Глава 51 Милая сердцу Индия

Глава 51

Милая сердцу Индия

«Хорошо там, где нас нет», а где мы есть – тоже хорошо, если там хорошо.

В феврале 1879 года, два месяца спустя после отплытия от американских берегов, делегация теософов во главе с Олкоттом прибыла в Индию. Елена, как никогда, очень тяжело перенесла морское путешествие, поэтому первое время долго болела.

Олкотт с первого дня путешествия тщательно записывал свои наблюдения:

«…После восхитительного двухнедельного пребывания в Англии среди наших добрых друзей и коллег… в 5 часов пополудни под проливным дождем погрузились на "Speke Hall". Судно было грязным и неприбранным. Все это, вместе с ливнем, затхлым запахом дорожек и ковров в салоне и каютах, с отчаянным выражением на лицах сорока наших попутчиков-пассажиров, в равной степени внесло вклад в возникшее у нас отвращение. Это было плохим предзнаменованием для нашего продолжительного вояжа в Индию…

Е.П.Б. тем временем вносила в наше путешествие оживление для слуг и попутчиков-пассажиров, которые, за парой исключений, были шокированы ее способом выражаться и возмущены ее религиозной неортодоксальностью… Когда корабль сильно накренился под ударами огромных волн, Е.П.Б. ударилась о ножку обеденного стола и… получила жуткий синяк на колене. Ее положили в каюте из-за этого ушиба колена…

Со скоростью от 250 до 300 миль в день мы преодолели Средиземное море через Еибралтар, Алжир, Мальту… 2 февраля мы добрались до Порт-Саида [Египет]… и затем… два дня и две ночи провели в Суэцком канале. Наконец, мы вошли в Красное море, и начался третий, последний, этап нашего морского паломничества к Земле Обетованной…

В ту ночь луна как будто вымостила серебром воды Суэцкого пролива, и мы чувствовали себя так, словно плывем по морю во сне. До 12-го числа не происходило ничего особенного, а потом лопнула труба в котельной, и нам пришлось сделать остановку для ремонта… 15 февраля днем мы были всего в 160 милях от огней Бомбея, и на следующее утро вошли в бухту Бомбея… Еще до восхода солнца я поднялся на палубу… корабль шел под парами к месту якорной стоянки, а я наслаждался красотой развернувшейся передо мной панорамы бухты. Впереди находился остров Элефанта, первое место, которое мы попросили нам показать, ибо оно было живым и типичным представителем древней Азии… Увы! Как только мы повернули к мысу Малабар Хилл, мечта быстро растаяла. Индия, которую мы увидели, состояла из богатых бунгало, утопавших в роскоши английских садов-цветников, вокруг которых можно было видеть все признаки достатка, полученного вследствие иностранной коммерции…

Едва корабль бросил якорь, как на борт взошли три индийца, которые разыскивали нас. Все они казались незнакомыми, но когда они назвали свои имена, я раскрыл объятья и прижал их к своей груди… Мы отправились к берегу… в их лодке и высадились в Еавани Аполлона. Первое, что я сделал, ступив на землю, – упал на колени и поцеловал гранитную ступень – это был инстинктивный акт поклонения».

В Бомбее дорогим гостям был устроен торжественный прием, что широко освещалось в местной печати. После приема уставшие от впечатлений путешественники занялись устройством на новом месте.

Елена и Олкотт разместились в красивом, удобном доме в индийской части Бомбея, куда европейцы старались не заглядывать. Елена писала об этих днях: «Мы занимали три маленькие бэнглоу, утопающие, как гнезда, в зелени сада, с крышами, буквально покрытыми розами, растущими на трехсаженных кустах, и с окнами, затянутыми кисеей вместо обычных рам и стекол. Эти бунгало находились в туземном квартале. Таким образом, мы были разом перенесены в настоящую Индию. Мы жили в Индии, и отнюдь не как англичане, лишь издали окруженные Индией; мы могли изучать ее нравы, обычаи, религию, суеверия и обряды, знакомиться с ее преданиями – словом, жить в одном кругу с индусами, в кругу заколдованном и недоступном англичанам, как вследствие вековых предрассудков туземцев, так и по собственному высокомерию англо-саксонской расы».

