Несостоявшаяся «Анна Вторая»

Несостоявшаяся «Анна Вторая»

Остерман составил для Анны Леопольдовны обширную записку на немецком языке, содержавшую перечень важнейших задач текущей и перспективной политики²³⁰. Опытный министр подчеркнул достоинства правительницы — ее благочестие, «врожденное милосердие» и любовь к правосудию, но предупредил, что правление — труд нелегкий. Он рекомендовал 22-летней великой княгине уделять не менее одного дня в неделю внешнеполитическим делам и ознакомлению с реляциями российских посланников за границей, а также не менее четырех дней в неделю лично собирать заседание «совета» с участием не только членов Кабинета, но и генерал-прокурора, сенаторов, высших военных чинов и духовных лиц из Синода. Министр наставлял свою подопечную: опытные советники, конечно, нужны, однако и их мнениям не стоит слепо доверять; ей придется самой «всё выслушивать и всё исследовать».

Остерман наметил целую программу преобразований: составить, наконец, описание государственных доходов и расходов, так и не осуществленное при Анне Иоанновне. Желательно, считал он, с целью искоренения недоимок провести новую ревизию-перепись для установления количества налогоплательщиков. Для повышения казенных доходов надо бы проверить эффективность работы внутренних таможен, «истребить» легковесные медные пятаки; разобраться с «упадающими» питейными сборами, для чего, возможно, стоит несколько ограничить дворянское винокурение, а кабаки не отдавать на откуп, а передавать в городское управление. Хорошо бы также ввести свободную торговлю с Китаем и позаботиться о «вспоможении фабрикантам».

Для улучшения работы администрации необходимо было завершить сочинение «книги законов», составить новые штаты учреждений, увеличить жалованье служащим и решительно производить в чины «из народа, которые имеют достоинства и заслуги». По отношению к церкви Остерман рекомендовал продолжать петровский курс, опираясь на Духовный регламент 1721 года, но в то же время повысить статус приходского священника ради «истинного и нелицемерного благочестия».

Министр осторожно предлагал некоторые новшества: не стоит ограничивать срок пребывания на посту воевод двумя годами, чтобы они не «прокладывали запрещенные пути» в целях быстрого обогащения. Для укрепления боеспособности армии следует регулярно проводить смотры дворян-помещиков и поощрять службу на флоте, не пользовавшуюся популярностью. Завершал записку внешнеполитический раздел, где опытный дипломат советовал избегать чересчур тесного сближения с какой-либо державой и прежде всего преследовать «свои особенные фундаментальные выгоды».

В целом выученик Петра I Остерман рекомендовал Анне Леопольдовне продолжать политику первого императора с небольшими коррективами и усилиями по упорядочению финансов. Но и предложенные им, и уже начатые в предыдущие царствования меры вроде составления нового Уложения и «окладной книги» требовали для завершения немалых усилий.

Первые шаги правительницы как будто свидетельствуют о том, что она руководствовалась этими советами и пыталась претворить их в жизнь. Все «милостивые указы» Бирона были подтверждены новыми актами — за исключением объявления рекрутского набора и награждения сторонников курляндца²³¹. Специальным указом «регентина» подчинила себе Тайную канцелярию, повелев ее доклады «подавать прямо нам, а не в Кабинет»²³². Именной указ от 11 ноября 1740 года повелевал Сенату рассмотреть ситуацию с недоимками — с единственной целью «бедным и неимущим людям высочайшее наше милосердие учинить». На следующий день Анна назначила пожалованного в полковники выдвиженца Миниха Андрея Фенина на должность рекетмейстера для приема и рассмотрения прошений, которые «до собственной нашей резолюции касаются»; ему же поручалось рассматривать жалобы на волокиту при решении дел челобитчиков в других учреждениях. Манифест от 13 ноября отменял намеченное при Анне Иоанновне Артемием Волынским строительство конных заводов за счет архиерейских и монастырских вотчин, а именной указ Синоду напоминал его членам о необходимости назначать «добрых и искусных священников» и поддерживать училища и «нищепитательные дома». Еще один изданный в тот день указ даровал свободу от каторжных работ сосланным солдатам и матросам — им предписывалось жить в сибирских городах «на воле»²³³.

