ВОСПОМИНАНИЯ ГЕНЕРАЛ-ФЕЛЬДМАРШАЛА ВИЛЬГЕЛЬМА КЕЙТЕЛЯ 1938—1945

ВОСПОМИНАНИЯ ГЕНЕРАЛ-ФЕЛЬДМАРШАЛА ВИЛЬГЕЛЬМА КЕЙТЕЛЯ 1938—1945

От Австрии до конца Французской кампании

Начато в Нюрнберге. 7.9.[19]46 г.

Вечером 4.2.[19]38 г. после разговора в Имперской канцелярии (во время которого говорил почти только он один) Гитлер отбыл в Бергхоф. Его сопровождал майор Шмундт, только что зался бы обвиненным вермахтом, которому я всегда был заступником и помощником, в дезертирстве с поля боя и в трусости».

в) (О самоубийстве Гитлера.) «Своей смертью Гитлер ушел от ответственности передо мною, перед генерал-полковником Йодлем и перед ОКВ. Не сомневаюсь, что он восстановил бы в отношении нас справедливость и выдал бы мои упущения по службе за свои. То, что он (как я узнал постфактум) самоубийством избежал своей последней личной ответственности (которую всегда так подчеркивал и на которую единолично претендовал) вместо того, чтобы предстать перед противниками, и что он таким образом предоставил своим подчиненным отвечать за его автократические, самовластные действия, — навеки останется для меня непостижимым и означает для меня последнее в жизни разочарование».

удачно занявший новую должность — предложенную мною и утвержденную фюрером должность «шеф-адъютанта» при фюрере, т.е. начальника военной адъютантуры. Потому вскоре была введена и специальная должность адъютанта по сухопутным войскам, на которую был назначен капитан Энгель²²¹. Это отвечало особому желанию фон Браухича, поскольку тот хотел таким образом обеспечить себе прямой и отчасти личный доступ через своего адъютанта к Верховному главнокомандующему. Кроме того, имелись адъютант по военно-морскому флоту— капитан 3-го ранга Альбрехт²²² и по люфтваффе — капитан фон Белов²²³ — все трое были подчинены Шмундгу. Таким образом, двойное подчинение, в каком находился, к примеру, Хоссбах²²⁴при начальнике генерального штаба, на будущее исключалось.

Однако Браухич не последовал совету и желанию Гитлера, заняв пост главнокомандующего сухопутными войсками, взять с собой новых лиц, пользовавшихся его персональным доверием, как это правильно сделал Дёниц в 1943 г.²²⁵. Гитлер настоял на изменении лишь в одном вопросе: на замене начальника генерального штаба сухопутных войск [генерала Бека]. В процессе продолжительных споров в моем присутствии Браухичу удалось добиться, чтобы Бек оставался на своем посту хотя бы до осени [19]38 г. для разработки последних задач и подготовки текущих приказов главнокомандования сухопутных войск (ОКХ).

Сегодня я убежден в том, что Браухич совершил свою первую ошибку как в отношении своего личного окружения²²⁶, так и в том смысле, что не решился подобрать себе людей, полностью пользующихся его доверием, которые, несмотря на насильственное назначение нового главнокомандующего сухопутными войсками, относились к нему без предубеждений. Однако тогдашние требуемые Гитлером перемещения, которые произошли уже 4.2. [19]38 г. одновременно с назначением Браухича на этот пост, не только не достигли своей цели в интересах нового главнокомандующего сухопутными войсками, но и послужили первым препятствием на пути Гитлера к доверию и к нему, и ко мне.

Добавилось еще и то, что Браухич в качестве преемника начальника управления кадров взял (прежде всего по моей рекомендации) моего брата²²⁷, которого он хорошо знал. Но все это были полумеры, которые постоянно приносили больше вреда, чем пользы. Они сразу же вызвали критику со стороны основной части генералов. Браухичу досталось тяжелое наследство, ибо никто не знал лучше него, каким безграничным почитанием и признанием пользовался [бывший командующий рейхсвером генерал-полковник] фон Фрич. Известно ему было и о том возмущении, которое вполне обоснованно испытывал Фрич в связи с бесстыдным подозрением в гомосексуализме. Бек и командиры армейских корпусов денно и нощно настаивали на том, чтобы Браухич вступился за своего предшественника и добился его немедленной реабилитации и восстановления на прежнем посту, а также чтобы он потребовал от Гитлера производства Фрича в фельдмаршалы. Они даже недвусмысленно давали Браухичу понять, что доверие к нему зависит от осуществления их ожиданий.

Процесс против Фрича, как и ожидалось, закончился его оправданием. Это — исключительно заслуга Геринга²²⁸, заставившего свидетеля обвинения (того самого уголовника, который был объявлен в Имперской канцелярии опознанным гомосексуальным партнером Фрича) путем искусного и жесткого допроса признать, что лично он с генералом не знаком, а просто перепутал его фамилию; действительным же партнером этого уголовника являлся некий отставной ротмистр фон Фриш (Frisch), а отнюдь не Фрич (Fritsch). Таким образом, приговор гласил: оправдан ввиду доказанной невиновности. Но все-таки более глубокая цель дискредитации и смещения Фрича теми, кто организовал или же использовал этот представившийся случай, была достигнута²²⁹.

Против Браухича поднялась целая буря: от него требовали немедленно добиться от Гитлера очевидной для всех реабилитации Фрича, повышения его в чине и хп.²³⁰*. Семь раз отмерь, один отрежь — так оценивал я тогда ситуацию, ибо Пгглеру было трудно признать самого себя жертвой обмана или даже интриги. Все усилия Браухича переубедить Гитлера остались безрезультатными. В конце концов Гитлер назначил Фрича командиром 12-го артиллерийского полка и разрешил ему носить форму этого полка. Генералитет был неудовлетворен²³¹.

