ПИСЬМА И ВСТРЕЧИ
ПИСЬМА И ВСТРЕЧИ
Что и говорить: письма от хороших людей получать приятно. А каково отвечать? Немало писем я, как и мои товарищи по группе «Голос», получил после публикации в «Комсомолке» документальной повести «Город не должен умереть». Признаться, я совсем растерялся, когда после телепередач и выступления газеты «Известия» почтальон стал приносить письма пачками.
Но я сказал себе: ты же учитель, а какой учитель не рад вопросам? Перед тобой широкая аудитория. Пусть необычная, пусть растянулась от Владивостока до Будапешта и Софии, от Петрозаводска до Ужгорода и Кракова. Вспомнил село Веселое, первых своих учеников. Представил озорные, задумчивые, любознательные, горящие глаза ребят… Ради такой аудитории не грешно и засидеться допоздна.
Этой книгой я попытался — хорошо ли, худо ли, не мне судить — ответить многочисленным авторам писем на вопросы, адресованные непосредственно мне — бывшему военному разведчику Голосу. И все же разговор остался незаконченным. Не все ответы ложились в строку. Есть письма, интересные сами по себе: за ними — судьбы человеческие.
…Конец рабочего дня. Уходят последние посетители. Пустеет наш просвещенский улей. Сегодня нет заседаний, встреч. Мы остаемся одни. Я и моя «аудитория», мои незримые, в большинстве незнакомые мне корреспонденты. Я знаю: со многими мы подружимся, многие станут для меня близкими, родными людьми. Какие удивительные письма порой таят листочки, наспех вырванные из ученической тетради.
«Пишет Вам из Ростова дочь солдата, погибшего в Отечественную войну, — Варфоломеева Лидия Яковлевна. Погиб мой отец Яков Федорович на Курской дуге и похоронен в городе Курске (воинское кладбище, могила № 133). И еще погибли в этой войне все братья отца — Григорий, Кирилл, Иван, Николай. Погиб и мамин брат «без вести пропавший» Анатолий Хмарской. А мой родной брат Александр Яковлевич вернулся живым, но очень израненным. Долго не пожил и умер».
Лиде было всего десять лет, когда началась война.
«Я видела своими глазами, как фашисты убивали, мучили людей».
Шесть «похоронных» хранится в доме Варфоломеевых…
Горе, тяжкие утраты, однако, не сломили Варфоломеевых, еще теснее сблизили их с людьми, с большой советской семьей. Отсюда и радость «за живых разведчиков» из группы «Голос», и желание вырастить сына настоящим патриотом, и готовность, если понадобится, все повторить, все выдержать.
«Воспитываю сына. Он уже имеет приписное свидетельство. Как говорится, солдат. Как я хочу, чтобы мой сын никогда не знал этих ужасов войны. Но если придется защищать нашу любимую Родину, чтобы был таким же, как Алексей Шаповалов, как Юзеф Зайонц, как Ася Жукова. Смелым, честным, настоящим человеком».
Я ответил Лидии Яковлевне и получил от нее еще одно письмо:
«Первого мая ездила в город-герой Волгоград, была на Мамаевом кургане. Привезла оттуда горсть священной земли».
Как не гордиться такими людьми!
А это письмо из Одессы. За каждой строкой так и чувствуешь незаурядный характер, удивительное мужество, беспредельную стойкость.
«Я тоже в годы войны служила в разведке. На фронт ушла добровольно. Оттуда направили в Москву на учебу. Спецкурс. В августе 1942 года была в составе женской спецгруппы выброшена в районе Березино. Было нам, троим девушкам, по двадцать лет в ту пору. Какая-то сволочь предупредила гитлеровцев. Немцы ждали группу на месте выброски, но ветром нас отнесло. Схвачены были двое. Третья, Артемова, спасла рацию, шифр, оружие, деньги. Ранило ее уже в партизанском отряде. Мы не сказали немцам ничего. Они так и не узнали наших подлинных имен. Показания давали — сплошную ложь. Мою подругу направили в Германию в лагерь, а меня ожидала казнь.