Двадцать седьмого ноября 1740 года Анна разрешила подданным подавать по субботам жалобы на работу коллегий и Сената «прямо нам и определенному для того нарочно при дворе нашему рекетмейстеру Фенину»; она наивно полагала, что эти затянувшиеся дела «немедленно имеют быть самими нами рассматриваны и решены». Впрочем, правительница очень быстро осознала неразрешимость такой задачи и издала более разумный указ об учреждении при Сенате специальной комиссии для решения неоконченных дел начиная с 1734 года²³⁴.

В декабре регентша потребовала от сенаторов представлять ей рапорты о решенных и нерешенных делах как в самом Сенате, так и в подчиненных ему коллегиях и канцеляриях, «дабы мы могли видеть, с какою ревностию и попечением данные наши указы и высочайшая воля исполняются»²³⁵. Затем последовали утверждение «Устава о банкротах», восстановление казенной монополии на экспорт смолы и разрешение постригаться в монахи тем, кому это было прежде запрещено — разночинцам, детям церковников, семинаристам, отпущенным на волю помещичьим крестьянам, а чуть позже постриг был дозволен «вдовам и девкам». Под самый Новый год правительница объявила двадцатитысячный рекрутский набор и облегчила подданным выезд за границу — паспорта должна была выдавать Коллегия иностранных дел и на них не нужны были подписи всех членов Сената, как было прежде²³⁶.

После объявления указа о производстве дел в присутственных местах «без всякой волокиты», ограничивавшего срок рассмотрения шестью месяцами, последовали другие шаги в этом направлении. Именной указ Анны от 5 января 1741 года повелевал Сенату составить, наконец, «генеральную ведомость» о расходах и сочинить «штат о жаловании статским чинам»; указ напоминал, что все эти данные не раз строжайше требовались при Анне Иоанновне, но «что учинено — неизвестно». Другой указ Кабинету предписывал собрать со всех учреждений ведомости о наличии в их кассах поступивших с 17 октября денежных средств и сведения о произведенных расходах. Позже с целью составления штатов всем учреждениям было приказано подать в Сенат ведомости о чиновниках I–VII классов для составления «генерального именного списка». (Коллегия иностранных дел, к примеру, подала такой список в августе 1741 года.) Сенат должен был ежемесячно отправлять в Кабинет рапорт о приходе и расходе казенных денег. Еще несколькими днями позже последовало требование представить ведомость накопившихся недоимок²³⁷.

Распорядилась Анна и о подсчете своих собственных доходов по дворцовому хозяйству. Из поданного 10 февраля 1741 года реестра правительница узнала, что является хозяйкой 385 488 душ, проживавших в дворцовых волостях, познакомилась с их управляющими и суммой недоимок²³⁸.

На первых порах Анну Леопольдовну никак нельзя было упрекнуть в лени. Неплохо сохранившиеся — благодаря стараниям Елизаветы «арестовать» историю страны в период правления ее предшественницы — материалы Кабинета содержат сотни резолюций правительницы. Причем она не просто подмахивала поданные ей бумаги, а явно стремилась разобраться в них.

Параграф 31 утвержденного в декабре 1740 года «Устава о банкротах» безоговорочно требовал вешать злостных банкротов, «обманством» утаивавших имущество или скрывавших от кредиторов свою неплатежеспособность, увеличивавших долги, неправильно ведших купеческие книги, торговавших без собственного капитала, получавших кредиты в преддверии несостоятельности, вступавших в совместное дело с явно нечестными людьми или ненадежными посредниками. Коммерц-коллегия обратилась к правительнице с просьбой облегчить суровое наказание за данные экономические преступления. Анна, видимо, была убеждена, что злостный мошенник заслуживает казни, но всё же сочла нужным избавить от нее тех, кто совершил преступление до издания нового закона: «По сему доношению, которые в банкрутство впали с публикования вышеупомянутого нового устава и которые впредь банкрутами явятся, с теми во всем поступать по тому новому уставу, а которые до состояния публикации того устава в банкрутство впали, с такими поступать по Уложению и по тогдашним указам. Именем его величества Анна»²³⁹.

Иногда правительница просто утверждала поданные ей доклады — к примеру, 31 января 1741 года завизировала предложение генерал-фельдцейхмейстера и премьер-майора Преображенского полка принца Людвига Гессен-Гамбургского о произведении капитана Тимофея Болотова в армейские полковники и «выпуске» сержанта Бернского в ревельский гарнизон. В других случаях она решала по-своему. Тому же принцу, предлагавшему кандидатуры на офицерские вакансии в его Преображенском полку, она ответила: «Учинить по сему, токмо в капитаны порутчики определись] из маеоров Амплея Шепелева» (вместо поручика Сергея Барятинского)²⁴⁰.

