ПРОЛОГ

ПРОЛОГ

По свидетельству современников, в первую ночь по вступлении на российский престол императора Николая I Санкт-Петербург являл собой картину жуткую и для столицы могущественной империи необычайную.

«Площадь вся была обставлена войском, на ней горели огни, я подумал: "Точно военное время"», — рассказывал, отвечая на вопросы следствия, полковник Федор Николаевич Глинка[1].

«Мороз к вечеру усилился. На дворцовом дворе развели костры.

Дворцовая, Адмиралтейская и Сенатская площади представляли вид только что завоеванного города: на них также пылали костры, около которых гвардейские солдаты отогревались и ели принесенную им из казарм пищу. По окраинам этих площадей протянуты были цепи застрельщиков, никого посторонних, без особенного разрешения коменданта, не пропускавших. В нескольких местах на углах выходящих на площадь улиц стояли караулы и при них заряженные орудия. По всем направлениям площадей и смежным улицам ходили пешие и разъезжали конные патрули, и эти меры военного времени продолжались всю ночь», — воспоминал генерал-лейтенант Владимир Иванович Фелькнер, в 1825 году бывший прапорщиком лейб-гвардии Саперного батальона[2].

«На Исаакиевской площади кроме Конной гвардии на всю ночь было оставлено еще несколько полков. Перед каждым мостом было выставлено по два орудия. Полки расположились биваком и зажгли костры. Со всех сторон был виден свет этих бивачных огней», — добавлял барон Василий Романович фон Каульбарс, тогда штабс-ротмистр лейб-гвардии Конного полка[3].

«Ночь с 14 на 15 декабря была не менее замечательна, как и прошедший день…» — с предельной лаконичностью отметил и сам император Николай Павлович[4].

Казалось, что войска охраняют город от нового возмущения — но, скорее, они обеспечивали тайну того, что происходило в эти часы на площадях и улицах столицы, на льду замерзшей Невы.

«В ночь по Неве, от Исаакиевского моста до Академии художеств и дальше к стороне Васильевского острова, сделано было множество прорубей, величиною как только можно опустить человека, и в эти проруби к утру спустили не только трупы, но (ужасное дело) и раненых, которые не могли уйти от этой кровавой ловли. Другие ушедшие раненые таили свои раны, боясь открыться медикам и правительству, и умирали, не получив помощи, — писал на основании имевшихся в его распоряжении служебных документов Михаил Максимович Попов, дослужившийся в Третьем отделении Собственной его императорского величества канцелярии до чина тайного советника. — Не менее неприятно то, что полиция и помощники ее в ночь с 14 на 15 декабря пустились в грабеж. Не говоря уже, что с мертвых и раненых, которых опускали в проруби, снимали платье и отбирали у них вещи, даже убегающих ловили и грабили»[5].

На Сенатскую площадь, где спешно засыпали снегом алые пятна замерзшей крови, сгоняли солдат мятежных полков — московцев, лейб-гренадеров и гвардейских моряков — строили их в молчаливую, оцепеневшую колонну, чтобы вести в Петропавловскую крепость. В Зимний дворец, волей нового государя превращенный в огромную съезжую, уже начали свозить первых арестованных бунтовщиков: К.Ф. Рылеева и А.Н. Сутгофа, князей С.П. Трубецкого и Д.А. Щепина-Ростовского… Александр Бестужев, вскоре ставший известным всей читающей России как писатель Марлинский, явился во дворец сам. В числе первых был приведен и гвардии капитан князь Е. П. Оболенский, «уличенный, — как тогда написал Николай I своему старшему брату цесаревичу Константину Павловичу, — в убийстве Милорадовича, или, по крайней мере, в нанесении ему штыковой раны»[6] … Наверное, по этой самой причине «…князь Оболенский был приведен со связанными руками; император обругал его»[7].