В Варшаве, в тюрьме, я заболела сыпняком. «Тифус плямистый». называют его поляки. Охраняли меня усердно в варшавских тюрьмах (Скалишевская, 8) гестаповцы. Потом полякам удалось перевезти меня в тифозную больницу на Хотимскую, 5 в Варшаве. Это была до войны фабрика. В огромном холодном цехе в 1942 году лежали больные сыпняком. Никто не знал, что я разведчица, и фамилия моя была Васильцова Александра. Так называлась моя подруга по фронту, фамилию которой я взяла. Врачи, няни, ксендз ухаживали за мной, как за родным человеком. Лечили. Доктор Новицкий, медсестра Путиловская и другие спасли меня от смерти. Я ничего о них не слышу, не знаю, как им сказать «спасибо». Помню их всю жизнь…
…Потом они переслали меня в Рамбертов — лагерь для возвращаемых из Германии. Записали в транспортный список, посадили в эшелон. Мне удалось бежать. Вшивая, обмороженная, голодная, добиралась я до Вязьмы, к фронту, по снегам, по сугробам. Ползком. Фронт перейти не смогла. Поймал полевой жандарм. В районе Исаково, за Вязьмой. Но повесить меня не успели. В марте 1943 года фронт двинулся. Меня освободили.
Я сейчас инвалид войны. Ноги без пульсации, сердце больное. Я историк. Школу очень люблю, работу свою тоже. О себе ничего никому не говорю. Но меня угнетает, что я не могу поблагодарить польских своих друзей и спасителей.
Если будете в Польше, может, Вы их встретите, а? Будьте любезны, поблагодарите за меня.. Желаю Вам счастья и семье Вашей».
…Живет в Одессе женщина. Сердце пошаливает. По ночам снятся лагерные кошмары. Знают ли ребята, кто, какой человек учит их любить Родину? Учит каждым прожитым днем, всей своей удивительной жизнью-подвигом.
По роду службы мне приходится много ездить. Не раз бывал за границей. Тут я остановлюсь лишь на тех встречах, которые имеют отношение к нашей повести.
Летом 1971 года газета «Труд» (орган Центрального Совета профессиональных союзов Болгарской Народной Республики) опубликовала сокращенный вариант книги «Пароль «Dum spiro…»[28]
Вскоре по приглашению окружного комитета Димитровского союза молодежи города Торговище я провел несколько недель в Болгарской Народной Республике.
Накануне Софийское телевидение показало документальный фильм о нашей разведывательной группе «Теперь их можно назвать». В городах Торговище, Русса, София — всюду, где мне пришлось выступать в те дни, я встречал горячий интерес болгарской молодежи к истории, отдельным эпизодам Великой Отечественной войны, в частности, к деятельности группы «Голос».
Запомнилось на одной из таких встреч выступление учительницы с символическим именем Руска Ненова: «Для наших детей советские воины — герои Великой Отечественной войны — образец мужества, пролетарского интернационализма не на словах, а на деле. Мы, — сказала она, — никогда не забудем, кому прежде всего обязаны своим освобождением, свободной и счастливой жизнью».
Побывал я и в братской Венгрии, где встречался с ветеранами Отечественного фронта, с офицерами и солдатами пограничных войск. В Будапеште про Грозу, Грушу, Ольгу расспрашивали как о давних и добрых знакомых. Интересовались венгерские друзья и судьбой наших польских побратимов по оружию — Зайонца, Бохенека, Тадека. Каждая такая поездка, каждая встреча чем-то обогащает, оставляет след в сердце. Однако из всех наиболее врезались в память чилийские встречи. На воспоминаниях о них — отблеск последующих трагических событий.
В составе делегации Министерства просвещения СССР я вылетел в Чили в марте 1972 года по приглашению Министерства народного просвещения.
Москва провожала нас снегом, Алжир встретил разгаром весны, Дакар — тропической жарой. В Сантьяго мы прибыли в первые дни осени.
Работники Министерства народного просвещения Чили стремились показать нам как можно больше, познакомить с теми прогрессивными сдвигами в стране, которые произошли за время деятельности правительства Народного единства. Мы много ездили по стране; были интересные встречи с комсомольцами и коммунистами Чили. Но больше всего запомнились часы, проведенные в доме чилийского коммуниста Рауля.