Иные ее резолюции вполне обстоятельны и подробны — например, на докладе Синода о необходимости расширить круг лиц для поступления в монашество: «По сему докладу, для снабдения монастырей монахами и школ учительми, постригать в монашество из нижеписанных чинов, кои пожелают: 1) из священного чина, 2) из церковников служащих, 3) из разночинцов, которые от команд своих вольные паспорты имеют и ни какими делами не обязаны, 4) из помещичьих людей и крестьян со свободными отпускными за помещичьею рукою, в которых бы именно написано было, что они отпущены для пострижения, 5) из семинаристов, окончавших свое учение, желающих и к тому достойных и о пострижении каждого человека требовать позволения монастырям в епархиях от своих епархиальных архиереев, а Синодальной области от Синода, однакож смотреть при том, чтоб постригали столько, коликое число потребно, без всякого излишества, и дабы без потребы излишних не постригали, для того велеть присылать в Синод ежегодно рапорты, с таким при том именным росписанием, в том году из каких чинов сколько пострижено и сколько ж в котором монастыре церквей, в которых повседневная служба бывает, и в коих не по вся дни, сколько священнослужителей крылошан (клирошан. — И. К.) и в больницах и в прочих званиях монахов порознь, дабы по тому возможно было Синоду видеть, не будет ли где излишних монахов, которым быть не надлежит; а впредь иметь Синоду прилежное старание, о всех монастырях учинить порядочный штат, коликому числу монахов в котором монастыре по званиям быть надлежит, что им из доходов употреблять, а остальные доходы определить на госпитали, на школы, на содержание сирот, показав, коликому числу где быть, и что на их довольство надлежит, росписать порознь, и для апробации подать в Кабинет. При сем же подтверждается Синоду о исправлении и порядочном содержании монашеского чина, чтоб из монастыря в монастырь не переходили и нигде не бродили, и дабы, как в том, так и в прочем благочинном поведении монахов поступано было по Духовному регламенту и по указу 1701 года и по другим в пополнение оных регламента и указа учиненным определениям»²⁴¹.

Другая написанная в тот же день 22 декабря высочайшая резолюция на докладе Сената показывает, что Анна Леопольдовна вникала и в довольно сложные экономические вопросы и при этом не спешила с выводами, а могла предложить перед принятием ответственного решения провести эксперимент: «Вышеобъявленный проэкт о произведении смоляного торга по прежнему из казны апробуется, по которому и поступать надлежит, и стараться оное без упущения потребного к тому времени в надлежащее действо произвесть усматривая для приращения государственной пользы лучшего порядка, и к тому делу для надзирания определить человека надежного и достойного, на которого б можно в том без сомнения положиться; а что принадлежит до учреждения в Архангелогородском уезде, где смола делается, хлебных магазинов, ныне оным впредь до будущего усмотрения удержаться; а между тем кто к оному определен будет, велеть в инструкции ему написать, дабы он по вступлении своем разсмотрел, каким образом те смоляные заводы или варение смолы к лучшей государственной пользе впредь произведено быть может, и о том со мнением доносить в Коммерц-коллегию, а особливо смотреть, в каких местах оное смоляное варение или смоляные заводы производится, дабы как корабельному строению у города Архангельского, так и в прочих казенных и обывательских лесных нуждах от того повреждения и остановки приключиться не могло; в том же проекте упоминается о делании той смолы в Воронежском уезде, или далее вниз, что Сенат для сбережения лесов за ненадлежащее признавает; а понеже в минувшую с Оттоманскою Портою войну в тамошних местах на строение судов и на прочие исправлении лесов весьма множественное число порублено; и тако, ежели ныне тамо делать смолу, то опасно, дабы вовсе лесов не искоренить, и для того на дело смолы стоячих лесов не употреблять, а иметь разсуждение, или хотя во первых пробу учинить, возможно ль смолу делать из пней и коренья, которых за порубкою в тамошних местах лесов находится множественное число, и буде возможно, то об оном надлежащее определение учинить»²⁴².

