Несостоявшаяся императрица

Несостоявшаяся императрица

9 сентября 1976 г. в 0 часов 10 минут скончался Мао Цзэдун. Его смерть не была неожиданной. Уже более трех месяцев Мао не появлялся на публике. Во второй половине дня поступило официальное сообщение; началась траурная церемония. Она длилась девять дней и закончилась 18 сентября на площади Тяньаньмэнь перед бывшей резиденцией императоров.

Смерть есть смерть, ее прихода все мы ждем по старине, говаривал Твардовский. Все ли? — А ждут ли ее, верят ли в неизбежность ее прихода люди, которые, подобно Мао Цзэдуну, наделены неслыханной властью, управляют судьбами сотен миллионов людей? Судя по всему, они не могут допустить самую мысль о бренности своего существования, им мучительно смириться с тем, что они уравнены с теми миллионами людей, над которыми они привыкли возвышаться. В свою очередь, этим миллионам униженных тоже трудно поверить, что человек, который мнился им богом, смертен так же, как и они. Они смотрят с каким-то мистическим ужасом на это павшее величие, на бренные останки того, кто повелевал всеми.

Выступая 17 сентября на торжественных похоронах Мао Цзэдуна, Хуа Гофэн говорил о верности идеям и политической линии Мао, о том, что вся партия и весь народ объединяются вокруг партийного руководства.

Но кончина Мао не только не объединила его преемников, а, напротив, привела к резкому обострению политической борьбы. Похороны Мао, которые были обставлены как национальная трагедия, не слишком долго занимали умы его наследников. Еще не был решен вопрос о том, как поступить с останками — захоронить в земле, кремировать или забальзамировать, еще не отзвучали речи, посвященные погребальному ритуалу, как наследники мертвой хваткой вцепились друг в друга. Когда улеглась пыль, одна группа осталась лежать на ковре.

То была Цзян Цин и ее приближенные. Вскоре появились официальные сообщения о заговоре «банды четырех» — Чжан Цуньцяо, Ван Хунвэня, Цзян Цин, Яо Вэньюаня, которые готовились наследовать Мао и намеревались, если верить китайской печати, установить «фашистскую диктатуру».

Теперь утверждают, что Мао предостерегал партию против попыток переворота со стороны Цзян Цин. В китайской печати пишут, что «Председатель Мао перед своей смертью со всей серьезностью рассказал товарищу Хуа Гофэну историю о Лю Бане, который перед смертью осознал, что императрица Люй и другие из ее клана вступили в заговор с целью предать страну и узурпировать власть. Хуа Гофэн не забыл этих слов Председателя Мао и оправдал его высокое доверие. Говорят, что, когда Мао умирал, кто-то услышал, как Цзян Цин сказала: „Мужчина должен отрекаться в пользу женщины. Женщина тоже может быть монархом. Императрица может существовать даже при коммунизме“».

Так ли это — бог весть, но Цзян Цин, эта несостоявшаяся преемница председателя КПК, которую за один месяц раздавило тяжкое бремя наследования, несомненно заслуживает нашего внимания.

От великого до смешного один шаг… Это первое, что западает в сознание, когда думаешь о стремительном взлете и унизительном падении Цзян Цин. В 1965 году она вышла из семейного небытия на политический горизонт и, мелькнув подобно гаснущей звезде, исчезла с него уже в 1976 году.

«Культурная революция» выплеснула ее к самым вершинам власти, к самому подножию политического Олимпа Китая. И вот, лишь месяц спустя после кончины ее супруга, с ней было покончено. Она утратила все — политический вес, преклонение и, главное, заманчивую перспективу повторить судьбу жен императоров Китая, которые наследовали их корону, их деятельность, их культ.

Самым унизительным для нее было то, что поражение произошло фактически без борьбы, в жалкой форме. Не потребовалось никаких потрясений ни в партии, ни в государстве — никто не вступился за вдову «красного солнышка». Простой дворцовый акт ареста решил дело.

Воистину история повторяется дважды: вначале — как трагедия, а затем — как фарс. Это вторая мысль, которая приходит на ум, когда взвешиваешь еще раз странную судьбу претендента на должность «красной императрицы». На такие вещи не претендуют. О них не говорят вслух: их либо имеют, либо не имеют. Мао прекрасно понимал это и не подумал набросить тогу императора на свои августейшие плечи, а довольствовался скромным титулом Председателя. Иное дело — Цзян Цин! Все ее вспышкопускательство в период «культурной революции», вся ее сумбурная активность, вся ее суетливая «дамская» политика, весь этот исток ее политического восхождения и исход ее нисхождения, этот двусмысленный финиш спринтерского марафона удивительно подтверждают гегелевскую сентенцию о странном стремлении исторических событий взглянуть на себя снова — на этот раз в кривом зеркале.

Судьба Цзян Цин, несомненно, имеет и семейно-психологическую сторону. Она подтверждает еще одну тривиальную сентенцию о том, что жена (не всегда, разумеется) является продолжением недостатков мужа. Всей деятельностью, особенно в последний десятилетний период жизни, она спародировала биографию своего супруга и, надо отметить, не к его славе и чести. Взяв его за образец в борьбе за власть и влияние и опираясь к тому же на его могучую поддержку, она вообразила, что может добиться тех же результатов. Почему бы нет? Если она могла быть его половиной на протяжении сорока лет, его личным секретарем, тайником, в который он складывал все свои политические секреты, его дублершей на многочисленных митингах перед хунвэйбинами, если она могла заседать в Политбюро ЦК КПК рядом с ним, почему же она не может сыграть его собственную роль? Кин, играющий короля, — это уже не Кин, а король. Она пыталась шаг за шагом повторить его продвижение к власти, ступать, как он ступает, говорить, как он говорит, применять те же методы политической борьбы с соперниками и общения с массами, которые применял он. И что же? Актерство, пародия, одна пародия. Кроме амбиции нужна и амуниция. Там, где он ходил через горы препятствий и горы трупов, она семенила ножками, оставаясь лишь у подножия.