Я убедился в том, что Браухич ставил на карту свой аванс доверия Гитлера, однако вовсе не привлек этим генералов на свою сторону. Я обратил его внимание на данное обстоятельство и посоветовал не подвергать и дальше риску свой престиж у Гитлера в этом деликатном деле. Но генерал, идейный лидер оппозиции, никак не успокаивался. Он был подстрекателем, он стал злым духом своего нового шефа, однако генералы все-таки охотно слушали его. Куда же подевался девиз: «Le roi mort, vive le roi!»? ²³² Такового тогда в сухопутных войсках не слышалось, и это не осталось без роковых последствий.

Адмирал Дёниц в 1943 г. тоже получил тяжелое наследство как преемник Редера; в военно-морском флоте противостояли друг другу два различных мировоззрения. Но Дёниц, невзирая ни на что, сделал правильные выводы и окружил себя людьми, пользовавшимися его доверием, причем сделал это со 100-процентным успехом! Для меня несомненно, что генерал Бек со времени отстранения Фрича являлся виновником серьезнейшего ухудшения отношений между Браухичем и Гитлером. Бек служил воплощением представления о большом генеральном штабе: тогда его начальник [Гельмут фон Мольтке-старший. — Прим, пер.] был духовным «вождем» армии, «верховным руководством», а главнокомандующий сухопутными войсками — лишь генеральным инспектором и осуществлял то, что считало нужным это «верховное руководство» во главе с начальником генштаба. Какими мотивами руководствовался Бек, уже тогда делая первый шаг на пути в лагерь движения Сопротивления, приведший его к государственной измене, я не знаю! Было ли это поначалу уязвленное самолюбие, или же его собственное притязание на пост главнокомандующего сухопутными войсками, мне неизвестно²³³.

Несомненно одно: никто не нанес Браухичу такого ущерба в глазах Гитлера, как Бек вместе с сильно ожесточившимся полковником Хоссбахом²³⁴ и 1-м адъютантом главнокомандующего сухопутными войсками полковником Зивертом²³⁵. Это была старая гвардия Фрича — оба они являлись защитниками его интересов. Браухич служил для них средством достижения цели; несмотря на предостережения, он не желал делать ничего иного. Я всегда прикрывал Браухича при встречах с фюрером не столько из чувства воинского такта и приличия, сколько из собственных эгоистических соображений. Ведь я всегда чувствовал себя в отношении Гитлера ответственным за его выбор. Из товарищеских чувств я помог Браухичу окончательно порвать с его первой женой и обеспечить ее материально, хотя лично меня это не касалось. Генералитет же никогда не обожествлял Браухича так, как прежде Фрича. Но когда генералы потеряли и Браухича²³⁶, они поняли, кого имели в его лице.

Браухич испытывал честное стремление служить Гитлеру, и [Нюрнбергский] процесс главных военных преступников не должен затушевывать эту истину. Он желал всего наилучшего также и самому Гитлеру, но так и не сумел правильно повести себя по отношению к тому. Я считаю вправе обвинять именно себя или мою слабость по отношению к Пгглеру, ибо я имел больше причин и больше права обвинять фюрера и говорить о нем подобное; нам по меньшей мере нечего упрекать себя за это.

Добрую неделю после моего вступления в должность длилось совещание в Бергхофе без указания причин. Когда я одним февральским утром [12.2.1938 г.] доложил о своем прибытии на виллу Гитлера, тот сказал мне: через полчаса у него назначен визит австрийского федерального канцлера Шушнига²³⁷; ему надо с ним серьезно поговорить, ибо взаимоотношения между обоими братскими народами требуют разумного решения и разрядки. Он пригласил меня для того, чтобы Шушниг увидел в ближайшем окружении фюрера и военных; прибудут еще Рейхенау²³⁸ и Шперрле²³⁹. Это должно произвести впечатление на визитера. Однако мы, генералы, в самом совещании участия не принимали и за весь день до отъезда Шушнига так и не узнали, каковы вообще были предмет и цель переговоров в более узком смысле слова, а потому безумно скучали. Нас пригласили только к обеду и вечернему кофе, во время которых состоялась непринужденная беседа. Это подтвердил на [Нюрнбергском] процессе и австрийский министр иностранных дел Гвидо Шмид.

Разумеется, в течение этого дня я понял, что вместе с двумя другими генералами уже самим фактом своего присутствия служил средством достижения поставленной цели и первый раз в своей жизни играл какую-то роль²⁴⁰.

Когда Гитлер вошел в кабинет, из которого только что вышел Шушниг, на мой вопрос, каковы будут его приказания, он бросил: «Никаких. Садитесь!» Последовала короткая индифферентная беседа; через десять минут Гитлер разрешил мне идти.

Какое неизгладимое впечатление произвела эта встреча на Шушнига, показал [Нюрнбергский] процесс²⁴¹.

Ночь я, впервые за все эти годы, провел в доме фюрера, а на рассвете покинул его, чтобы немедленно осуществить вместе о Йодлем и Канарисом [начальник абвера] приказанный обманный маневр²⁴². В действительности никаких мер военного характера в результате достигнутого соглашения не последовало, и речь о них не заходила. Сам фюрер тогда о военном конфликте не думал — во всяком случае именно так мне было поручено проинформировать главнокомандующего сухопутными войсками.

Тем неожиданнее стало полученное 10 марта требование Гитлера осуществить вооруженное вступление в Австрию. Я был вызван в Имперскую канцелярию и кратко информирован об этом намерении фюрера, поскольку Шушниг только что объявил о проведении народного голосования относительно соглашений с Пгглером. Фюрер рассматривал это как разрыв соглашений и приказал упредить действия Шушнига военной интервенцией.