По указам правительницы «наверх» пошла затребованная информация, началось составление штатов целого ряда коллегий, была почти завершена первая («судная») книга нового кодекса законов; подготовлены «работные регулы» мастеровым на суконных фабриках с подробным описанием распорядка рабочего дня (с девяти часов утра до восьми вечера по специально установленным песочным часам), ставок зарплаты и методов борьбы с тогдашними «несунами» — «фабричными ворами»²⁴³. В январе 1741 года Анна утвердила образцы новых монет с портретом сына в римской тоге и лавровом венке²⁴⁴.

Однако вскоре попытки преобразований в системе управления — например составление нового Уложения — без энергичного побуждения замерли. 17 июня правительница назначила дополнительных членов комиссии во главе с президентом Юстиц-коллегии И. Ю. Трубецким²⁴⁵. Работа вроде бы шла — состоялись заседания (20 июня, 4 и 25 июля, 22 августа, 11 сентября, 3 и 31 октября 1741 года); но, как следует из журнала, на некоторых из них присутствовал один только обер-секретарь Авраам Сверчков. За год члены комиссии так и не смогли довести до конца «судную» главу нового кодекса.

Кабинет составил «экстракт о сочинении окладной книги», где перечислил все предыдущие указы по этому вопросу с 1732 года²⁴⁶; но самой книги по-прежнему не было — Сенат так и не получил с мест ведомости об окладных и неокладных государственных доходах[19].

Знакомство с перечнем актов правления Анны Леопольдовны в Полном собрании законов Российской империи показывает, что с каждым месяцем они «мельчают». Инициативы первых месяцев, о которых говорилось выше, уходят в «песок» административной рутины, сменяются всё более частными распоряжениями: об определении «грузинцов» в грузинские гусарские полки, нормах усушки и утруски провианта, расширении переулков на Васильевском острове… А сама правительница как будто больше о них не вспоминала — и не считала нужным «пришпоривать» государственную машину.

Так, в августе 1741 года именные указы Анны подтверждали прежние распоряжения об отпуске турецких пленных, о «вымене» старых серебряных гривенников и пятаков, разрешали Военной коллегии оставлять себе пошлины с портовых таможен. Манифест от 18 сентября объявлял о новом рекрутском наборе по случаю войны со Швецией. Прочие распоряжения касались освобождения от платежа «поземельных денег» лютеранского прихода на Васильевском острове и содержания упряжных лошадей по чинам: генерал-лейтенантам и архиереям полагалось по восемь лошадей, генерал-майорам — по шесть, а низшие офицеры, от поручиков до прапорщиков, и попы с дьяконами должны были довольствоваться одной. «Регламент и работные регулы» для рабочих суконных фабрик она так и не утвердила.

В октябре Анна Леопольдовна подтвердила еще один указ тетки — о «нечинении обид» купцам и другим проезжим торговцам на внутренних таможнях, мостах и перевозах, разрешила жителям-погорельцам в Алатыре, Астрахани и Черном Яре не платить пошлин с продаваемых в городах хлеба и леса и распорядилась о сборе драгунских лошадей (по одной с шестисот податных душ) для армии²⁴⁷.

В последний месяц своего правления «регентина» разрешила знаменитому заводчику Акинфию Демидову построить крепость «при Сергинских заводах», распорядилась выдать из Соляной конторы жалованье торским и маяцким казакам и дозволила по докладу Комиссии о санкт-петербургском строении соорудить на Выборгской стороне солдатскую слободу, таможню и баню. Кажется, последним ее распоряжением стала бесцветная резолюция на докладе Сената: «О строении, вместо показанной проспективной, Сарской (Царскосельской. — И. К.) дороги вышеписанное представление апробуется»²⁴⁸.

Без движения остались многочисленные поданные на ее имя прошения. Даже такие не самые «мизерабельные» подданные, как архангельский губернатор и действительный статский советник Алексей Оболенский, годами не могли получить жалованье. Худо пришлось 78-летнему архитектору Христофору Конраду. В далеком 1700 году «иноземец Саксонския земли каменного и палатного дела мастер» поступил на российскую службу, строил кремлевский арсенал и петровский Кронштадт; выплата ему четырехсотрублевого жалованья «остановилась» в 1720 году, а сам мастер попал под следствие, тянувшееся без конца; в довершение невзгод его двор в Москве сгорел. Конрад просил выплатить ему причитавшиеся 2493 рубля или назначить «пензию», чтобы «престарелой государев служитель не был принужден более меж двор скитатца». Впрочем, денег не нашлось и для уже известного Франческо Бартоломео (Варфоломея Варфоломеевича) Растрелли, строившего замки для Бирона. В челобитной 1741 года архитектор жаловался: «В бытность мою при означенных работах упомянутого бывшего герцога за труды мои никакого вознаграждения не имел».