Все это так. Но если бы судьба Цзян Цин была интересна как элемент семейной хроники Председателя, мы не стали бы говорить о ней подробно. Эта судьба интересна сама по себе. А интересна она тем, что Цзян Цин показала удивительно точную модель жизни и деятельности одного из распространенных типов современного архиреволюционера или квазиреволюционера — «левака» в его чистом, незамутненном обличье. Сейчас общественность повсеместно спорит о том, что представляют собой «левые» экстремисты — те, кто убивает Моро и взрывает Версаль. Они, эти представители «красных бригад», выдают себя за самых последовательных революционеров.

Каковы их портреты? Пока они не стали известными. Но не надо далеко ходить за примерами: перед нами Цзян Цин — классический образец этого «красного бригадира», вознесенного на вершины власти и потому особенно раскованного, особенно опасного. Нет нужды, что это женщина. Нет нужды, что это жена Председателя. Как личность, она классична и законченна. Ее деятельность — наглядный пример того, что стали бы делать «красные бригады», если бы они — спаси, господь, и помилуй! — где-либо пришли к власти. И в этом мы постараемся убедить читателя.

…В 1972 году, то есть примерно семь лет спустя после выхода на политическую арену, Цзян Цин решила, что настало время забить заявочный столб на бессмертие. Собственно, дело было не только в поиске известности и личной славы. Дело шло ни больше ни меньше как об осуществлении первого шага на головокружительном пути к абсолютной власти в Китае. Причин выступить именно в этот момент, вероятно, было две: прогрессирующая болезнь Мао Цзэдуна, которому в то время было уже 79 лет, и крушение последнего претендента на роль наследника Мао — Линь Бяо в конце 1971 года. «Культурная революция» вознесла ее на роль национального лидера, если не с повязкой № 2 (еще жив был Чжоу Эньлай), то, по крайней мере, с красной повязкой, на которой мог быть поставлен впоследствии любой номер, даже первый…

Для осуществления своего замысла Цзян Цин, естественно, воспользовалась примером Председателя, пошла путем, проторенным Мао Цзэдуном. Она была свидетелем той всемирной рекламы, которую Мао организовал себе через посредство Эдгара Сноу в конце 30-х годов. «Красная звезда над Китаем», как помнит читатель, принесла широкую известность Мао Цзэдуну и содействовала укреплению его власти в Особом районе Китая.

Этот накатанный прием — развернутое автобиографическое интервью — должен был, по-видимому, по замыслу Цзян Цин, произвести сенсацию в зарубежной печати и в качестве бумеранга, вернувшись в Пекин, вознести ее на вожделенную высоту.

Для осуществления своего замысла она выбрала объект довольно случайный. То была рядовой специалист по китайской лингвистике Роксана Уитке, приехавшая в Пекин для сбора материала по китайской словесности, которая, конечно же, не мечтала о серьезном вторжении в сферу политики. Неожиданно для себя безмерно удивленная Роксана Уитке была приглашена к всесильной супруге председателя КПК, которая на протяжении многих дней и ночей (более 60 часов общего времени) диктовала ей свою автобиографию. Не полагаясь целиком на стенографические способности своего вынужденного интервьюера, Цзян Цин одновременно включала магнитофоны, с которыми сверялась запись американки. Расшифрованные тексты были потом выправлены (быть может, самой Цзян Ции или ее помощниками и секретарями, которые, кстати, участвовали в беседе) и переданы Роксане Уитке, став, таким образом, автобиографическим документом.

В 1977 году Р. Уитке издала этот документ в Бостоне и Торонто, озаглавив его «Товарищ Цзян Цин», под своей фамилией¹. Собственно, ставить свою фамилию Р. Уитке имела мало оснований, ее личный вклад составляет едва ли одну сороковую — пятидесятую долю книги. Это очень краткие описания обстановки, в которой проходили беседы, а также невыразительные, бледные комментарии.

Чтобы читатель мог составить личное мнение о вкладе Р. Уитке в книгу и об уровне ее проникновения в столь не простую политическую жизнь Китая, приведем несколько ее реприз.

«В товарище Цзян Цин, — пишет Р. Уитке, — как ее называли все в Китае, было какое-то особое очарование, которое я почувствовала, находясь рядом с ней. Затем я почувствовала, что расстояние рассеивает это очарование, а в том, что она пишет, этого очарования вообще нет (!). Несмотря на свой возраст, она обладала особой привлекательностью (некоторые могли бы сказать сексуальностью). Ее внушительный монолог сопровождался театральными сменами настроений, от ярости к нежности или к бурному веселью. Она подобна изменчивому облику той революции, которую она возглавляла».

Сексуальность 64-летней Цзян Цин, о которой говорит Уитке, конечно же, явление спорное. Не менее спорно утверждение, что именно она возглавляла «культурную революцию», а не была одной из театрализованных кукол в руках куда более солидного режиссера — Мао Цзэдуна.

Поистине Цзян Цин нашла себе достойного биографа. Как не вспомнить о Мао, который остановил свой выбор на Эдгаре Сноу с его незаурядным литературным талантом и политической проницательностью…

Или вот еще один шедевр — касательно мотивов, которыми руководствовалась Цзян Цин, пригласив Роксану Уитке для развернутого биографического интервью. Оказывается, мотивы, по мнению последней, состояли в желании добиться «признания историей» и в попытке записать свое прошлое таким, каким его знает она одна. «Конечно, — продолжает автор, — Цзян Цин рисковала, предавая все широкой гласности, она бросила вызов концепциям коммунистической эпохи (!)… Вряд ли она стала бы открыто оспаривать аксиому, что массы творят историю и что поэтому следовало бы писать о них. И все же она не могла забыть, что, живя в тени Мао в Яньане, она упустила возможность сделать свое место (!) и свои дела (!) известными».