Каждый вечер в доме происходил импровизированный прием, на котором обсуждались самые запутанные проблемы философии, метафизики и науки… Толпа посетителей постоянно собиралась в бунгало, и здесь допоздна также обсуждались проблемы, связанные с религией…

В июле Махатма Мория во плоти посетил полковника Олкотта, приехав при полном свете дня на лошади. Он попросил слугу позвать в переднюю комнату бунгало Е.П.Б. (она сама в это время находилась в другом бунгало, беседуя с посетителями). Он пришел, чтобы выразить полковнику свое недовольство тем, что тот наделал много неправильного в связи с Теософским обществом. Поскольку эта вина частично лежала и на Е.П.Б., он телеграфировал ей, чтобы она пришла, то есть повернулся лицом и вытянул руку в направлении того места, где она находилась. Елена вскоре пришла и, увидев его, упала на колени, выражая Махатме Мория свое почтение. Интересно то, что голос Олкотта и Махатмы слышали те, кто находился в соседнем бунгало, но видели его только сам полковник Олкотт и Елена.

На целых два года этот дом стал штаб-квартирой Теософского общества, пока не переехали в Адьяр, в окрестностях Мадраса. Для удобства решения бытовых проблем к Елене приставили пятнадцатилетнего слугу по имени Бабула, говорящего на пяти иностранных языках. Бабула был не только прислугой, но и домоправителем.

Оказалось, что в Индии Елену уже хорошо знали. Слава, которую принесла ей «Изида» в Америке, Англии и Европе, докатилась и до берегов Ганга. Елена до сих пор не могла поверить в успех, который принесла ей Америка. Каких-нибудь пять с небольшим лет назад она, никому не известная русская эмигрантка без средств, ступила на американский берег, а уехала оттуда уважаемым, знаменитым человеком, купающимся в лучах славы. Кажется почти невероятным, что за такой короткий отрезок времени, можно было сделать то, на что обычно требуется целая жизнь. Казалось бы, живи и радуйся, пользуйся успехом и твори дальше. Но Елена искала для себя только те ковровые дорожки к славе, которые сотканы из трудностей. Индия не стала исключением.

Почитатели у Елены были, но такого ажиотажа, как в Нью-Йорке, вокруг ее персоны и толпы почитателей в дверях – не наблюдалось. Читающую индийскую элиту смущало то обстоятельство, что первые полтора года Елена и даже Олкотт, истинный англо-американец, находились под демонстративным полицейским надзором,

поскольку британские власти подозревали Елену в шпионаже в пользу России. Полиция следила за каждым их шагом. Не оставляли без внимания и переписку: приходящие к ним письма вскрывались, телеграммы прочитывались, отправляемые письма, случалось, пропадали. Свойственная англичанам русофобия объяснялась успехами русских войск в Туркестане. Елена относилась к полицейскому надзору с определенной долей юмора, поддразнивая англичан: «Ура могущественной, бесстрашной и непобедимой старой Англии! Оскал русского медведя мерещится британскому льву, царю зверей, даже в складках платья русской старухи, и тот навостряет уши, бьет царственным хвостом и рычит, являя мощь и величие, – есть от чего затрепетать чувствительной душе».

Однако неусыпное внимание полиции не помешало теософам совершить путешествие к знаменитым пещерам Карли. Затем они повернули на север, посетили Раджпутану, Аллахабад, Бенарес и ряд других мест, которые впоследствии Елена красочно описала в своем литературном шедевре «Письма из пещер и дебрей Индостана». В России печатать понравившуюся рукопись взялся в «Русском вестнике» известный издатель Катков. Сначала «Письма» публиковались короткими рассказами в разных номерах журнала, а потом были объединены в книгу. Подписывала свои произведения госпожа Блаватская псевдонимом «Рада-Бай», поэтому на родине, в России, она как писательница сначала прославилась под этим именем.

