. Формы контроля — самые разнообразные. В 1867 году директор гимназии рекомендует внимательно изучать методы и приемы преподавателей. Слово «изучать» означает контролировать. Учителям предлагается письменно излагать содержание уроков, проводить «открытые уроки» с обязательным присутствием инспектора пли директора.
Эти предложения встречают сопротивление. Учителя не считают целесообразным проводить «урок ради урока», возражают против протоколирования занятий. Илья Николаевич тоже против этих нововведений. Самый приемлемый способ ознакомления с методами и приемами преподавания, считает он, — это взаимное посещение уроков. Он говорит:
— Я стою за этот способ потому, что признаю его ведущим прямо к цели.
В гимназии точные науки теперь лишь средство для «гимнастики ума», а не основа образования. Сокращаются часы на математику и физику. Илья Николаевич пытается отстоять свои позиции. В программу по физике для пятого класса он вводит значительный раздел по химии — науке, вообще не значившейся в гимназическом курсе. Подробную программу по математике и физике предлагает для седьмого класса.
Работа в классической гимназии доставляет ему все меньше и меньше удовлетворения. Слежка за учениками и учителями. Глумление над трудами Сеченова, Добролюбова, Дарвина. Сокращение программ по любимым предметам. Все это противоречит его педагогическим воззрениям, вызывает чувство горечи и возмущения.
А жизнь между тем идет своим чередом. Занятия в гимназии; поездки в уездные училища для инспекции и оказания помощи; участие в различных педагогических комиссиях. Это работа, отнимающая большую часть суток, работа нелегкая, нервная, утомляющая.
Но есть в сутках и светлые, радостные часы. Есть родной дом, где хозяйничает умница жена, есть горячо любимые дети, есть часы досуга за шахматами, выточенными собственноручно на токарном станке. Есть круг близких и сердечных людей.
Много лет спустя Анна Ильинична Ульянова напишет о жизни семьи в Нижнем Новгороде:
«Помню нашу казенную квартиру в коридоре здания гимназии из четырех в ряд идущих комнат, причем лучшей была наша детская; помню кабинет отца с физическими приборами, а также и то, что одной из любимых наших игрушек был магнит и натертая сукном палочка сургуча, на которую мы поднимали мелкие бумажки. Помню площадь перед зданием гимназии с бассейном посредине, с мелькающими над ним деревянными черпалками на длинных ручках и окружающими его бочками водовозов.
…Помню зимние вечера, игру матери на фортепиано, которую я любила слушать, сидя на полу подле ее юбки, и ее постоянное общество, ее участие в наших играх, прогулках, во всей нашей жизни. С тех пор как я начинаю себя помнить, у нас была одна прислуга, находившаяся больше на кухне, а мы бывали с матерью. Нянек у нас, двоих старших, я не помню. Особенно ясно запечатлелась ее игра с нами в нашем зальце, и одновременно столовой, на стульях, изображавших тройку и сани. Брат сидел за кучера, с увлечением помахивая кнутиком, я с мамой сзади, и она оживленно рисовала нам краткими понятными словами зимнюю дорогу, лес, дорожные встречи. Мы оба наслаждались. Ясно вставали перед глазами описываемые ею сцены. Мое детское сердчишко было переполнено чувством благодарности к матери за такую чудную игру и восхищения перед ней. Могу с уверенностью сказать, что никакой артист в моей последующей жизни не пробудил в моей душе такого восхищения и не дал таких счастливых, поэтических минут, как эта бесхитростная игра с нами матери. Объяснялось такое впечатление, кроме присущего матери живого воображения, несомненно, еще и тем, что она искренне входила в нашу игру, в наши интересы, умела для того, чтобы доставить нам радость, увлечься и сама, а не снисходила до игры…
В Нижнем Новгороде, где родители прожили шесть лет, у них составился кружок знакомых из педагогического персонала гимназии, людей, подходящих по социальному положению и развитию, объединенных к тому же коридором гимназического здания, в котором большинство из них имело квартиры. У матери моей — от природы живого и общительного характера — были там добрые приятельницы; можно было, уложив детей, собраться, почитать, поболтать, помузицировать вместе. Получались там все новые журналы. Отец читал иногда вслух по вечерам, между прочим, печатавшуюся тогда частями „Войну и мир“ Толстого».