Я предложил немедленно вызвать главнокомандующего сухопутными войсками и начальника его генштаба, чтобы Гитлер смог отдать свои приказы непосредственно им. Мне было совершенно ясно, что Бек просто-напросто заявит о ее невозможности, но докладывать подобное я фюреру никогда не смогу! Поскольку Браухич находился в служебной командировке, я вместе с Беком поехал в Имперскую канцелярию. Возражения Бека Гитлер сразу же решительно отверг, и тому не осталось ничего другого, как повиноваться, а через несколько часов доложить, какие именно войска будут готовы выступить 12-го рано утром и войти в Австрию. 11.3. [1938 г.] вечером, после того как этот приказ временно был отменен, Браухич покинул Имперскую канцелярию с окончательным приказом на выступление.

Только в 20 часов (т.е. вечером 11.3.1988 г.) я вернулся домой, где меня уже ожидали заранее приглашенные на прием гости. Среди них случайно находились, наряду с разнообразным обществом в штатском и в военных мундирах, австрийский посланник и австрийский военный атташе. Дело в том, что приглашения на прием были разосланы за три недели вперед — никто не думал и не помышлял тогда, что 12 марта 1938 г. станет историческим днем первостепенного значения. Я очень быстро заметил, что австрийские гости вели себя непринужденно и явно не знали, что произойдет уже в ближайшие часы. Этот светский раут послужил лучшей и притом непреднамеренной маскировкой вступления в Австрию.

Наступившая ночь стала для меня сущим мучением. Один за другим раздавались звонки из генерального штаба сухопутных войск — от Браухича, а около четырех часов утра —? от тогдашнего начальника штаба оперативного руководства вермахта генерал-лейтенанта Фибана²⁴³. Все они заклинали меня побудить фюрера отказаться от выступления. Конечно, я и не думал задавать фюреру хоть один-единственный вопрос по этому поводу, однако обещал. Но уже спустя какое-то короткое время сообщил им отрицательное решение. Фюрер так никогда и не узнал об этом, иначе его оценка командования сухопутных войск явилась бы уничтожающей, а именно этого я и хотел не допустить.

12.3 [1938 г.] в 6 часов утра фюрер и я вылетели из Берлина; он хотел лично присутствовать при триумфальном вступлении [вермахта] на свою родину [Австрию] и сопровождать войска. Мы прежде всего отправились на командный пункт генерала фон Бока²⁴⁴, который доложил о действиях и маршрутах продвижения войск, поскольку фюрер пожелал нагнать и лич-

но приветствовать их. Отсюда состоялся памятный разговор с Муссолини, которому фюрер с курьером, вылетевшим самолетом ранее, послал написанное от руки описание своих действий. Муссолини подтвердил получение и поздравил Гитлера с успехом. В ответ на это Гитлер произнес свои знаменитые слова: «Дуче, я никогда не забуду этого!»²⁴⁵

В поддет мы при нескончаемом ликовании населения медленно проезжали через Браунау — город, где в 1889 г. родился Гитлер. Он показал нам школу, где учился²⁴⁶.

Хотя нам постоянно приходилось задерживаться из-за обгона движущихся войск и из-за восторженных толп народа в каждой деревне и каждом населенном пункте, вечер мы все же провели во втором отчем городе Гитлера — Линце. Было уже темно, когда мы вместе с подсевшим к нам в машину у въезда в город Зейсс-Инквартом²⁴⁷ въехали в Линц. Гитлер произнес перед собравшейся на рыночной площади толпой речь с балкона ратуши. Людская масса была в неописуемом восторге; ничего подобного мне до сих пор видеть не доводилось. Разумеется, ни о какой стрельбе при наступлении наших войск я и не думал, но такого приема никак не ожидал.

Следующий день (воскресенье) мы пробыли там же; он [Гитлер] был очень занят правительственными делами (аншлюс). После полудня прошел короткий парад германских и австрийских войск перед нашим отелем [«Вайнцингер»].

На следующий день состоялось грандиозное вступление наших войск в Вену. До глубокой ночи в отеле (к сожалению, мой номер выходил окнами на улицу) было не до сна. Плотно сбившаяся в кучу масса без устали вопила: «Мы хотим видеть нашего фюрера!» Навсегда запомнился исторический митинг на Бургплац, где фюрер закончил свою речь словами: «Возвещаю немецкому народу о возвращении моей австрийской родины в Великогерманский рейх!» Затем был парад германских и австрийских войск.

Вечером мы вылетели из Вены в Мюнхен. Этот полет в лучах заходящего солнца — самое яркое переживание и самый яркий спектакль в моей жизни... Увидев мой восторг, Гитлер со слезами на глазах сказал мне всего несколько слов: «И вот все это снова стало германским!»

По прибытии [в Берлин] я на следующее утро вызвал к себе начальника центрального управления майора Кляйнкампфа. Он доложил мне, что в гостевой комнате, которую я приказал оборудовать в квартире Бломберга после его выезда оттуда, заперся генерал фон Фибан, начальник оперативного управления. Я сразу же попросил к себе Йодля, который, со своей стороны, тоже хотел переговорить со мной об этом.

Генерала Фибана особенно настойчиво рекомендовал фюреру генерал граф фон дер Шуленбург²⁴⁸ — бывший командующий (в Первой мировой войне) армией, а потом группой армий «Германский кронпринц». Фюрер, считаясь с рекомендацией Шуленбурга, не раз советовал мне взять Фибана в штаб оперативного руководства. Сам генерал Шуленбург был близок к [нацистской] партии и являлся одновременно обергруппенфю-рером СА и СС. Поскольку должность начальника штаба оперативного руководства вермахта была вакантной, я выполнил желание фюрера (Йодль занимал ее тогда по совместительству как начальник отдела обороны страны). Поначалу это казалось мне разумным решением; я надеялся, что оно поможет преодолеть напряженность между мной и Беком, так как Фибан был дружен с Беком. Мне казалось, что он может оказать уравно-всптвающее воздействие. Но я ничего не смог поделать с этим загадочным для меня человеком, а Йодль — еще менее. В результате ночных заклинаний Фибана непосредственно перед вступлением в Австрию я просто не знал, что предпринять с ним. В мое отсутствие он устраивал Йодлю дикие сцены. Я был рад снова работать только с одним Йодлем²⁴⁹.