Знакомясь со страницами, полными восторженных описаний путешествия и увиденных феноменов, трудно было бы предположить, что полковника Олкотта начали одолевать серьезные сомнения. Глядя на фотографии родственников, он стал задумываться и переживать, не сделал ли он ошибку, приехав в Индию, решившись оставить все, что ему было дорого у себя дома. И если бы не письмо Махатмы Мория, вряд ли бы потомки узнали о его душевном состоянии в то время.

«Поскольку ты пришел к заключению, что с вашей стороны было "поступком безумцев" оставить свою страну и приехать сюда, <. > то, чем скорее мы разберемся в этом, тем лучше для всех нас. Во-первых, именно ты страстно желал поехать в Индию… Не выдумывай того, чего не может быть; не надейся, что в последнюю минуту тебе помогут. Если ты неспособен выдержать первое испытание и явить свои права будущего адепта, заставив обстоятельства повиноваться, – ты совершенно негоден и ни для каких дальнейших испытаний…»

Внушение Учителя подействовало. Олкотт успешно справился с искушением повернуть назад, вернувшись в Америку. Он с увлечением занялся с Еленой созданием ежемесячного журнала «Теософ» и с головой окунулся в работу.

Журнал читали не только в Индии. С помощью филиалов в Англии, Франции и Америке, он расходился по свету, привлекая все новых читателей, никогда прежде не слышавших о новой мудреной науке теософии. В то время было модно вступать в разные общества или поддерживать ту или иную идею. Быть материалистом, нигилистом, монархистом, анархистом, теософом, масоном, членом клуба или участником какого-нибудь «движения» с разнообразными экзотическими названиями. Главное, выделиться или к кому-то примкнуть, чувствуя силу общего потока идеи. Это добавляло человеку загадочности, служило темой разговоров при знакомствах и встречах и создавало круг единомышленников.

В Бомбее Елене и Олкотту необходимо было обзаводиться новыми сторонниками теософии и помощниками. Одним из них стал Дамодар Маваланкар – сын богатого брамина, очень грамотный и философски настроенный юноша, который занялся решением практических вопросов, связанных с изданием журнала. Он, как в свое время Джадж, сам нашел теософов. По его словам, «Разоблаченная Изида» произвела на него такое сильное впечатление, что он решил выразить свое почтение автору, навестив его в штаб-квартире в Бомбее. Олкотт вспоминал:

«Когда Дамодар вступил в ТО, был сезон дождей, и милый мальчик по вечерам являлся к нам в гамашах, белом резиновом дождевике и в панаме с большими полями, держа фонарь в руке; капли воды стекали с его длинного носа. Он был стройный, как Сара Бернар, со впалыми щеками, и ноги у него были похожи на пару свинцовых карандашей, по выражению Е.П.Б… Судя по внешнему виду, шансов стать Махатмой или хоть на тысячу миль приблизиться к настоящему ашраму у него было не больше, чем у любого другого члена Общества. Но это была лишь видимость, как, впрочем, было обманчивым и то впечатление, которое производили другие члены Общества, как будто намного превосходившие его духовно… В детстве он тяжело заболел лихорадкой и был уже при смерти, когда ему было видение. К нему явился добрый мудрец, взял его за руку и сказал, что умирать он не должен, он должен жить, потому что его ждет важная работа. После встречи с Е.П.Б. его внутреннее зрение постепенно раскрылось, и в том, кто стал известен нам под именем Учителя К.Х., Дамодар узнал мудреца, посетившего его во время той давней болезни в детстве. Это укрепило его преданность нашему делу…»

И действительно, прошло совсем немного времени, как Дамодар К. Маваланкар оставил записку о своем посвящении:

«Сентябрь 1880, Бомбей, Индия

27 августа 1880 года Е.П.Б. и полковник Олкотт отправились из Бомбея в Симлу и другие места на севере Индии… Я работал совершенно один в квартире Е.П.Б. Однажды в сентябре, примерно в 2 часа ночи, закончив работу, я запер дверь и лег в постель. Через две или три минуты я услышал голос Е.П.Б. из ее комнаты, который звал меня. Я быстро поднялся и вошел туда. Она сказала: "Кое-кто хочет видеть тебя, – и через мгновение добавила: – Теперь иди, не смотри на меня". Однако, прежде чем я успел повернуть голову, я увидел, как она постепенно исчезает и ее месте поднялась (астральная) форма Махатмы Мории. Когда я повернулся, я увидел двух других, одетых в то, что, как я впоследствии узнал, было тибетской одеждой. Один из них остался с Махатмой Морией… в комнате Е.П.Б. Другого я обнаружил сидящим на кровати, когда вошел в свою комнату… Затем он велел мне постоять неподвижно некоторое время и стал сосредоточенно смотреть на меня. У меня появилось очень приятное ощущение, словно я выхожу из своего тела. Я не могу сказать, сколько времени прошло между этим моментом и тем, о котором я сейчас собираюсь рассказать. Но я увидел, что нахожусь в каком-то особенном месте. Это была северная часть Кашмира, у подножия Гималаев. Я увидел, что меня доставили в какое-то место, где было только два дома прямо напротив друг друга, и более никаких признаков обитаемости. Из одного дома вышел человек (Кут-Хуми), который… велел мне следовать за ним… Пройдя небольшое расстояние, около полумили, мы оказались у естественного подземного тоннеля… Пройдя значительное расстояние по этому подземному проходу, мы вышли на открытую равнину… Там находилось массивное здание тысячелетней древности… Входные ворота представляли собой треугольную арку. Внутри были многочисленные отделения… Я поднялся вместе с моим гуру в Великий зал. Великолепие и безмятежность этого места погружали любого в благоговейный трепет… Когда я там стоял, произошло нечто, чего я не знаю, и я вдруг… обнаружил себя в своей постели. Было около 8 часов утра. Что такое я видел? Было ли это сном или реальностью?.. Погруженный в эти мысли, я сидел молча, когда мне на нос упала записка. Я открыл ее и прочитал, что это был не сон, а что меня каким-то таинственным образом взяли в астральном теле в реальное место посвящения…»

Другим индийцем, который одним из первых вступил в Теософское общество, был Мохини Чаттерджи, адвокат из Калькутты и потомок великого индийского реформатора Раммохана Рая. Он сопровождал госпожу Блаватскую и ее соратников в поездке в Дарджилинг. Олкотт писал об этой поездке:

«В Дарджилинге я жил вместе с несколькими теософами… и почти все мы, и я в том числе, сомневались, действительно ли существуют Гималайские Махатмы. Я встречался в Дарджилинге с людьми, которые называли себя чела Гималайских Братьев и утверждали, что не только неоднократно видели их, но даже жили рядом с ними по нескольку лет. Они смеялись над нашими сомнениями. Один из них показал нам изумительно выполненный портрет человека, не иначе как святого. Мне сказали, что это Махатма Кут-Хуми (ныне мой почитаемый учитель).

Через несколько дней после моего приезда к нам забрел тибетский коробейник по имени Сандук. Уже много лет подряд он регулярно обходил Дарджилинг и его окрестности, торгуя тибетскими безделушками. В дом, где мы остановились, он заглядывал не раз. Своей простотой, достоинством и приятными манерами он производил впечатление прирожденного джентльмена. В нем не было и намека на ту первобытную дикость, какую обычно приписывают тибетцам европейцы».

Елены тогда не было в Дарджилинге, и теософы решили, что неплохо бы воспользоваться случаем и самим получить через Сандука сведения о Махатмах Тибета.