Из Нижнего весной 1868 года Мария Александровна с детьми совершила поездку в Астрахань к родным Ильи Николаевича. Там жили его мать, брат Василий, сестры.
Так текла жизнь до осени 1869 года, когда в судьбе Ульянова произошел крутой поворот.
Полоса террора после каракозовского выстрела в конце 60-х годов сменилась новым подъемом революционно-демократического движения. Растет возмущение репрессиями, гонениями на печать. На Россию заметное влияние оказывали события за рубежом. Демократически настроенная часть интеллигенции с воодушевлением встретила весть о поражении рабовладельцев в гражданской войне в США. Рост рабочего движения в Западной Европе влиял на борьбу с деспотизмом и в собственной стране.
В марте 1869 года начались волнения студенческой молодежи Петербурга и Москвы. И на этот раз они были подавлены, университеты закрыты, но общественное возбуждение отнюдь не замерло. Для русского интеллигента вновь злободневно зазвучал вопрос: «Что делать?»
Место запрещенного «Современника» заняли в общественной жизни страны «Отечественные записки». Журнал в начале 1868 года возглавили Н. А. Некрасов и М. Е. Салтыков-Щедрин. Каждую новую книжку «Отечественных записок» встречали с неподдельным интересом и друзья и враги журнала.
Один из ведущих публицистов «Отечественных записок», Михайловский, опубликовал трактат «Что такое прогресс». В нем повторена выдвинутая еще Герценом концепция — русская сельская община поможет разрешить социальные противоречия. Определялась и движущая сила развития общества — «критически мыслящая личность»: она возглавляет борьбу против социальных контрастов за равноправные отношения между людьми.
Прямым призывом к интеллигенции прозвучали «Исторические письма» П. Л. Лаврова, опубликовавшего их в 1868–1869 годах в «Неделе» под псевдонимом «П. Миртов». Это произведение имело почти такой же резонанс, как самые значительные сочинения Чернышевского. Обращаясь к передовой интеллигенции, которую, как и Михайловский, Лавров считал двигателем прогресса, автор утверждал, что она нравственно обязана бороться за прогресс. Ведь образование, являющееся пока достоянием меньшинства, куплено за счет порабощения огромного большинства. Эта лавровская идея долга интеллигенции перед народом была с удовлетворением воспринята передовыми ее представителями.
Интеллигенция России была взволнована опубликованным в журнале «Дело» исследованием В. В. Берви (вышедшим под псевдонимом «Н. Флеровский») «Положение рабочего класса в России». Картина народного разорения после реформы 1861 года, которую дал автор, потрясла многих. И он с уважением отзывался о земельной общине, преклонялся перед крестьянином.
Илья Николаевич верил в великие дарования и огромный запас нравственных сил народа, сочувствовал его страданиям и лишениям. Он хотел быть полезным народу, хотел помогать обездоленным людям. Но как?
«Властители дум», выступавшие в легальной литературе, сами не имели четкой программы радикального переустройства общества. Они советовали бороться против произвола местных властей и «мироедства» кулаков, оказывать содействие крестьянам в организации потребительских лавок, касс взаимопомощи, артелей, показательных ферм, сельских больниц и фельдшерских пунктов, юридических и агрономических консультаций. И конечно, они призывали к массовому открытию народных школ.
Чувство неоплаченного долга перед народом, стремление в меру своих возможностей и способностей помочь забитому и темному крестьянству все больше и больше захватывает Ульянова. Возникает глубокая внутренняя неудовлетворенность своей работой в качестве гимназического учителя. Уже четырнадцать лет он преподает — восемь лет в Дворянском институте, шесть — в гимназии. Учит детей дворян, чиновников, купцов. А разве не обязан он помочь в первую очередь тем, кому выпала тяжкая доля содержать государство, тем, из чьей среды он вышел, выбился «в люди»?