Выходит, что дело лишь в истории, ради которой Цзян Цин работала в поте лица, надиктовывая Уитке свою биографию — со дня рождения до политического вознесения. А быть может, Цзян Цин преследовала не столь возвышенную цель обрести посмертную известность, но вполне земные надежды — занять опустевшее со времени гибели Линь Бяо кресло преемника Мао Цзэдуна?..

Особенно забавны параллели, которые проводит Р. Уитке между Цзян Цин и Мао Цзэдуном как политическими деятелями. «Цзян Цин и Мао (она смещена, он умер), — пишет Р. Уитке, — неизбежно будут сравниваться как личности и как руководители. Преданность делу (!) была свойственна как ей, так и ему, но контраст был поразителен». В чем же этот контраст? А вот в чем: «Ей не хватало идеологической виртуозности, широты охвата исторического прошлого, сочности, остроты, а также отрешенности, иногда до абсурда (!), поэтической возвышенности, которые изредка смягчали лакированный образ Мао».

Вот так откровение! Все различие между Цзян и Мао как политических деятелей состояло, видите, в ораторском искусстве, а также в способности доводить свое кредо до такого абсурда, который лакирует даже самый неблаговидный образ. Будь у Цзян немного более сочности языка и идеологической виртуозности, она, наверняка, стала бы преемницей председателя КНР.

Несколько слов об обстановке, в которой происходили беседы. Вот как описывает Роксана Уитке свою первую встречу с Цзян Цин: «Открылась дверь, и, широко шагая, Цзян Цин вошла в комнату, стиснула мне руку и испытующе посмотрела мне в глаза: наши руки опустились, но глаза оставались прикованными друг к другу, казалось, целую вечность (две минуты, быть может), прежде чем были произнесены первые слова. Цзян Цин была в очках с коричневым пластиковым верхом, которые я уже видела на ее портретах начала 60-х годов. Ее свежее, оливкового цвета лицо блестело, ее нос и щеки хорошо очерчены. В общем, они напоминают нос и щеки Мао (!). Телесного цвета бородавки на кончике носа и в нижнем правом углу рта скорее украшали, чем портили ее лицо… Как почти все в Китае, она носила пластиковые туфли белого цвета. Под стать им была белая пластиковая сумочка, вполне соответствующая стилю культуры нашего собственного пролетариата… Комната была обставлена в непритязательном стиле, свойственном интерьеру революционного Китая. Небольшие кресла, столики для закусок, легкие деревянные стулья для помощников и переводчиков. Ароматный чай был подан в кружках цвета морской волны».

Итак, бородавки на лице — счастливая мета судьбы по китайским поверьям, как и у Мао. Кружки тоже. Мао Цзэдун во время бесед с Эдгаром Сноу тоже попивал из кружек, правда не чай, а свой любимый напиток — джин.

Цзян Цин была настолько поглощена воспоминаниями о прошлом, что было нелегко оторвать ее от них. Каждый вечер, часов в 10–11, к ней потихоньку приближался худощавый джентльмен, чтобы доложить, что обед подан. Это повторялось несколько раз, пока она, наконец, прекращала свой рассказ. Затем она предлагала: «Вымойте руки, если хотите, и встретимся опять в столовой».

Подаваемая пища была необычна, но прекрасно приготовлена. Каждый обед включал примерно десяток различных блюд из мяса и дичи. Почти непрерывно между приемами пищи подавали чай или крепкую рисовую водку «маотай». Цзян Цин обычно ничего не пила, а лишь пригубливала бокал, фактически не делая ни одного глотка. Замечая, что Р. Уитке не отказывала себе в спиртном, Цзян Цин довольно улыбалась и говорила, что ничего не имеет против.

Во время беседы присутствовал Яо Вэньюань, переводчица и еще один-два человека. Они, по словам Р. Уитке, то и дело клевали носом и оживляли себя горячим чаем, а также чередованием холодных и горячих компрессов, мокрых и сухих полотенец. Что до Цзян Цин, то она оставалась свежей как огурчик, несмотря на 8-10-часовые монологи. Вот что делает с людьми вдохновенная цель…

Впрочем, довольно о Роксане Уитке. Вернемся к несостоявшейся «красной императрице». Интересно, как сама она объясняла свое желание встретиться с Р. Уитке. Речь шла о ее «самовыражении», хотя это слово весьма приблизительно передает характер интервью: «Давайте я вскрою себя перед вами», — сказала Цзян Цин в самом начале встречи с Роксаной Уитке. Вскрою… Ну что ж, посмотрим, что же показало «вскрытие».

Перейдем собственно к биографии, рассказанной Цзян Цин. Не будем подробно останавливаться на ранних годах ее жизни. Приведем лишь несколько эпизодов, которые показывают, как она, подобно Мао, старалась «выпрямить» канву своего извилистого жизненного пути.

Цзян Цин родилась в одном из городов провинции Шандунь, где в свое время находилось государство Лю. В XIX веке Шандунь раздиралась на части восставшими тайпинами, а также женским боевым корпусом «красные фонари» (впоследствии именно так была названа первая «революционная опера», инспирированная Цзян Цин).

Родители Цзян Цин были бедные, необразованные люди. Они могли преподать ей только несколько основных конфуцианских заповедей. Какое образование получила Цзян Цин? По ее словам — совершенно бессистемное. Школу она не посещала. Едва научившись грамоте, она стала сама читать китайские и зарубежные книги. Больше всего она мечтала в юности о славе кинозвезды. Она с упоением посещала кинотеатры, тратя на это последние деньги.