«Статс-комиссар» Григорий Полонский просил повысить сына в чине «за науки»: парень отцовским «коштом» выучился арифметике и геометрии и «по-немецки читать и писать», но продолжал служить простым солдатом Преображенского полка. Много лет пробывший в «новозавоеванных» российских провинциях в Иране бригадир Иван Шван просил об аренде небольшой мызы; его сослуживец и участник походов Миниха секунд-майор Афанасий Изъединов — о назначении управителем в какую-нибудь дворцовую волость; купцы из Вологды во главе с бурмистром Алексеем Рыбниковым — о защите от «тяжких оскорблений безвинно» со стороны товарища воеводы майора Осипа Засецкого.

Тамбовский канцелярист Василий Муханов боролся за справедливость: еще в 1734 году он доносил «про воровство в откупах и подрядах» секретаря провинциальной канцелярии Ивана Перепечина — и в Сенат, и в Ревизион-коллегию, и в Кабинет. По его словам, следствие выявило хищения на девять тысяч рублей, но сам он провел два с половиной года «под караулом», а дела непонятным образом сгорели. Но правдолюбец сумел сохранить их экстракты и готов был по-прежнему предстать «при оном доносу у доказательства», а в награду просил всего лишь назначение к каким-нибудь «дворцовым делам».

Содержатель суконной «фабрики» Иван Полуярославов оспаривал мнение чиновников, что его заведение в Путивле находится «в плохом состоянии» и его необходимо передать другому владельцу. «Фабрикан» не отрицал, что его продукция не самого высокого качества, но зато она пользовалась спросом из-за дешевизны; что же касается мнения о ней московских купцов, так им просто досталась партия, сукно в которой отчего-то «замялось».

Совсем другие проблемы волновали крестьян дворцовой Шишедамской волости Пошехонского уезда. Их поверенный Трофим Третьяков «с товарищи» поведал, что из имевшихся по первой ревизии 2534 душ 942 человека померли, 176 были взяты в рекруты, 207 «разбрелись от хлебного недороду», когда «от нового плохова травинистова хлеба паки народу приключилась болезнь, которою болезнью сводило людем жылы и нестерпимой понос был», а с оставшихся чиновники правят налоги «с великим принуждением». «А в нынешнем 1741 году в помянутой Шишедамской волости посеянная рожь родилась весьма плоха, и для сеяния и семян не возвратили, косили косами вместо травы и в стоги метали, а протчие крестьяня для омолоту на овины собирали, и у тех в умолоте находилось по самому малому числу и тое с травою рознять невозможно. А еровой хлеб марозом повредило. А прошедшие и нынешние зимы за великою скудостию скоцких кормов скот весь свой изводили, так же и достальной хлеб, мешая с соломою, в корм оставшему[ся] скоту своему издержали. А промыслов у нас никаких не имеетца, довольствуемся пашенною своею работою и подати оплачиваем из продажи скота своего»²⁴⁹. Мужики, правда, наивно хитрили, умалчивая о количестве рожденных душ, но едва ли от этого их положение было легче. Все эти просьбы так и остались навсегда лежать в архивной тиши с канцелярским объяснением, что «по оным исполнения никакого не учинено за нехождением челобитчиков». А многие ли челобитчики имели возможность успешно продвинуть свое дело при дворе?

По-видимому, сделанные Анной в начале регентства «заявки» оказались не по плечу правительнице, одаренной, по мнению Финча, «умом и здравым рассудком», но не обладавшей ни компетентностью, ни жестким волевым напором. Бумаги императорского Кабинета показывают, что Анну буквально захлестнул поток документов — и обычных докладов о работе центральных учреждений, и инициированных ее же распоряжениями о пересмотре дел по Тайной канцелярии или подаче сведений по финансовым вопросам.