Конец марта принес с собой оправдательный приговор на процессе Фрича²⁵⁰. Барон отправился в оборудованный для него в свое время загородный дом на полигоне Берген (около Юльцена), чтобы пожить в полном одиночестве, подальше от людей и крупных городов. Об этом фюрер лично сообщил берлинскому генералитету в своем выступлении в Имперской канцелярии. В заключение он сказал, что приказал расстрелять свидетеля обвинения за его бессовестную ложь, породившую такие чудовищные дела. Через несколько недель Канарис сообщил мне, что гестапо приказа о расстреле не выполнило. Мне стало ясно: свидетель этот — продажное орудие других, — тех, кто заплатил ему за его грязное дело спасением от расстрела.

Я потребовал от Канариса выяснения всех обстоятельств, так как должен был доложить фюреру. Канарис попросил меня никоим образом не использовать его информацию: он только лишь слышал от других, но немедленно выяснит все у Гейдриха (начальник Главного управления имперской безопасности. — Прим. пер.). Через несколько дней он доложил мне, что приказ фюрера уже приведен в исполнение, и выразил свое удовлетворение этим. Сегодня я убежден, что первое сообщение Канариса было верным и что он отказался от него только из страха перед Гейдрихом и моего доклада Гитлеру²⁵¹. Мое доверие к Ка-нарису обошлось мне впоследствии куда дороже.

Осуществленное по приказу Гитлера немедленное включение австрийской армии (бундесхеер), формирование двух корпусов, двух пехотных и одной горнострелковой дивизии, а также одной танковой дивизии из крупных национальных групп рейха поставили перед главнокомандованием сухопутных войск (ОКХ) новые широкие организационные задачи, а таким образом, само собою разумеется, первый выход за рамки программы, предусматривавшей наличие в германских вооруженных силах 36 дивизий. Гитлер лично объехал несколько мест дислокации соответствующих частей в новой Остмарке²⁵², он приветствовал формирование новых намеченных соединений и призыв рекрутов. Вопросом высшего честолюбия для него было в рамках старо-прусской системы и под руководством избранных немецких офицеров рейха создать здесь за короткое время образцовые соединения — не без прицела на Чехословакию, которая не только была обескуражена решением австрийского вопроса, но и никак не могла быть заинтересована в нем.

20 апреля [1938 г.] я впервые, вместе с главнокомандующими трех составных частей вермахта, принял участие в церемонии поздравления фюрера с днем его рождения.

Геринг (он после отставки Бломберга был произведен в генерал-фельдмаршалы и, таким образом, стал самым старшим по званию офицером вермахта) в своей краткой речи высказал от имени вооруженных сил наилучшие пожелания, затем последовали обычные рукопожатия, после чего все отправились на парад в Тиргартен, в котором участвовали специально выделенные части. Днем мы узким кругом побывали в гостях у фюрера.

Вечером [20 апреля], незадолго до отъезда фюрера в Берх-гесгаден, я был вызван к нему в Имперскую канцелярию. Здесь он дал мне неоднократно упоминавшуюся на [Нюрнбергском] процессе директиву приступить к предварительной генпгга-бовской разработке [плана военных действий] на случай конфликта с Чехословакией. Как и всегда, он произнес целую речь, в которой изложил свои мысли насчет того, что проблема эта рано или поздно должна быть решена. Во-первых, ради проживающих там немцев, тягчайшим образом угнетаемых чешским государством, а также ввиду неприемлемого для нас стратегического положения в условиях предстоящего огромного столкновения на Востоке — не только с Польшей, но и прежде всего с большевизмом. Его самое святое убеждение: отсюда рейху грозит величайшая опасность; Чехия послужит тогда трамплином для Красной Армии и ее авиации; враг быстро окажется у Дрездена и в центре рейха. Хотя он и не намерен по собственной инициативе развязывать войну против Чехии, но может возникнуть такая расстановка сил, когда действовать придется молниеносно.

Данные мне инструкции, которые я выслушал молча и не без опасений, зафиксированы в так называемом документе Шмундта²⁵³. Своими глазами я их так никогда и не видал. На следующий день я обсудил полученную мною директиву с Йодлем, и мы решили сначала отложить это дело, но все же подготовить «директиву» в требуемом духе. Имеющиеся [на Нюрнбергском процессе] материалы, а также дневниковые записи Йодля свидетельствуют об этом. Примерно через четыре недели я, по требованию Шмундта, направил проект «директивы» для ОКХ²⁵⁴ в Бергхоф, сопроводив его часто упоминавшейся здесь преамбулой от имени фюрера: «Я не намерен в обозримый период времени нападать на Чехословакию. <...>»

Йодль и я предусмотрительно утаили это от генерального штаба сухопутных войск, чтобы, как мы думали, избежать ненужного возбуждения. Просочилось ли тем временем что-нибудь об этом деле, или же фюрер сам высказал Браухичу аналогичные мысли, не знаю. Во всяком случае, возникла пространная памятная записка с военно-политической первой частью и анализирующей соотношение вооруженных сил — второй. Первая часть содержала оперативные соображения на случай вмешательства Франции (на основе заключенного ранее ею пакта о взаимопомощи) в чешский конфликт.