Каковы были ее политические симпатии в молодые годы? В 30-х годах Цзян Цин, по собственному признанию, «в основном придерживалась неистово националистических позиций». Ярче всего ей запомнились два события — мукденский кризис 1931 года и нападение Японии на Шанхай в январе 1932 года. Когда вести об этих посягательствах на Китай дошли до Циндао, где тогда находилась Цзян Цин, она вместе с другими молодыми людьми «решительно потребовала», чтобы правительство проводило твердую политику отпора Японии. Оскорбленное национальное чувство — это то немногое, что действительно роднит политическое сознание Цзян Цин и Мао, как, впрочем, и подавляющего большинства других деятелей КПК — его соратников и наследников.

В 18 лет она вступила в Коммунистическую партию. Работая в библиотеке, она познакомилась с коммунистической литературой.

Роксана Уитке, разумеется, пропустила мимо ушей сообщение Цзян Цин о ее «неистовых националистических взглядах». Но зато она страстно набросилась на факты, повествующие о поразительном совпадении судеб Мао и Цзян: оба они работали в юности в библиотеке. Это показалось восторженной американке чуть ли не симптомом фатальной неизбежности их брачного союза…

В ответ на вопрос Р. Уитке об очевидном сходстве биографий — ее и Мао, поскольку оба они занимали вначале скромные должности библиотекарей в университете, и о вступлении в КПК почти синхронно — примерно через год после поступления на эту должность (с разрывом в 12 лет, естественно) Цзян Цин резко парировала: «Меня нельзя сравнивать с Председателем. Он вел большую многостороннюю работу в Китае, а я выполняла лишь отдельную незначительную работу среди студентов, крестьян, рабочих во время освободительной войны».

Что это была за «незначительная партийная работа», так и не удается выяснить из автобиографии Цзян Цин. Она об этом не смогла сказать даже двух вразумительных слов. Зато, говоря о своих молодых годах, она сосредоточила внимание на нескольких болезненных пунктах, которые, по-видимому, представляли собой наиболее трудные барьеры ее жизненного пути в 30-х годах. Это те самые пункты, на которые указывало Политбюро ЦК КПК при вступлении ее в брак с Мао Цзэдуном и характеризовали ее в глазах высшего партийного руководства как «сомнительный элемент». Каковы же эти трудные места ее биографии?

Пункт первый касается кратковременного нахождения Цзян Цин в гоминьдановской тюрьме в начале 30-х годов. Собственно, речь, скорее, шла не о том, из-за чего она попала в тюрьму, а о том, почему ее выпустили, поскольку после этого события в партийной организации, где она подвизалась, распространилось мнение, будто она предала в тюрьме своих подруг и только поэтому была так быстро освобождена из-под стражи.

Цзян Цин раньше вообще ничего не рассказывала о периоде 30-х годов. Эпизоды ее биографии того периода дали повод нынешним китайским руководителям изображать ее как женщину легкого поведения, которая приобщилась к коммунистическому движению по заданию гоминьдана.

Газета «Жэньминь жибао» уже после ареста Цзян Цин сообщала о том, что в период «культурной революции» она стремилась всеми средствами ликвидировать все следы своей прошлой деятельности. Так, в 1968 году Цзян Цин поручила своим агентам из секретной организации под видом «красных охранников» совершать обыски в домах, где могли находиться фотографии, документы, относящиеся к 30-м годам, и уничтожать все, что могло ее компрометировать.

В 1964 году Цзян Цин встретила человека, которому было известно ее прошлое. Она поспешно установила связь с агентом Линь Бяо и заявила: «Вам следует воспользоваться этими смутными временами и схватить моего врага. Если у вас есть какие-либо враги, скажите мне, я сама разделаюсь с ними». Газета сообщает, что Цзян Цин обнаружила женщину, которая в 30-х годах была ее служанкой, и велела арестовать ее, после чего эта женщина долго сидела в тюрьме.

Газеты сообщают также, что, когда в 1934 году Цзян Цин была арестована агентами гоминьдана, ее допрашивал некий Чжао Яошань. Она созналась там во всем и «предала дело революции». Цзян Цин всегда скрывала эти факты и долго разыскивала Чжао Яошаня. Цзян Цин успокоилась только тогда, когда узнала, что он уже умер. В 1964 году она выясняла у руководителя службы безопасности, нет ли в архивах каких-либо документов, касающихся ее ареста в 1934 году.

В 1966 году она с тем же вопросом обратилась к начальнику охраны Мао. Опасаясь, что документы могут быть обнаружены, она обратилась к Чжан Чуньцяо с просьбой арестовать двух вышеупомянутых людей — служанку и следователя, допрашивавшего ее.

Другой, не менее трудный барьер преодолевала Цзян Цин, когда рассказывала о своей актерской биографии. Странно, но факт, что после кратковременного заключения в тюрьме она получила приглашение от прогоминьдановской Лиги культуры, которая предоставила ей несколько ролей. Именно после этого началась ее довольно успешная карьера в театре, а затем и в кино.

В кино Цзян Цин работала в 1936–1937 годах. Ей было тогда 18 лет, и ее сокровенная мечта состояла в том, чтобы к 21 году стать кинозвездой. Работая актрисой, она уже не состояла в Компартии, она подвизалась в шанхайском отделении христианской ассоциации молодых женщин. Рассказывая об этом неожиданном вираже своей политической биографии, Цзян Цин посчитала необходимым сделать специальное заявление Р. Уитке. «Пристально вглядываясь в меня, — пишет Р. Уитке, — она сказала, что иностранцы не сознают, как глубока ее приверженность к коммунизму. Они ничего не знали о ее близости к Компартии и к руководителю КПК». Откинув голову назад, театрально улыбаясь, она добавила: «Моя настоящая специальность — это выкорчевывать камни и валуны». Р. Уитке в книге сама вынуждена была заметить по этому поводу, что путь Цзян Цин к христианству и коммунизму выглядит довольно странно и требует «большего исторического пояснения, чем то, что она дала».