В ту самую ночь — долгую, страшную и бессонную — в одной из офицерских квартир в казармах лейб-гвардии Конного полка, расположенных в нескольких сотнях метров от Сенатской площади, умирал военный генерал-губернатор Санкт-Петербурга генерал от инфантерии граф Михаил Андреевич Милорадович. Умирал прославленный герой, человек, который создал недавнее двоевластие в России и фактически сделал все от него зависящее, чтобы восстание 14 декабря совершилось. Когда же стало ясно, что «бунт гвардии» не приобретает должного развития, то граф оказался единственным генералом, который смог бы увести с площади мятежные войска — именно это его и погубило…

Вскоре после полуночи Милорадовичу было доставлено письмо от императора, сознательно пославшего его на смерть:

«Мой друг, мой любезный Михаил о Андреевич, да вознаградит тебя Бог за все, что ты для меня сделал. Уповай на Бога так, как я на него уповаю; он не лишит меня друга; если бы я мог следовать сердцу, я бы при тебе был, но долг мой меня здесь удерживает. Мне тяжел сегодняшний день, но я имел утешение ни с чем не сравненное, ибо видел в тебе, во всех, во всем народе друзей; да даст мне Бог Всещедрый силы им за то воздать, вся жизнь моя на то посвятится.

Твой друг искренний

Николай.

14 декабря 1825 года»[8].

«С глубоким чувством, и даже усиливаясь приподняться, умирающий отвечал: "Доложите его величеству, что я умираю, и счастлив, что умираю за него!" Когда ему прочли самое письмо, он поторопился взять его из рук читавшего, прижал к сердцу и не выпускал до минуты своей смерти», — так написал официальный историк барон Модест Андреевич Корф — кстати, лицейский товарищ Пушкина…[9]

Письмо привез двоюродный брат государя — генерал от инфантерии принц Евгений Вюртембергский[10], командовавший в Отечественную войну 4-й пехотной дивизией, которая отважно сражалась при Бородине, Красном и Кульме под знаменами генерала Милорадовича. Вот что вспоминал принц: «На мою долю выпало отвезти от императора письмо к моему боевому товарищу графу Милорадовичу. Грустная картина, мне представившаяся, никогда не изгладится из моей памяти. Граф Милорадович, изумлявший всех нас своим хладнокровием на полях битв, не изменил себе и на смертном одре. Здесь он уже не мог казаться фанфароном, за которого его так часто принимали, это был герой в истинном значении слова, каким он и должен был быть всегда, чтобы встретить смерть так спокойно. Со слезами на глазах подал я ему письмо.

"Я не мог получить этого письма из более достойных рук: ведь мы связаны с вами, принц, славными воспоминаниями", — сказал Милорадович.

На мое искреннее сожаление о постигшем его несчастии и на высказанную надежду видеть его здоровым он отвечал:

"Зачем поддаваться надежде! Внутренность моя горит!.. Смерть, конечно, не совсем приятная гостья; но видите, я умру так, как жил, с чистой совестью".

По прочтении письма Милорадович сказал:

"Охотно умираю за императора Николая… Меня успокаивает мысль, что не от руки старого солдата пал я… Прощайте, принц!.. До свидания в лучшем мире!.."»[11]

Наверное, все было именно так; а может, и не совсем так — и даже, быть может, все было совершенно по-иному, совсем наоборот.

Недаром же Николай I изволил начертать на полях рукописи барона Корфа: «За верность всего этого рассказа я не ручаюсь»[12].

Легенды, анекдоты и сплетни тесным кольцом окружили имя Милорадовича еще со времен Альпийского похода, если не раньше, и в огромном количестве осели не только на страницах мемуарной, но и научной, исторической литературы. Кстати, можно задать вопрос, кто из современных ему полководцев и военачальников был так же окружен легендами? Только Суворов! Ни Багратион, ни Раевский, ни даже знаменитый Ермолов не дотягивали до этого уровня… Да и в другие времена российской истории таковых тоже по пальцам перечесть.