«В первый раз мы задали ему несколько вопросов о Тибете вообще и о школе, к которой он, по его словам, принадлежал, – вспоминал Мохини. – Его ответы вполне соответствовали рассказам Богля, Тернера и других путешественников. На второй день мы спросили, не приходилось ли ему слышать в Тибете о людях, обладающих необыкновенными силами, помимо великих лам. Он сказал, что такие люди есть. Что они не обычные ламы, они гораздо выше их и, как правило, живут в горах, за Шигадзе и около города Лхаса. Эти люди, сказал он, совершают удивительные феномены или "чудеса", а некоторые их чела, по-тибетски лоту, лечат больных рисом-сырцом, который они лущат собственноручно. Затем одному из нас пришла в голову блестящая идея. Не говоря ни слова, мы показали Сандуку вышеупомянутый портрет Махатмы К.Х. Несколько секунд он разглядывал его, а потом, как будто узнав, почтительно поклонился изображению и сказал, что оно напоминает ему одного Махатму, которого он встречал…

Он сказал, что видел этого Махатму в прошлом году, примерно в то же время (в начале октября 1881 года), в местечке Еьянце, в двух днях пути от Шигадзе, куда Сандука привели торговые дела. Махатму сопровождали многочисленные гелонги. К нашему великому удивлению, на вопрос, как зовут Махатму, он ответил: "Их зовут Кут-хум-па". Мы принялись дотошно выяснять, что значит "они", то есть имел ли он в виду одного человека или нескольких, и он сообщил нам, что Кутхум-па много, но только один человек, главный над ними, носит это имя; учеников же всегда называют по имени гуру. Таким образом, если имя последнего Кутхум, то его учеников будут называть Кутхум-па. Тибетский словарь окончательно прояснил этот вопрос. Слово "па" означает "человек"; "Bod-pa", к примеру, – "человек из Bod, или Тибета", то есть тибетец, и т. д. Соответственно, Кутхум-па означает – человек (ученик) Кутхума или Кутхуми…

Узнав (от теософов), что индийцы отказываются верить в существование людей, называемых в Тибете "Братьями", Сандук предложил провести в эту страну любого желающего и таким образом убедить нас, что Братья существуют… Увидев особенные четки, принадлежавшие г-же Блаватской, торговец сказал, что подобные вещи могут быть только у тех, кому подарил их Тешу (Таши) – лама, ибо раздобыть их другим способом невозможно ни за какие деньги».

Во время своей второй поездки на Север Олкотту и Елене судьба послала самое значительное знакомство – друга, который до самого конца стал надежной опорой Елены Петровны и одним из лучших теософов. Это был Альфред Перси Синнет с женой Пейшенс. Синнет работал редактором влиятельной индийской газеты «Пионер», считавшейся рупором правительства. Интерес Синнета к оккультизму был связан с желанием открыть для себя законы, объясняющие те замечательные феномены, свидетелем которых ему довелось быть в Лондоне. Кроме того, поскольку Синнет был журналистом, его неутомимое желание искать новые сведения, задавать вопросы и брать интервью было патологически неистребимо.

Он часами расспрашивал Олкотта о том, как создавалась «Изида», откуда Елена Петровна Блаватская брала столь редкие сведения и что такое «невоплощенные существа», с которыми можно вести беседы и даже работать вместе. Олкотт пытался ему объяснить:

– Мы работали по крайней мере с одним «невоплощенным существом» – чистой душой одного из мудрейших

философов современности… Он был великим исследователем Платона, и мне говорили, что изучение смысла жизни настолько поглотило его, что он стал привязан к земле, то есть не смог разорвать эти узы и сидел в астральной библиотеке, созданной им ментально, предаваясь своим философским размышлениям… Он страстно желал работать с госпожой Блаватской над книгой и внес большой вклад в философскую ее часть. Он не материализовывался и не сидел с нами, не вселялся в госпожу Блаватскую медиумически, а просто его голос диктовал текст, советовал ей, как использовать сноски, отвечал на мои вопросы о деталях, инструктировал меня о принципах и играл роль третьего лица в нашем литературном симпозиуме.

– Это похоже на сказку или чудеса. Просто невозможно поверить, – восхищался Спинет.

А Олкотт, улыбаясь в бороду, с удовольствием рассказывал:

– Госпожа Блаватская служила платонисту секретарем самым настоящим образом. Их отношения ни в чем не отличались от отношений, характерных между личным секретарем и его хозяином. Кроме того, последний был видимым для нее и невидим для меня… Он казался не совсем «Братом», как мы обычно называли адептов, и все же более им, чем кем-нибудь иным… Он никогда ни единым словом не намекал нам, что считал себя живым человеком. Но мне говорили, что он не осознавал, что уже умер и покинул свое тело и плохо ориентировался во времени.