Но пока Цзян Цин дошла до рассказа о «культурной революции», ей пришлось корчевать еще не один валун и камень, в изобилии разбросанные на пути ее актерской карьеры в 30-х годах. Она упомянула о ролях, сыгранных ею в театре, но не обмолвилась ни одним словом о своих ролях в кино, даже в ответ на прямые вопросы Р. Уитке. И это не случайно. То были либо пустые развлекательные фильмы, либо политические фильмы прогоминьдановского содержания. Дотошная Р. Уитке разыскала фильмы и убедилась в этом сама. В Китае долгое время ходили слухи, что Мао Цзэдун приказал уничтожить все фильмы, где снималась Цзян Цин.

Вскоре Цзян Цин опять дошла до своего очередного валуна: ей надо было как-то объяснить, почему она оставила свою довольно успешно развивавшуюся актерскую карьеру и бросилась в авантюрную поездку в Яньань. А дело было вовсе не в политических предпочтениях. Причина была личного и довольно неблаговидного свойства. На нее обрушился серьезный общественный скандал, который и вызвал ее отчаянное решение. В период работы в кино ее имя было связано с именем актера и критика Та На, руководителя небольшого общества искусств. Говорили даже, что она вышла за него замуж. Однако вскоре она бросила своего немолодого покровителя, что привело его на грань самоубийства. Участники кружка искусств подняли шум вокруг этой истории, а затем она была раздута прессой в сенсацию. При этом все единодушно указывали на Цзян Цин как на виновницу личной трагедии Та На. Она стала мишенью для издевательств и поношений и вынуждена была пожертвовать актерской карьерой.

Впрочем, Цзян Цин так и не пыталась объяснить мотивы своего приезда в Яньань, хотя ее недоброжелатели приписывали ей в ту пору нечаянно оброненную фразу: «Я выйду замуж за самого знаменитого человека в Китае».

Когда Цзян Цин дошла в своем рассказе до приезда в Яньань, Роксана Уитке, конечно же, возжаждала узнать подробности ее встречи и брака с Мао Цзэдуном. Как Цзян Цин попала в его личное окружение? Это было отнюдь не просто: соратники, охрана, жена, наконец. Ответ был уклончивым. Если Цзян Цин сама проявила инициативу к встрече, то почему этого надо стыдиться? Что за запоздалое ханжество? Ведь сама она рассказывала, что еще в Шанхае до нее доходили слухи о странствующем вожде красных Мао Цзэдуне и его грозном соратнике Чжу Дэ. «У нее не было никаких сведений о его внешности и только слабое представление — о его личности». Стало быть, уже тогда образ Мао заинтересовал ее.

Цзян Цин тем не менее настойчиво твердит, что именно Мао Цзэдун проявил инициативу в отношении встречи с ней уже вскоре после ее приезда. Когда она узнала об этом? Он сам разыскал ее и дал ей билет на свою лекцию, с которой выступал в Институте марксизма-ленинизма. Удивленная и преисполненная благоговейного трепета Цзян Цин, по ее словам, сначала отказалась, но тут же поборола смущение и пошла слушать лекцию. Отсюда ведет начало их связь, которая долгое время тщательно скрывалась от окружающих.

Здесь возник еще один матримониальный барьер, который пришлось преодолевать бедной женщине. Ей очень хотелось снять с себя ответственность за развод Мао Цзэдуна с его прежней женой. И вот что она сообщила: «Когда я приехала в Яньань, Мао не жил со своей женой — Хэ Цзычжэнь уже больше года. Они были разведены, и она лечилась в Советском Союзе». Цзян Цин сообщает, со слов Председателя, что его жена была очень упрямой женщиной. Она так и не поняла «политический мир Мао». (Хэ вместе с Мао проделала «великий поход», зато молоденькая и хорошенькая актриса интуитивно сразу приобщилась к таинственному миру вождя…)

Причина, оказывается, была в том, что Хэ якобы происходила из семьи помещиков и торговцев и привыкла к довольству и удобствам. Правда, она заявила во время «великого похода», что она хочет принять в нем участие, но, привыкнув к праздной жизни, «отказалась резать бумагу и делать другую простую работу…» Не правда ли, какой прекрасный повод для развода?

Выясняется, что проблемы, связанные с ее трудным характером, еще более осложнились при постигшем ее несчастье: она была несколько раз ранена во время похода, это подорвало ее физическое и душевное равновесие. В конце 1935 года она сама (со слов Цзян Цин) оставила Председателя. Мао был недоволен ею, поскольку она будто бы вымещала свое раздражение и свою болезнь на детях, постоянно избивала их. В результате опеку над детьми взяли какие-то люди (почему Мао не взял их к себе?), а Хэ поместили в психиатрическую лечебницу. И впоследствии она много раз лечилась методом шокотерапии.

Так повествует Цзян Цин. Но, как известно, женщины были бы хорошими обманщицами, если бы придерживались одной версии. Увы, Цзян Цин не ограничилась этими объяснениями и предложила еще одну версию, что еще более снижает наше доверие. Оказывается, до Цзян Цин Мао Цзэдун, если верить ее словам, был увлечен другой актрисой — Лили У. Именно она и расшатала почву под супружеством Мао и Хэ и стимулировала его желание обрести новую подругу. Его тогдашняя жена Хэ узнала о флирте Мао с Лили У и обвинила ее в том, что она расстроила ее брак с Мао Цзэдуном. Иными словами, Цзян Цин не несет никакой ответственности за развод Мао. Как видно из книги, эта тема волновала Цзян Цин едва ли не больше, чем перипетии «культурной революции». «О, женщины, — говорил поэт, — непостоянство ваше имя!» Непостоянство или суетность?..