В Вальпараисо и другие города нас сопровождал ответственный работник Министерства народного просвещения, член Компартии Чили товарищ Рауль. Накануне возвращения в Советский Союз он пригласил нашу делегацию к себе в гости. Встречала нас семья Рауля: его жена, двое сыновей, дочь и невестка. Жена и старший сын тоже коммунисты. Остальные члены семьи — комсомольцы. Рауль-младший — студент университета, автор сатирических рисунков и текстов к плакатам, чем-то напоминающим наши «Окна РОСТа».
У Раулей мы сразу почувствовали себя как дома. На столе традиционное красное вино, остро приправленные национальные блюда. После обеда хозяин «угостил» нас импровизированным концертом. Комнату заполнили гортанные голоса индейцев — казалось, поют какие-то невиданные птицы, вплетая свои мелодии в несмолкаемую песнь океана. Одна мелодия сменяла другую, и на крыльях песни залетела в гостеприимный дом наша «Катюша».
Мы пели «Подмосковные вечера», «Пусть всегда будет солнце», «Дивлюсь я на небо». Последняя очень понравилась Раулю.
— На похожий мотив, — сказал он, — поют у нас одну из песен на стихи Гарсиа Лорки.
Гарсиа Лорка… На какое-то мгновение тревожная тишина воцарилась в комнате. Дочь Рауля Долорес — ей шел 18-й год, и, надо полагать, сердце не одного комсомольца пленили черные глаза красавицы — поинтересовалась, известно ли нам, что Гарсиа Лорка, самый выдающийся испанский поэт XX века, подло убит жандармами Франко в первые дни мятежа.
Лия Анатольевна Ленская — заведующая кафедрой испанского языка Пятигорского педагогического института, уважаемый член нашей делегации и по совместительству переводчик, в ответ прочитала и перевела на испанский «Песнь о Гарсиа Лорке» Николая Асеева.
Почему ж ты, Испания,
в небо смотрела,
Когда Гарсиа Лорку
вели для расстрела?
Андалузия знала
и Валенсия знала, —
что ж земля
под ногами убийц не стонала?!
Что ж вы руки скрестили
и губы вы сжали,
когда песню родную
на смерть провожали?!
Увели не к стене его,
не на площадь, —
увели, обманув,
к апельсиновой роще.
Шел он гордо,
срывая в пути апельсины
и бросая с размаху
в пруды и трясины,
те плоды
под луною
в воде золотели,
и на дно не спускались,
и тонуть не хотели.
Будто с неба срывал
и кидал он планеты, —
так всегда перед смертью
поступают поэты.
Но пруды высыхали
и плоды увядали,
и следы от походки его
пропадали.
А жандармы сидели,
лимонад попивая
и слова его песен
про себя напевая.
Я видел, как побледнело лицо Рауля. В глазах Долорес блеснула слеза, и, больше обращаясь к отцу, нежели к нам, она, как бы продолжая давно начатый спор, горячо заговорила:
— В Чили такое невозможно. Разве найдется хотя бы один чилиец, чья рука поднимется на нашего Пабло? У нас не расстреливают инакомыслящих и не любят крови.
— А разве не чилийцы убили генерала Шнейдера за его верность республике, правительству Народного единства? Ты забываешь, дочка, — голос Рауля звучал убежденно, твердо, — что фашизм отнюдь не явление, присущее лишь той или иной нации. Я лично не вижу никакой разницы между немецкими, итальянскими, испанскими фашистами и подлыми убийцами Шнейдера. Все они одним миром мазаны.
Этот небольшой инцидент за столом чилийского коммуниста хорошо запомнился, ибо имел неожиданное для меня завершение.
Было так. Младший Рауль повел моих товарищей в свою комнату — мастерскую. Мы остались с Раулем одни.
— Мне кое-что известно о твоем прошлом, компаньерос, — заговорил он тихо. — Сотрудник советского консульства, мой добрый знакомый, читал твою книгу, видел фильм о боевых делах «Голоса» в годы войны. Ты боролся в подполье, воевал в глубоком вражеском тылу. Скажу откровенно, как коммунист коммунисту: для меня ваш опыт не просто интересная страничка истории. Я не разделяю чрезмерного оптимизма моей дочери и некоторых ее юных друзей. Более того, подобные настроения, к сожалению, распространены не только среди молодежи. Они вызывают у нас, старых коммунистов, глубокую тревогу.