Браухич пригласил меня, чтобы совместно обсудить у Гитлера представлешшй документ. Ввиду резкого отклонения Гитлером проекта генштаба «Руководство вермахтом во время войны», который Браухич представил фюреру вскоре после своего вступления в должность, он теперь стал осторожнее. Это была та самая памятная записка, которая впервые была представлена Фричем еще при Бломбергс в 1937 г. после маневров вермахта зимой 1937/ 38 г., а затем отозвана. Потом во время кризиса из-за Бломберга²⁵⁵ она была лично передана Беком фюреру и в дальнейшем пережила свое третье возрождение уже при Брау-хиче²⁵⁶. Составленная мною и Йодлем по приказу фюрера памятная записка²⁵³ вызвала сильное раздражение [у Браухича и Бека]. Ныне она находится в документах (Нюрнбергского суда], но, к сожалению, без того проекта ОКХ, который вызвал такой гнев Гитлера, расценившего этот проект как выпад лично против себя, от которого Браухич не сумел удержаться.

После того как памятная записка Бека относительно военных возможностей и перспектив Германии в случае войны с Чехословакией была бегло просмотрена Браухичем, я посоветовал ему ни в коем случае не представлять фюреру ее первую часть, ибо эти воешю-политические соображения будут немедленно отвергнуты Гитлером, а вторую часть он вообще читать не станет. Мы сошлись на том, что Браухич представит фюреру только вторую часть, которую тот должен будет проштудировать. Так и было сделано, но это вызвало у Гитлера самый резкий протест: мол, данные необъективные, соотношение сил обрисовано слишком благоприятно для противной стороны (например, насчет французских танков и т.п.) ^{257 258}.

К этому добавилось тогда и еще одно крупное недовольство. К вполне обоснованному возмущению главнокомандования сухопутных войск, Геринг пожелал лично ознакомиться с состоянием строительства укреплений и посмотреть их, т.е., вернее сказать, проинспектировать. Доклад Геринга фюреру явился сплошным обвинением в адрес ОКХ: там, мол, ничего нет, а имеющееся совершенно неудовлетворительно, не построено даже ни одного самого примитивного полевого укрепления. Пусть это даже преувеличено, но строительство оборонительных сооружений действительно еще находилось в самом зачатке. С согласия Бломберга, план постройки бетонированных укреплений и крупных опорных пунктов был рассчитан на 20 лет до его завершения. Правда, строительные работы уже начались (как Бломберг и я констатировали во время многодневной автомобильной поездки вдоль линии фронта), но все это и в самом деле находилось еще в начальной стадии, и лишь на отдельных участках, хотя и имелись готовые планы, которые были продемонстрированы нам на местности. Фюрер был крайне разочарован и обрушился на генштаб, который якобы саботирует его требования, с самыми резкими упреками, пригрозил, что передаст строительство укреплений Тодту²⁵⁹, поскольку штабы саперных войск бездельничают, и т.п. <...>

После того как Чехословакия столь же неожиданно, сколь и беспричинно 20 мая 1938 г.²⁶⁰ объявила (правда, затем отмененную) мобилизацию своей армии, что могло быть направлено только против Германии, Гитлер вернулся в Берлин с новыми планами и решениями. Заявив, что не намерен еще раз молча и безнаказанно проглотить такую провокацию (со стороны Чехословакии], он потребовал наибыстрейшего приведения войск в боевую готовность. Это нашло свое выражение в измененной им «директиве»: «Мое не подлежащее никакому изменению решение — разгромить Чехословакию при первом же представившемся случае»²⁶¹.

Главнокомандующий сухопутными войсками Браухич немедленно получил соответствующий устный приказ, который был затем подтвержден вышеупомянутой «директивой».

Одновременно строительство укреплений на Западе под названием «Западный вал» было поручено генеральному инспектору дорожного дела Тодту, который получил приказ, в соответствии с военно-тактическими планами и указаниями штабам саперных войск максимально ускорить при помощи руководства дорожного строительства постройку укреплений. Цель — возвести за полтора года 10 тыс. бетонных сооружений, от бункеров до мощнейших укреплений, в том числе до осени — по изготовленным самим Гитлером чертежам — 5 тыс. блиндажей минимального масштаба, обеспечивающих безопасность от обстрела мортирами и снарядами крупного калибра; главный участок: Ахен-Карлсруэ.

Отдав все важные приказы, вызвавшие у представителей ОКХ лишь скептическое покачивание головой и ругань по адресу ОКБ, Гитлер посетил в Ютербоге опытные стрельбы по бетонным укреплениям из тяжелых полевых гаубиц и мортир, чтобы затем уточнить объем необходимого для строительства бетона и толщину плит. Он требовал, чтобы они устояли перед ожидаемым усовершенствованным оружием массового воздействия. В заключение он в офицерской столовой выступил перед присутствовавшими на опытных стрельбах командирами армейских корпусов²⁶².

Целью выступления Гктлера было ослабить, как он мне сказал, пораженческое воздействие памятной записки Бека относительно нашего потенциала и потенциала предполагаемого противника, подвергнув ее самой резкой критике. Друг Гитлера фон Рейхенау, все еще поддерживавший с ним личный контакт, сообщил ему, что Браухич зачитал эту памятную записку командирам армейских корпусов на одном совещании генералитета, и она произвела на генералов весьма неблагоприятное впечатление. Это, разумеется, было выстрелом Рейхенау, произведенным из засады по главнокомандующему сухопутными войсками. Следовательно, и здесь — интриги против армии, в которых Рейхенау и Гудериан²⁶³ стремились превзойти друг друга в своем отрицательном отношении к Браухичу.