Вот только одна из многих бумаг: поступивший от Остермана доклад (едва ли не им же и составленный в духе упомянутой выше записки) сообщал, что в пределах Российской империи население обслуживают 1324 городских кабака и 763 уездных, большая часть которых отдается «на вере» городским обывателям. Полную сумму продажи спиртного установить невозможно, поскольку не менее 300 тысяч рублей в год «остается в пользу партикулярных людей» из-за неучтенного производства на частных винокурнях и тайной («корчемной») продажи. Искоренить же корчемство, как следовало из доклада, невозможно: при тогдашних методах следствия страдали и сами доносчики, потому никто не желал доносить, а «корчемников» спасали от наказания высокопоставленные лица, являвшиеся крупнейшими винокурами и реализовывавшие на рынке тысячи ведер хмельной продукции в свою пользу. В докладе спрашивалось: не умножить ли число казенных винокуренных заводов (но так, чтобы при этом не снижалась цена вина при продаже) и не запретить ли ввоз импортной водки в Россию (но так, чтобы при этом потребители могли рассчитывать на качественный товар)?²⁵⁰ А тут еще Сенат извещал, что выстроенный в Москве для пресечения незаконного провоза вина и прочих товаров Камер-Коллежский вал обветшал — деревянные надолбы сгнили и «сами собою валятца» (при этом питейный доход от московских кабаков составлял 222 357 рублей и еще 102 810 рублей давали таможенные сборы)²⁵¹. Что могла ответить 22-летняя принцесса, обладавшая только «благородной гордостию»? Она приняла самое простое решение — избавить чиновников от непосильного бремени и отдать все кабаки на откуп.

Одновременно ей надо было постигать тонкости европейской дипломатии, разбираться в цифрах налогового обложения, назначать поставщиков мундирного сукна и дозволять Военной коллегии эксперимент: давать кавалерийским лошадям сено «с убавкою» в четыре фунта, чтобы выяснить, «могут ли лошади… таким числом сена довольны быть»²⁵². Она должна была решать, стоит ли отдавать казенную смолу для реализации в Англии «в комиссию» голландским негоциантам Пельсам; что отвечать «венгерской королеве» Марии Терезии на ее настойчивые просьбы о помощи; разрешать ли иностранным купцам закупать хлеб в России. Из бумаг Остермана 1741 года следовало, что общие военные расходы страны составляли 4 500 746 рублей, а недоимки с 1724 года достигли такой же величины; что денег, как обычно, не хватало и Штатс-контора по-прежнему была в долгах перед другими ведомствами²⁵³.

По-видимому, Анна довольно быстро «сломалась». До последних дней своего правления она формально исполняла свои обязанности, но действовать самостоятельно или настоять на реализации одобренных мер уже не могла и по большей части просто утверждала предлагаемые ей резолюции визами «Быть по сему» или «Тако». При отсутствии в государстве хозяина снизилась административная и законотворческая активность власти: в январе 1741 года было выпущено 96 указов, в феврале — 62, в марте — 43 и этот уровень сохранялся до осени²⁵⁴.

Несомненно, на «угасание» деятельности нового правительства повлияла и очередная беременность Анны. 17 июля 1741 года подданных известили о рождении 15-го числа великой княжны Екатерины Антоновны. Забота о двух младенцах должна была отнимать у матери определенное время; к ней прибавлялись хлопоты по устройству собственного двора и апартаментов, обязательные приемы, празднества, аудиенции иностранным послам.

Наблюдательный Финч летом 1741 года подвел итог своим впечатлениям от деятельности Анны: «Не могу не признать в ней значительных природных способностей, известной проницательности, чрезвычайного добродушия и гуманности, но она, несомненно, слишком сдержанна по темпераменту: многолюдные собрания ее тяготят, большую часть времени она проводит в апартаментах своей фаворитки Менгден, окруженная родней этой фрейлины». Но, констатировал английский посол, Юлиана Менгден не отличается умом, да и «хитрости в ней нет». Лучше бы, считал дипломат, Анна «чаще появлялась на людях, была обходительнее», как принцесса Елизавета — та «чрезвычайно приветлива и любезна, потому ее лично очень любят, она пользуется чрезвычайной популярностью»²⁵⁵.

Другие мемуаристы-современники также отмечали, что Анна стремилась искать спокойствие и уют в узком кругу близких людей. В комнатах любимой фрейлины Юлианы Менгден собирались за партией в карты Финн, маркиз Ботта, саксонский посол граф Линар и брат фельдмаршала Христиан Вильгельм Миних. От тяжких хлопот и массы скучных дел правительница пыталась укрыться за стенами своих резиденций.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.