И в Пензе и в Нижнем Илья Николаевич постоянно интересовался, как поставлено обучение в разбросанных по бескрайним просторам сельских школах. Убеждался, что организовано оно из рук вон скверно. На селе нет толковых учителей. Школы ютятся в церковных караулках и покосившихся избенках. Попечители невежественны, крестьяне не всегда понимают, зачем их дети должны сидеть за партами.
Сознание необходимости работать для народа, который нужно было просветить и вывести из темноты, нищеты и бесправия, широко охватило передовое общество. Это было время, когда вся Россия обсуждала проблемы образования. В прессе, среди интеллигенции и даже в великосветских гостиных говорили о невежестве народа, трудностях его обучения, об отсутствии школ в деревнях, устарелых методах преподавания.
«Народное образование — возможность просвещать вчерашних рабов — это было увлекательно для многих и многих.
Илья Николаевич был из их числа… ему хотелось поля работы пошире».
«Отца мучило то, что он не служит непосредственно народу, что он считал своей главной обязанностью, своим долгом. Поэтому он и рвался из Нижнего и воспользовался первой возможностью, чтобы подойти вплотную к крестьянам, хотя бы в виде правительственного чиновника — инспектора народных училищ».
Так объяснят впоследствии в своих воспоминаниях состояние отца Анна, Мария и Дмитрий Ульяновы.
Уехать из Нижнего куда-нибудь Илья Николаевич мог еще в августе 1868 года. Тогда попечитель Казанского учебного округа предложил ему место инспектора Иркутской гимназии, пояснив при этом, что он «получит двойные по чину прогоны и не в зачет годовой оклад жалованья 900 рублей». Но Ульянов отказался от повышения в должности и связанных с нею материальных благ.
Вскоре появилась иная возможность. Летом 1869 года министерство просвещения учредило институт инспекторов народных училищ.
Это были новые должности, введенные, как позднее оценил этот шаг правительства В. И. Ленин, «в видах оттеснения земства от действительного заведования народным образованием».[4] В те годы все большую роль в развитии и становлении начальной народной школы играли земства, сельские и городские общества, органы местного самоуправления. Они строили школьные здания, содержали на свои средства учителей. Школа все больше попадала под влияние местных властей, земцев. Правительство, естественно, не могло этого допустить. Оно решило усилить надзор за начальным образованием народа, взять его целиком под свою опеку.
С этой целью и стали назначаться губернские инспектора народных училищ. Случилось так, что одному из первых эту службу предложили Ульянову. Он согласился.
Илья Николаевич прекрасно понимал соображения министерства просвещения, которыми оно руководствовалось при учреждении новой инспекции. Его согласие занять должность инспектора народных училищ Симбирской губернии было тщательно продуманным. Он видел себя на новой работе не в качестве надзирателя и притеснителя народного образования. Его захватила открывающаяся возможность реально и ощутимо помочь начальной школе, поддержать сельских учителей, продвинуть вперед просвещение народа.
Предстоял переезд в Симбирск, к месту новой службы. В те дни, когда ожидалось окончательное решение начальства, в семье Ульяновых произошло тяжкое несчастье: 18 июля после мучительных страданий скончалась годовалая дочка Оленька, третий ребенок…
От горя Мария Александровна поседела. Но несчастье не сломило ее. Она нашла в себе силы и выдержку; поняла и разделила стремление мужа покинуть обжитое место и сменить привычную работу. Согласилась оставить удобную квартиру, расстаться с друзьями и знакомыми и уехать из большого и оживленного Нижнего Новгорода в незнакомый город.
22 сентября 1869 года директор гимназии доложил попечителю Казанского учебного округа, что «коллежский советник Илья Николаевич Ульянов отправился к месту своего нового служения в Симбирск». А через два дня Илья Николаевич, Мария Александровна, пятилетняя Аня и трехлетний Саша увидели город на высоком правом берегу Волги.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.