Выступление Гитлера было построено весьма искусно, оно убедительно вскрыло определенные слабые стороны памятной записки; во всяком случае, это была острая критика генерального штаба и его начальника, которая привела последнего к решению о своей отставке на том основании, что он «более не чувствует себя в состоянии руководить обучением офицеров генерального штаба». Беку была предоставлена «временная отставка»; его обязанности стал исполнять [генерал-полковник] Гальдер.

Предложение главнокомандующего сухопутными войсками поставить Бека во главе одной из групп армий фюрер категорически отклонил. Он видел в Беке «сверхумничающего» начальника генштаба, неисправимого пораженца, а тем самым — препятствие на пути осуществления своих планов и, не в последнюю очередь, возмутителя спокойствия в его [Гитлера] с Браухичем отношениях, не раз усложняя их. Я был согласен с Гитлером только в последнем пункте, причем исходя из собственного опыта.

Я отнюдь не проливал слез по Беку ввиду его бесстыдного обращения со мной²⁶⁴, однако его выдающиеся способности признавал всегда. В то, что он еще в 1938 г. участвовал в изменнических происках и с того времени будто бы являлся их идейным лидером, я, зная его, не верю. Только озлобленное честолюбие и его глубочайшая ненависть к Гитлеру смогли привести к тому, что этот прежде безупречный служака вступил в сговор с врагом и оказывал ему поддержку в ожидании того переворота, для осуществления которого сам оказался слишком слаб. Он не был лидером по натуре, доказав это своим жалким поведением в качестве заговорщика, когда у него еще имелось время действовать и когда покушение на Гитлера (20 июля 1944 г. — Прим, пер.), пусть и неудачное, потребовало от него быть настоящим мужчиной, а не кунктатором, каковым он являлся. Это показывает и его тщетная попытка, сидя в кресле, вогнать в себя смертельную пулю²⁶⁵.

Лето 38-го было для ОКХ и ОКБ весьма трудным ввиду предварительной подготовки чешской операции (названной «Грюн»). Трудности носили организационный характер. Как при наличии всего 40 небоеготовых дивизий (включая Остмарк) подготовить силы и наступательные средства таким образом, чтобы не предпринимать никаких мобилизационных мер, строжайше запрещенных Гитлером? Важнейшим средством для того являлось следующее: крупные маневры в Силезии, Саксонии и Баварии; привлечение нескольких сменных контингентов резервистов; формирование дивизий на войсковых учебных полигонах; сосредоточение подразделений Имперской трудовой службы для занятия позиций на Западе. Приходилось использовать все мыслимые незаметные хитрости, к числу которых относилась и имитация движения транспортных колонн. В целях маневров проводились переброски войск — они маскировались созывом очередного съезда НСДАП.

Задним числом можно только удивляться всему проделанному тогда сухопутными войсками. Их генеральный штаб во главе с Гальдером осуществил то, что казалось невозможным, и сумел скрыть то, что стояло за этими «маневрами». Дух изобретательства был просто непревзойденным! Гитлер лично проявлял инициативу в некоторых случаях и приказал главнокомандующему сухопутными войсками постоянно держать его в курсе дела.

В августе во время одной морской поездки по поводу инспектирования военно-морского флота Гальдер в моем присутствии доложил по карте фюреру конкретный оперативный план. Фюрер задал множество вопросов, но четкой позиции не занял, а потребовал карту с нанесенной группировкой войск и краткую пояснительную записку о намеченном ходе военных действий. Его особенно интересовали пункты прорыва пограничных укреплений, значение которых и сопротивляемость он досконально изучил. По этому вопросу имелись разногласия, особенно насчет применения тяжелой артиллерии, которой у нас было немного, а также насчет танковых войск и воздушной операции. Доклад Гитлеру закончился без однозначного «да» или «нет», он [Гитлер] пожелал все это проштудировать в спокойной обстановке. Гальдер оказался столь же умен, как и прежде, и немедлсшю передал карту и записку фюреру с просьбой как можно скорее принять решение, поскольку необходимо отдать приказ по армиям.

Возвратившись в Берлин, фюрер ознакомил меня со своей точкой зрения, которую я должен был сообщить Браухичу. После нескольких бесед со мной, выразив в общем и целом свое согласие, он возразил против принципиально неверного использования танковых войск, которое пожелал исправить путем их массированного применения для прорыва с юго-запада через Пльзень в направлении Праги. Гальдер в разговоре со мной отказался внести в план эту поправку: нехватка тяжелой артиллерии вынуждает его к рассредоточению танковых сил для обеспечения прорыва пехоты в главных пунктах. Я не смог считать Гальдера неправым, но он был обязан настаивать на выполнении моего поручения, полученного мною лично от Гитлера, а потому попросил Браухича переговорить с фюрером, чего тот, впрочем, не сделал...

Во второй половине августа фюрер переместился в Берхтес-гаден. В это время, 15 сентября, в Бергхофе состоялся первый исторический визит Чемберлена к фюреру. Вместе с имперским министром иностранных дел [Риббентропом] был приглашен и я. Этот визит премьер-министра мировой Британской империи показался мне тогда событием совершенно необычным. Я, как и всегда при переговорах по политическим поводам, присутствовал на встрече и проводах, не участвуя в самих переговорах; это казалось мне совершенно излишним даже при всем желании познакомиться с ведущими деятелями Европы, увидеть их и обменяться с ними обычными светскими любезностями.

Сразу же после отъезда Чемберлена я покинул Бергхоф. Гитлер результатом этого визита был явно неудовлетворен.

В первой половине сентября [1938 г.] [в Нюрнберге], как и ежегодно, состоялся имперский партийный съезд; он служил вместе с тем маскировкой уже начатого сосредоточения войск в районах маневров, расположенных так, что войска должны были двигаться то к чехословацкой границе, то в противоположном направлении.