На всех этих подробностях можно было бы не останавливаться, если бы они не проливали дополнительный свет на личность самого Мао Цзэдуна и в особенности на Цзян Цин. Мы выяснили занимательные подробности: человек, который взвалил на себя впоследствии нелегкое бремя осуществления «революционных» реформ в сфере культуры в Китае — Цзян Цин не училась даже в школе; ее политические предпочтения были связаны с оскорбленными национальными, а не с социальными чувствами; ее вхождение в КПК и выход из партии были в одинаковой мере несерьезны; ее увлечение коммунизмом чередовалось с увлечением христианством; ее актерская судьба толкнула ее к весьма низкопробным с точки зрения художественного вкуса и вполне лояльным в отношении гоминьдана фильмам. Из всего этого можно понять, отчего Политбюро ЦК КПК так отрицательно отнеслось к браку Мао Цзэдуна с актрисой, имевшей сомнительное и даже подозрительное прошлое.

Каковы были взаимоотношения между Цзян и Мао Цзэдуном? Этот вопрос имеет значение не только для понимания поведения Мао Цзэдуна в семье, но и дли объяснения той роли, которую неожиданно стала играть Цзянь Цин в ходе «культурной революции». Сама ли она выдвинула себя на эту роль при поддержке или несопротивлении председателя КПК или он в силу сентиментальной привязанности либо политических расчетов решился основать семейную «династию председателей КПК»?

Р. Уитке утверждает, что Цзян Цин мучила постоянная неуверенность в стабильности отношения Мао к ней. Эта неуверенность отчасти проистекала из-за судьбы ее предшественниц. Она знала, что Мао развелся с первой женой, которая, правда, была навязана ему родителями. Затем он женился, как казалось, по большому чувству, на дочери глубоко уважаемого им профессора. Она родила ему трех сыновей. Впоследствии она была казнена гоминьдановцами. Третью жену, которая сопровождала его во время «великого похода», он отправил в Советский Союз, а после возвращения заключил в психиатрическую больницу. Перед глазами у Цзян Цин были примеры бесчисленных разводов в высшем руководстве (у Лю Шаоци было шесть жен).

Однако неуверенность Цзян Цин коренилась не только в воспоминаниях прошлого. Она была связана с тем, как складывались ее взаимоотношения с Мао в настоящем, особенно в период, когда она так нуждалась в его поддержке. В начале «культурной революции» она бросила весь свой застоявшийся темперамент на поприще борьбы за власть, схлестнувшись с такими могучими противниками, как Лю Шаоци, Линь Бяо, Дэн Сяопин. Имела ли она твердую гарантию, что Мао поддержит ее и что ей не придется разделить судьбу других претендентов на наследование?

Мао не любил живых преемников. Выдвигая их на эту роль, он обрекал их тем самым на заклание. Почему, собственно, для Цзян Цин должно быть сделано исключение? «Как никакая другая женщина, — пишет Р. Уитке, — она в свое время совершила ницшеанский скачок через свое поколение и жила, все больше проникаясь фаустовским убеждением, что нет искусства, которым она не могла бы овладеть, что нет науки, которую она не сумела бы познать, которую она не смогла бы завоевать». Больше того, добавим мы, она прониклась убеждением, что нет политической деятельности, которая ей не была бы по плечу. В какой мере эти ее черты были стимулированы самим Мао Цзэдуном, который также был склонен к крайностям, хотя и умел тонко вести тактическую игру на противоречиях своих соратников?

Все это остается не вполне ясным.

Цзян Цин рассказала своей собеседнице о подаренной ей Мао художественной фотографии, на обороте которой она переписала то, что было неопубликованным стихотворением Мао, посвященным лично ей. Следуя традиции говорить о природе, а фактически о политике, Мао сравнил Цзян Цин с чудесной горной вершиной, почти всегда окутанной туманом, поднимающимся от реки. Лишь изредка эта вершина освобождается от тумана.

Здесь непереводимая игра слов. Дело в том, что, приехав в Яньань и выйдя замуж за Мао Цзэдуна, бывшая актриса решила порвать со своим сомнительным прошлым во всех отношениях и сменила свое нежное актерское имя Лань Пин («голубая кувшинка») на более твердо звучащее, хотя тоже не лишенное кокетливости имя Цзян Цин, что означает «лазурная река». В стихотворении Мао над этой рекой поднимается туман к вершине горы, которая становится почти невидимой. Действительно, ее деятельность в тот краткий период, когда она выступала в роли калифа на час от культуры, вряд ли могла претендовать на ясность и рациональность, даже если исходить из поставленной ею перед собой цели.

О характере взаимоотношений супругов говорят короткие ремарки Цзян Цин по поводу Мао Цзэдуна. Она ни разу, даже по ошибке, не назвала его мужем или по имени. Она называет его только Председателем. По-видимому, на протяжении долгой жизни с ним она привыкла видеть себя не в роли супруги, а в других ролях — помощника, а затем соратника. Она оберегает его, но не так, как оберегает жена любимого человека, а как оберегает секретарь высокочтимого начальника.

Цзян Цин рассказывала, что Председатель с ней суров, ведет себя как строгий учитель. Конечно, он не ведет ее за руку как некоторых, но все же он чрезвычайно строг с нею. Даже некоторые из присутствующих товарищей наверняка знают о Председателе больше, чем она, жаловалась Цзян Цин. (Речь шла, вероятно, о Яо Вэньюане.) «Может быть, это объясняется тем, что я крайне невежественна» (!), — заметила сама Цзян Цин. Это признание, впрочем, не мешало ей выступать в роли всезнающего учителя для других, ниже стоящих деятелей искусства, литературы, образования.