До вашего прихода у нас, компаньерос, был на эту тему разговор за семейным столом, так сказать, небольшая партийно-комсомольская дискуссия. Я им — свое, они — свое. Я им о годах подполья, преследованиях коммунистов Чили, о камерах пыток в тюрьмах политической полиции в Сантьяго, с которыми мне, увы, довелось познакомиться не с чужих слов, а они: то было давно и не повторится никогда. Чилийская олигархия, дескать, не такая агрессивная, как в других странах. Мятежи военных, террор хунт — привычное явление для Латинской Америки, но только не для Чили. Чили-де совсем иная страна, с давними демократическими традициями, с армией, которая всегда стояла, стоит и будет стоять на стороне конституции и закона. Такой урок мне преподала моя дочь Долорес. Я тоже оптимист, тоже люблю свою страну, свой народ, но мне приходилось бывать в Парагвае, я был солдатом армии Фиделя, не раз смотрел в глаза смерти и знаю: самый воспитанный помещик или капиталист, даже с двумя университетскими дипломами и манерами джентльмена вмиг забывает о гуманизме, любви к ближнему, утонченных манерах, идет на сделку с «мумиями», с черными полковниками, с фашизмом, с самим чертом, становится палачом или подкупает, нанимает убийц и палачей, когда дело касается его собственности, как только народ хочет взять в свои руки его земли, фабрики, заводы, шахты, банки.
— Я, — взволнованно продолжал Рауль, — не стал скрывать свои опасения; вера, оптимизм — это хорошо, но оптимизм, который переходит в самоуверенность и легкомыслие — это уже преступление перед партией, революцией. Мы, коммунисты, ни на миг не имеем права, не должны забывать: до того времени, пока законодательные органы, пресса, телевидение, радио в руках правых, а на командных постах в армии сынки латифундистов и буржуа, воспитанники Пентагона, надо быть готовыми ко всему, держать порох в пороховницах.
И знаешь, чем кончилась эта семейная дискуссия? Моим полным поражением. Что ж, история решит наш спор. Я горячо желаю, чтобы оправдались надежды наших оптимистов, моей Долорес. А готовиться надо к худшему, чтобы враг не застал нас врасплох. Теперь ты понимаешь, компаньерос, почему меня так интересует твое боевое прошлое?..
Я тогда рассказал Раулю о деятельности нашей группы военных разведчиков в Кракове, не умалчивая о неудачах и просчетах. Вспомнил и 12 января 1945 года — первый день наступления 1-го Украинского фронта, который мог именно из-за определенной самоуверенности и недостаточной нашей бдительности стать последним днем группы «Голос».
Товарищу Раулю, помню, очень понравился наш пароль. И когда мы прощались в аэропорту Сантьяго, он, крепко пожав мою руку, повторил как клятву: «Dum spiro — spero».
Прошло совсем немного времени после нашего разговора с Раулем, и трагедия, которая до сих пор продолжается в Чили, показала, что фашизм остается фашизмом, что зверства хунты ничем не уступают зверствам гитлеровцев, а их лагеря смерти на страшном острове Досон, в Атакама, Чакабуко, Сан-Бернардо отличаются от Освенцима и Бухенвальда разве что отсутствием крематориев.
Где ты, черноглазая красавица Долорес? Среди расстрелянных, замученных, в одном из тайных лагерей? Или в глубоком подполье? Помнишь, как ты горячо убеждала: «С нашим Пабло такое не случится»? А «Песнь о Гарсиа Лорке» сегодня звучит так, словно написана она о Викторе Хара, Пабло Неруде. «Жестокие гиены», так назвал Пабло клику Пиночета, убили Хару, разгромили дом Неруды — гнездо Орла на берегу океана, уничтожили его рукописи, бесценные творения одного из самых выдающихся поэтов нашего времени, ускорили своими неслыханными зверствами смерть великого друга и побратима Гарсиа Лорки. «Гиены» осквернили могилу Неруды, ночью вывезли его прах в неизвестном направлении.
…«Гиены» празднуют свой кровавый банкет. Надолго ли?
Через расстояния, моря крови доносится ко мне твой голос, наш общий пароль, товарищ Рауль: «Dum spiro — spero».
Пока дышу — надеюсь… Пока живу — борюсь.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.