Незадолго до того я передал фюреру в его мюнхенской квартире точный график операции «Грюн», содержавший все подготовительные меры, марши войск, отдачу приказов и т.д., отсчитываемые в обратном порядке для армии и авиации от «дня X». Этот график имел две характерные черты. Он должен был дать ответ на вопросы:

1. С какого именно момента передвижения войск нельзя будет больше держать в тайне и, соответственно, маскировать?

2. До какого последнего момента будет еще возможно остановить движение войск?

Это был поденный календарь, которым Гитлер мог руководствоваться в своих политических мерах, согласуемых по времени с ходом реализации военного плана. Я доложил ему об этом, подчеркнув, что Йодль разработал график по материалам, представленным видами вооруженных сил и в тесном взаимодействии с ними. Гитлеру было достаточно назначить «день X», и весь план стал бы автоматически прокручиваться, как кинофильм; можно было ежедневно видеть, что должно произойти в каждый день. Такой «план игры» в высшей степени удовлетворил Гитлера. Это был, пожалуй, единственный случай, когда я побывал в его весьма скромной квартире. После непродолжительного завтрака в расположенном поблизости ресторане я и [прикомандированный ко мне майор Лоссберг] вечером того же дня вернулись по имперской автостраде в Берлин. То был примечательный день!

Во время имперского партсъезда, на который мне и в этом году было приказано явиться, Гитлер спросил меня, изменил ли генеральный штаб план операции в соответствии с его желанием. Я позвонил Гальдеру, тот ответил отрицательно: изменить уже ничего невозможно — приказы отданы. Я попросил у Гитлера разрешения вылететь в Берлин, чтобы лично переговорить с Браухичсм, ибо ради сохранения военной тайны нельзя было воспользоваться телефоном. Я решил ни в коем случае не возвращаться в Нюрнберг без результата. Разговор с Браухичем состоялся наедине; он осознал ситуацию, в которой находились и я, и он сам, и пожелал немедленно переговорить с Гальдером в том же духе. Через два часа я получил его ответ: любое изменение плана он отклонил как невозможное. И вот это-то я и должен был теперь доложить фюреру!

Я уже поближе познакомился с Гитлером и знал, что он будет недоволен — так оно и вышло. Браухича и Гальдера вызвали в Нюрнберг на следующий день. Совещание началось в отеле «Дойчер хоф» незадолго до полуночи и продолжалось несколько часов. Докладу об обстановке, о применении «современной боевой кавалерии» — танковых войск — и приводившиеся фюрером с первоначальным спокойствием соображения должны были убедить этих упрямцев, которым я предложил весьма приемлемый компромисс. Я сожалел о потере столь драгоценного времени и ночных часов, ибо предвидел, что все это сопротивление никак не оправдывает такого несгибаемого упорства и закончится для обеих сторон поражением. Около 3 часов утра так оно и произошло. Гитлер потерял терпение и в конце концов приказал им в соответствии с его требованием стянуть все танковые соединения и массированно использовать их для прорыва через Пльзень. Холодно и раздраженно он попрощался с обоими господами.

Когда мы утоляли в холле жажду после проигранной битвы, крайне возмущенный Гальдер спросил меня: «Чего он, собственно, хочет?» Это так разозлило меня, что я ответил: «Мне очень жаль, если вы этого до сих пор не поняли»²⁶⁶.

Мне все-таки удалось урезонить Браухича. Измененный приказ был сформулирован и теперь полностью отвечал требованиям Гитлера. Под конец, когда Гальдер писал приказы, я сказал Браухичу: «Зачем вы боретесь с ним, когда поле боя вами заранее потеряно? Ведь все мы не верим в то, что дело действительно дойдет до войны, а потому все это не стоит такого ожесточения, такого сопротивления. Вы только теряете свои козыри там, где делать этого не стоит. И, как всегда, в конце концов вынуждены капитулировать, а когда речь пойдет о том, быть или не быть, у вашей необходимой оппозиции не хватит авторитета».

Я столь подробно привел этот эпизод потому, что он, в таком отнюдь не решающем вопросе, дает характерный пример, симптоматичный для тех условий, в которых мы работали с Гитлером. Если он что-нибудь взял себе в голову, ни один человек на свете не мог отговорить его; он осуществлял свою волю если не вместе со своими советниками, то вопреки им.

Во второй половине сентября [22—23.9.1938 г.] последовал второй визит Чемберлена; встреча произошла в Годесберге-на-Рейне. Браухич придал мне в качестве наблюдателя генерала Штюлышагеля²⁶⁷ (в то время — 1-го обер-квартирмейстера) на тот случай, если потребуются военные меры. Я мог хотя бы поразвлечься с ним во время многочисленных политических совещаний, на которых нам, военным, присутствовать не полагалось. Однако к вечеру возникла напряженная обстановка.

Пока я созванивался с Йодлем, приказав выяснить этот вопрос с военным атташе в Праге, Гитлер диктовал письмо британскому премьер-министру, в котором заявлял: он считает себя полностью свободным в своих действиях и намерен в случае необходимости обеспечить германские интересы военными средствами, если нынешние переговоры станут беспредметными в результате чешской мобилизации²⁶⁸. К счастью, данное сообщение было опровергнуто Йодлем и самим Чемберленом, а потому на следующий день переговоры были продолжены и, хотя и не принесли решения, все же создали приемлемые предпосылки для того, чтобы избежать войны. Вечером мы в темноте вылетели в Берлин, стараясь не попасть в разразившуюся грозу. Незабываема картина электрических разрядов и мелькавших рядом с нами молний, наблюдаемая с высоты примерно в 3 тысячи метров. <...>

Известно, что вмешательство Муссолини послужило последним толчком к Мюнхенской встрече государственных деятелей четырех держав, которая состоялась в конце сентября [29.9.1938 г.] в здании на Кёниглихерплац. Во время приветствия участников [Мюнхенской] конференции я познакомился с [французским премьер-министром] Даладье, с которым у меня при посредничестве Франсуа-Понсе²⁶⁹ во время фуршета состоялся краткий разговор. На самой конференции я не присутствовал, но в ней участвовал Геринг. Итог известен. Но мало кто знает, что именно Даладье сумел преодолеть упорное сопротивление английского премьера такими словами: «Мы не потерпим войны, пусть чехи уступят; мы просто заставим их принять эту аннексию [Судетской области]!» Слова его записал [шеф-адъютант вермахта при фюрере] Шмундт.