«Мы живем вместе, — продолжала Цзян Цин, — но он человек молчаливый, не любит много говорить. А уж если заговорит, то обычно о политике, экономике, культуре, о международных делах, внутреннем положении, обо всем, что приходит ему на ум. Иногда он касается „маленьких радиопередач из народа“. Сведения, которые можно получить из этих маленьких передач, являются не слишком ценными».

Что это за «маленькие передачи»? По-видимому, речь идет о систематических доносах органов безопасности по поводу настроений масс, которые передавались Мао Цзэдуну Ван Дунсином. Вот откуда он черпал свои знания о народе, которыми так гордился, формулируя свою «линию масс». Впрочем, сам он полагал этот источник не очень надежным…

Какую роль играла в последнее время Цзян Цин при Мао Цзэдуне? Как ее можно понять, она выступала в роли «патрульного» в сфере культуры и просвещения. Она просматривала газеты и журналы, отбирала заслуживающие внимания — как хорошие, так и плохие — произведения и давала их на рассмотрение Председателю. Иными словами, она выступала в роли помощника по вопросам культуры и, вероятно, была в глазах Мао Цзэдуна достаточно серьезным авторитетом в этих вопросах.

Почему? Быть может, она считала себя особо компетентной в области культуры? Отнюдь нет. Сама же признавалась в том, что когда дело касается знаний, то ей «далеко до остальных товарищей», что ей не хватает «систематических знаний». «Единственное мое достоинство в том, что, раз начав что-нибудь, я не отступаю, пока не добьюсь своего». Этого, оказывается, вполне достаточно, чтобы выступать в роли советника, предлагающего те или иные практические решения, затрагивающие судьбы отдельных художественных произведений и их авторов, а также целых направлений в области музыки, стихосложения, балетного творчества и т. д.!

Неуверенность Цзян Цин в стабильности отношения к ней Мао Цзэдуна особенно усилилась в связи с ее притязаниями на политическую роль. Так и не ясно, до каких пределов Мао поддерживал эти притязания. В его письмах к Цзян Цин нет теплоты, но, пожалуй, есть откровенность— чуть большая, чем даже в выступлениях на закрытых совещаниях, где он не очень-то стеснял себя в отношении формы и стиля. Но эта откровенность тоже специфична. Она напоминает модель взаимоотношений Учителя с большой буквы и маленького ученика, быть может, близкого, но не очень-то любимого.

В китайской печати приводятся письма как доказательство скептического и даже плохого отношения Мао к Цзян Цин и ее политической деятельности. Трудно сказать, насколько они достоверны. Но имеются письма, которые она цитирует сама в своей автобиографии. Когда знакомишься с ними, складывается впечатление, что Мао поддерживал ее суждения в области руководства сферой культуры, образования, науки, но относился с сомнением к самой возможности выдвижения ее на роль общенационального лидера. Все же для этой роли недостаточно быть женой Председателя и купаться в лучах его славы. Необходимо иметь какую-нибудь политическую биографию и, быть может, чуть-чуть иной набор интеллектуальных и политических качеств. Но, как бы отрекаясь от личных моментов в своих рассказах о Мао, Цзян Цин отнюдь не стесняется говорить и действовать от его имени, как будто именно ей доверено оберегать его авторитет и толковать его идеи.

Цзян Цин рассказывает о том, как она созвала однажды представителей двух распущенных киностудий, чтобы изложить им свои претензии. Главная претензия состояла в том, что «эти мошенники» (слова Цзян Цин) подготовили хроникальный фильм о Председателе, который принимает парад хунвэйбинов, но коварно сняли церемонию так, чтобы представить в выгодном свете Лю Шаоци. Цзян Цин заявила, что нужно вырезать из фильма все кадры, изображающие Лю, Дэн Сяопина и Тао Чжу (ее соперника в сфере руководства культурой). Она потребовала запретить документальный фильм, изображающий Лю Шаоци и его жену Ван Гуанмэй во время их поездки в Индонезию в 1963 году, — фильм, который тоже был на пути к экрану, — за то, что он пропагандирует «буржуазную придворную жизнь».

«Председатель терпеть не может, чтобы его снимали для кино, — напомнила Цзян Цин. — Он был таким еще в те времена, когда я только познакомилась с ним в Яньани. Все честолюбивые „революционные“ кинооператоры стремятся заснять Председателя, но (если не считать особо торжественных случаев) Председатель не разрешает им снимать его за работой. Между тем представители буржуазии готовы драться изо всех сил, лишь бы их запечатлели хоть на одном кадре. Лю Шаоци вел себя весьма своеобразно. Он обычно старался оказаться рядом с Председателем и делал вид, будто с ним разговаривает… Уж он-то никогда не старался отойти в сторону».

Каков был Мао в семье? Как он относился к детям? Что рассказывает об этом Цзян Цин? Мы уже слышали о том, что он был довольно равнодушен к своему многочисленному потомству. Еще в детстве он восстал против железного конфуцианского канона о полном подчинении детей своим родителям. А когда он стал отцом, он перенес свое бунтарское отношение в этом вопросе на отношения с детьми, он не питал к ним особо нежных чувств и не требовал от них сыновней любви. Большинство своих детей он рассеял по стране в трудные годы гражданской войны, да и те, которые были при нем, держались от него на почтительном расстоянии. Цзян Цин даже не упоминает о его отношениях с сыновьями, хотя некоторые из них, получив образование в Китае или в Советском Союзе, жили и работали в стране. Выступая как-то перед хунвэйбинами, которые задали вопрос, как относиться к своим родителям, Цзян Цин в полном соответствии с канонами Председателя сформулировала следующий лозунг:

Если родители — революционеры, Дети должны стать их преемниками. Если родители контрреволюционеры, Дети должны бунтовать против них.