– Я помню, как мы с вами смеялись, когда однажды под утро, после необычайно тяжелой ночной работы, он тихо спросил меня: «Вы готовы начать?» – разразилась хохотом Елена.

– Да, – Олкотт тоже улыбнулся, – я помню, вы тогда сказали: «Ради бога, не смейтесь даже в глубине своей души, иначе старичок обязательно услышит и обидится».

– Не знаю, услыхал ли он мои слова, но в следующий раз, когда он пришел читать мне свою лекцию, то продолжил ее как ни в чем не бывало.

– Кстати, я уже имею доказательство того, что по крайней мере некоторые из тех, кто с нами работал, были живыми людьми. Я имею в виду тех, кто работал в астральном теле в Америке. Я уже видел некоторых их них в Индии, встречался с ними и даже разговаривал.

О первой своей встрече с госпожой Блаватской у Синнета остались самые яркие воспоминания:

«…О прибытии в Индию… полковника Олкотта и госпожи Блаватской было возвещено статьей в газете в несколько абзацев. Там туманно говорилось о том, что госпожа Блаватская была удивительным человеком, связанным с современной разновидностью магии, кроме того, я видел ее огромную книгу „Разоблаченная Изида“, которая, естественно, возбудила с моей стороны интерес к ее автору. В результате нескольких заметок, опубликованных в газете The Pioneer, редактором которой я в то время служил, возникла первая связь между нами. В соответствии с договоренностями, которые мы заключили по переписке этим летом, она в декабре 1879 года приехала в Аллахабад, чтобы посетить меня и мою жену в нашем зимнем доме.

Я хорошо запомнил утро, когда она должна была приехать, и я отправился на железнодорожную станцию для того, чтобы ее встретить. В то время поезда из Бомбея приходили в Аллахабад рано утром, и когда я доставил наших гостей домой, было как раз подходящее время для раннего завтрака. Если судить по ее последним письмам, то она, очевидно, опасалась того, чтобы у нас не сложилось о ней некоего идеального представления, которое жестоко потом разобьется о реальность. И она, невзирая на возможные последствия, изображала себя как грубого старого «бегемота в женском обличье», совершенно недостойного цивилизованного общества; но она делала это с таким живым юмором, что необходимая для этого интеллигентность, выдававшая ее с головой, более чем устраняла отрицательный эффект ее предупреждений. Ее грубые манеры, о которых нам так много говорили, не представляли собой ничего особенно страшного, хотя я помню, как однажды, когда визит длился уже неделю или две, на меня напали приступы смеха, когда полковник Олкотт серьезно заявил мне, что до сих пор госпожа «весьма сильно себя сдерживала». У моей жены и у меня не создалось такого впечатления о ней, кроме того, мы уже привыкли к тому, что ее беседы были всегда и неизменно более чем интересны. <…>

Первый визит, который она нам нанесла, достиг полного успеха во всех отношениях. Ее вспыльчивость, временами доходившая до смешного, иногда приобретала форму раздражительности, и тогда она давала выход своему нетерпению, если что-то досаждало ей, в виде неистовых тирад, которые она произносила громким голосом, адресуя их полковнику Олкотту, который в то время находился на ранней стадии своего ученичества. Каждый, кто обладал хотя бы малейшей проницательностью, не мог не заметить, что ее грубые манеры и неуважение ко всем условностям были результатом осознанного восстания против обычаев рафинированного общества, а не признаком невежества или незнакомства с ними. Часто это восстание принимало весьма решительный характер, и она иногда расцвечивала свою речь разнообразными словечками и оборотами, одни из которых были остроумными и забавными, другие – излишне крепкими, от употребления коих все мы, скорее, предпочли бы посоветовать ей отказаться. Она определенно не обладала ни одним из внешних атрибутов, каких можно было бы ожидать у духовного пастыря. <…>