На совещании послов, которое должно было определить границу подлежащей аннексии территории, ОКВ тоже имело своих представителей, поскольку установление стратегической границы и включение в нее чешских пограничных укреплений играло значительную роль в военном отношении. Такова была полученная мною инструкция, которую я через моего наблюдателя довел до сведения представителей в качестве основной линии. Историческим фактом является выдающаяся роль в этом деле Франсуа-Понсе с его произнесенной в юмористическом тоне угрозой: «Давайте-ка заканчивайте! Старик (Гитлер) уже отправился в обратный путь к себе в Берлин!» Ради этих восточных вопросов Франция новой войны вести никак не хотела. Гитлер сознавал это, и его твердая вера во Францию, которой он неоднократно обещал никогда не воевать с нею из-за Эльзас-Лотарингии, к сожалению, стала роковой при решении польского вопроса, ибо Англия после Мюнхена мыслила иначе и вынудила встать на свою сторону противившуюся тому Францию.

Я убежден, что развернутое с лета 1938 г. с огромным использованием рабочей силы и материалов строительство западных укреплений оказало сильнейшее влияние на позицию Франции в отношении дружественной ей Чехословакии. Это строительство не могло укрыться от глаз французов, хотя и произвело на них впечатление гораздо большее, чем была действительная оборонная ценность этих укреплений осенью [19]38 г. Ведь в нашем распоряжении там имелось совсем немного дивизий, дополненных 300 тыс. человек из Имперской трудовой службы и импровизированными резервными формированиями с совершенно недостаточным вооружением и оснащением. Все это можно было назвать гигантским блефом. Премиями, введением ночных смен обеспечивался огромный успех, и на строительстве укреплений достигались наивысшие результаты. Каждую неделю Тодт был обязан докладывать о количестве готовых блиндажей, и таким образом их число (вместе с недостроенными) на 10.10.[19]38 г. составляло 5 тысяч.

Еще в мае мне довелось сопровождать фюрера при инспектировании ведшихся тогда еще лишь сухопутными войсками строительных работ. Руководство осуществлялось командованием 2-й группы армий (Кассель). Генерал Адам, до того занимавший пост начальника Военной академии в Берлине, являвшейся детищем Бломберга, по моему предложению был назначен вместо генерала кавалера фон Лееба²⁶⁸ и 1.4.[19]38 г. стал командующим этой группой армий. Я считал тогда, что такой способный и высокоодаренный генерал (до Бека он был начальником генерального штаба) не должен и дальше стоять в стороне от дел в качестве начальника Военной академии, и перевел его в распоряжение Браухича. Как командующий группой армий «Запад» Адам приветствовал фюрера и сделал вступительный доклад из расчета обещанных ему ОКХ контингента войск с учетом тогдашнего состояния укреплений. Его доклад соответствовал взглядам начальника генштаба Бека и — как сказал мне позднее Адам — имел ярко выраженную тенденцию возможно резче подчеркнуть слабость того сопротивления наших войск западнее Рейна, которое они будут способны оказывать всего несколько дней. Это в первую очередь отвечало намерению в любом случае удержать Гитлера от осуществления вызывавших страх, хотя уже и не совсем не известных планов войны против Чехословакии.

Генерал Адам, предположительный командующий Западным фронтом, как это делает любой командующий, охотно воспользовался случаем «выбить» существенное усиление его несомненно недостаточных сил (никогда не вредно иметь войск побольше) и выразил это желание в такой свойственной ему прямолинейной форме, которую никак нельзя было назвать дипломатичной.

Это вызвало сильное раздражение Гитлера, и он резко отклонил просьбу Адама; возникла весьма неприятная ситуация сильнейшей надвигающейся грозы. Фюрер бросил лаконичное ²⁷⁰ «спасибо», оборвал Адама на полуслове и разрешил ему идти. Тут ему подвернулся под руку я, и он сказал мне, что генерал Адам крайне разочаровал его и потому должен быть снят: генералы, которые заранее не верят в выполнимость поставленных перед ними задач, ему не нужны! Все мои попытки уговорить Гитлера, что это вовсе не является убеждениями Адама и генерал способен на гораздо большее, что он — один из одареннейших командиров сухопутных войск, не помогли. Браухичу пришлось выслушать то же самое, и этого выдающегося генерала отправили на пенсию! ²⁷⁰.

Затем мы большими бросками объехали на автомашинах всю линию фронта. Она была проложена во многих местах по приказу Гитлера как политическая граница — например, у Ахена, Саарбрюккена и т.п. Гитлер повсюду вмешивался в вопросы оборудования позиций и объявлял взгляды генштаба неправильными и ошибочными. С данными им на месте приказами следовало ознакомить Браухича.

В конце августа я сопровождал Гитлера в его второй поездке на ускоренно строящиеся укрепления. С нами был генерал Вицлебен^{271 272}. Он получил ряд конкретных указаний о дальнейших улучшениях оборонительных сооружений, приказ о которых был незамедлительно дан Тодту. За сухопутными войсками оставались лишь тактические рекогносцировки, указания мест постройки и определение характера укреплений. Вместе с тем эта поездка послужила пропаганде с целью запугивания Франции.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.