С детьми, говорила Цзян Цин, не следует обращаться как с «частной собственностью». Это «богатство народа, наследники народа». Тот, кто монополизирует собственных детей как сокровище, дарованное небесами, неизбежно будет игнорировать чужих детей, особенно детей трудящихся, и считать их ничего не стоящими.

«Возьмите, к примеру, нашу дочь (Ли На), — продолжала Цзян Цин. — Когда она училась в начальной школе, она рассказала мне, что ее учитель говорил ей о книге „Тихий Дон“ Михаила Шолохова. „Хочешь, я тебе ее почитаю?“ — спросила я. — „Да, мама“. Читая, я объясняла ей, что она должна относиться к этому как к материалу по советской истории или как к истории советских войн. Но это нехорошая книга, потому что герой ее — предатель и контрреволюционер. „Как ты можешь так говорить, мама? Все говорят, что это хорошая книга“.

Критиковала она меня потому, что тогда еще не позволялось критиковать эту книгу. Я ей велела никому не рассказывать о нашем разговоре. Я объяснила, что прочла книгу и высказала лишь свое личное мнение» (это мнение по поводу «Тихого Дона», конечно, — наглядное свидетельство «интеллектуального превосходства» матери над дочерью…).

Справедливости ради надо сказать, что Цзян Цин, в отличие от Мао, проявляла трогательную заботу о своей дочери. Эта забота простиралась так далеко, что в разгар «культурной революции» она выхлопотала завидное местечко для Ли На — дочери Мао от брака с ней. В 1967 году Ли На стала-главным редактором «Цзефаицзюнь бао», которая на время оттеснила «Жэньминь жибао», став центральным органом ЦК КПК. В тот же период она выдвинула и свою падчерицу Ли Минь в Научно-технический комитет при министерстве обороны в Пекине в качестве руководителя, ведающего ядерными исследованиями. Этого нельзя сказать о сыновьях Мао от прежних жен — Цзян Цин и не думала заботиться о них.

При содействии Цзян Цин зять Мао, Яо Вэньюань, направлял всю шанхайскую печать, а впоследствии стал видным членом Политбюро КПК. Племянник Мао, Мао Ааньсинь, во время «культурной революции» стал заведующим отделом пропаганды в провинции Хэйлунцзян, потом — также членом президиума революционного комитета этой провинции, а год спустя — и заместителем председателя революционного комитета провинции Ляонин (обе эти провинции являются важными промышленными центрами в Северо-Восточном Китае).

Однако довольно семейной и полусемейной хроники. Пора, наконец, познакомиться поближе с Цзян Цин как с героем «культурной революции». Этому посвящена большая часть ее автобиографического интервью.

Каковы были мотивы приобщения Цзян Цин к политической деятельности в начале 60-х годов? Что ее привело на эту соблазнительную, но скользкую стезю? Из довольно хаотичных ее высказываний можно сделать следующие выводы.

Цзян Цин рассказывает, что как раз в начале 60-х годов она излечилась от очень тяжелой болезни и именно тогда преисполнилась решимости оставить свое имя в истории революционного движения. Она начала печататься в юношеских и женских журналах под своим настоящим именем, которое в те дни мало кому было известно. В какой же сфере можно осуществить это свое страстное желание запечатлеть, себя в революционной истории? Конечно же, в сфере искусства и литературы, в которых она, как бывшая актриса, особенно компетентна…

Другой мотив — вполне понятное и возрастающее чувство зависти Цзян Цин ко многим женам руководящих деятелей КПК, и больше всего к блистательной Ван Гуанмэй — супруге Лю Шаоци. И еще один чисто женский мотив — страх перед приближающейся старостью и желание обрести компенсирующую сферу жизнедеятельности.

«Я хочу навсегда сохранить свою молодость», — то была одна из первых фраз, услышанных Р. Уитке от Цзян Цин. Может быть, это и было причиной ее включения в политическую жизнь? Жажда продлить свою жизнь — на этот раз в новой для себя сфере, на политическом поприще…

Что же, все это достаточно веские основания для борьбы за власть… Но вот что по-настоящему поражает, когда читаешь ее откровения: Цзян Цин искренне полагает, что именно она дала толчок и платформу «культурной революции». Непосредственную инициативу в осуществлении этой кампании она, ничтоже сумняшеся, приписывает лично себе. Выясняется, что именно она еще весной 1962 года после многолетних споров убедила, наконец, Председателя в настоятельной необходимости усиления идеологического контроля над литературой и искусством путем их прямого подчинения «пролетарскому руководству». Именно она по поручению Мао составила проект политического заявления для ЦК КПК (Цзян Цин тогда еще не была его членом). Составленный ею документ стал известен как циркуляр от 16 мая 1962 г. Его следует рассматривать как шаг на пути к «культурной революции», подчеркнула Цзян Цин.

Цзян Цин утверждает, что как раз в эту пору она начала собственный «крестовый поход» против всех театральных постановок, воскрешавших отжившее прошлое. Она разоблачала «пьесы о привидениях» (в основе которых лежали предрассудки и народные верования) и драмы о феодальном обществе и буржуазии как «надстроечные элементы, не соответствующие развивающемуся социалистическому базису Китая».

Оказывается, что Председатель Мао, поддавшись уговорам жены, сделал знаменитое высказывание, которое затем многократно повторялось его приспешниками и хунвэйбинами: все пьесы, изображающие «привидения» или «императоров и принцев, генералов и министров, гениальных ученых и красавиц», следует запретить. Для пущей выразительности он обвинил министерство культуры, в котором после победы революции верховодили Чжоу Ян, Ся Янь, Линь Мохань и их окружение, в том, что оно — «министерство императоров и принцев, генералов и министров, гениальных ученых и красавиц…»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.