Я уже много говорил об ее импульсивности и неразборчивости в выборе слов и манер и о том, что она могла вести разговоры часами, если ей это позволяли, о таких пустяках, на которые человек с более флегматичным (не говоря уже о более философском) складом ума вообще вряд ли обратил бы внимание. Но следует не забывать, что почти каждый раз обращение к ее интеллекту философа немедленно переключало течение ее мысли в другое русло. И тогда точно также часами она могла открывать перед любым благодарным слушателем свои бесконечные запасы сведений о восточной религии и мифологии, о тонкой метафизике индуистского и буддийского символизма или о самой эзотерической доктрине».

Разговоры на подобные темы теребили любознательную душу Синнета, возбуждали воображение и профессиональный интерес. «Именно через… знакомство с госпожой Блаватской, – говорил он, – я приобрел некоторый опыт, связанный с оккультизмом… Первый вопрос, ответ на который мне был необходим, – это действительно ли госпожа Блаватская обладала, как я слышал, способностью производить феномены?»

Однажды он спросил у Елены, не возьмется ли она доставить Братьям его письмо, в котором он изложил бы свои мысли.

Подобное желание было смело и практически неисполнимо, так как он знал, что Братья недоступны. Елена взялась ему помочь, но сказала, что за успех не ручается. Синнет тут же написал письмо, адресовав его «Неведомому Брату», отдал ей и стал ждать, что за этим последует.

Елена принялась за поиски Брата, который согласился бы на такого рода общение. К кому бы она ни обращалась, все отказывались. Через некоторое время ее психологический телеграф, наконец, получил благосклонный ответ одного из Братьев, которым оказался не кто иной, как сам Учитель Кут-Хуми. Но, прежде чем согласиться, он хотел с Еленой переговорить.

После Америки Елена Петровна не видела Учителя Кут-Хуми. И вот он в первый раз после последнего ее приезда в Индию появился перед ней – все тот же голос, тот же иконописный лик, все та же стройная высокая фигура. Только показалось, что его голос стал еще нежнее, а лицо – еще тоньше и прозрачней. Учитель долго беседовал с Еленой, спрашивал о Синнете и, в конце концов, согласился прочитать его письмо.

Елена ответила Синнету, что ответ будет. Тот был счастлив.

За первым его письмом последовало следующее, потом еще одно – так у Спинета завязалась обширная переписка с гималайскими адептами объемом в тысяча триста страниц, которая теперь хранится в Британской библиотеке.

Спинет задавал адептам множество интересующих его вопросов, на которые получил от Махатмы Кут-Хуми исчерпывающие ответы. Например, Спинет никак не мог понять, почему знания, которыми обладают индийские Махатмы, передаются частями, на что Учитель Кут-Хуми ему ответил:

«Каждой эпохе присуща своя система ценностей, свое мировоззрение, вкусы и стремления, темперамент и характер. Свое религиозное и философское восприятие реальности, своя идеология… Как правило, мы считаем важным то, к чему привыкли, и придерживаемся той системы взглядов, в которой воспитаны и которая поэтому кажется нам нормальной и естественной.

Знание может передаваться лишь постепенно; и некоторые из высочайших тайн – если их все-таки сформулироеатъ, даже для вашего подготовленного уха, – могут прозвучать как бессмысленная тарабарщина… Оккультная наука – это не та наука, в которой тайны можно передать сразу, путем письменного или даже устного сообщения. Если бы это было так, то «Братьям» оставалось бы только издать руководство по этой науке, чтобы обучать ей в школах наподобие грамматики. Обычное заблуждение людей – что мы старательно окружаем себя и наши силы тайной, что мы желаем сохранить наше знание для себя, и самовольно, «без всякой на то причины и намеренно», отказываемся передавать его. Истина же в том, что пока неофит не достиг состояния, необходимого для той степени Озарения, на какую он способен и имеет право, большинство Тайн, если не все они, – несообщаемы. Восприимчивость должна быть равной желанию наставить. Озарение должно прийти изнутри».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.