Последние же две с половиной недели жизни графа — с 27 ноября по 14 декабря 1825 года —вообще всё запутали, век спустя существенно изменив официальное отношение к блистательному генералу, буквально вычеркнув его славное имя со страниц истории на три четверти XX столетия… Потому перед автором, стремящимся написать возможно более полную и всестороннюю биографию Михаила Андреевича, стоит трудная задача «отделить злаки от плевел», подлинные события от придуманных, а также определить мотивацию некоторых поступков героя, совершенно не понятных нашему современнику. Велик, конечно, соблазн обойти, умолчать или оправдать какие-то негативные моменты, что нередко, вольно или невольно, делают биографы, потому как избранный человек для пишущего не просто интересен, но и дорог, любим, близок. Однако на «отретушированном» портрете граф наверняка уже не будет тем самым Милорадовичем, которым восхищались одни и которого осуждали другие, человеком, еще при жизни награждаемым не всегда лестными эпитетами. В «оправдательном» варианте о нем нельзя будет говорить как о фигуре, чья роль в истории еще не получила должной оценки. Вот почему, стремясь к объективности, автор старался максимально использовать как многочисленные воспоминания современников, изданные в свое время и частично переизданные недавно, так и чеканные формулировки историков далекого XIX столетия — какую бы оценку ни давали они личности и поступкам Михаила Андреевича.

«Благоговея к памяти Суворова, Россия особенно уважала тех, кого отличал великий полководец, и потому со времен Италийского похода имя Милорадовича было у нас именем народным. Описывать примеры бесстрашия, хладнокровия Милорадовича среди губительного огня битв значило бы исчислять бессчетные сражения, в коих он участвовал в продолжение четверти века, с Шведской войны в 1789 году до взятия Парижа в 1814 году», — отозвался о нем известный историк, генерал-лейтенант А.И. Михайловский-Данилевский[13].

«Милорадович пользовался славой храброго генерала, но я не имел повода в том удостовериться. Иные полагали его даже искусным полководцем; но кто знал лично бестолкового генерала сего, то, верно, имел иное мнение о его достоинствах», — писал генерал от инфантерии, вошедший в историю под честно заработанным на поле брани именем Муравьев-Карский[14].

В начале своего боевого поприща, юными офицерами, оба они были достаточно близки к генералу Милорадовичу, что не могло не сказаться на их последующих карьерах.

А это два документальных свидетельства того времени:

«Военный губернатор Киева, пользуется большой популярностью, но не очень хороший генерал; в военном искусстве никогда не делал больших успехов; прежде был адъютантом маршала Суворова, и это во многом способствовало его возвышению. В начале войны с турками командовал авангардом и там получил чин полного генерала. Дурной человек, проевший все состояние», — писал один французский агент перед вторжением Великой армии Наполеона в Россию[15].

«Военачальник, озаривший славой побед два царствования и в начале третьего запечатлевший своей кровью свою верность к престолу, герой Милорадович — которого оплакивает монарх и Отечество, — служил сорок пять лет царям и Отечеству, лета сии представляют ряд беспрерывных заслуг» — говорилось в некрологе графа[16].

Таковы мнения современников — по-своему односторонние, но чем их больше, тем нагляднее и достовернее получается общая картина. И вот уже на основе многих свидетельств и воспоминаний возникает объективная точка зрения историка:

«Храбрый военачальник, кумир солдат, Милорадович не отличался ни гениальностью, ни особенно просвещенным умом; но это был, в полном смысле, боевой генерал и прекрасный исполнитель на поле битвы самых опасных и важных поручений главнокомандующих… Недаром же так высоко ценил его гениальнейший из наших полководцев Суворов; не напрасно же оказывал к нему самую нежную приязнь старик Кутузов… Не чуждый некоторых недостатков, тщеславия, мотовства и самонадеянности, Милорадович тем не менее и как человек заслуживал вполне любовь и уважение всех знавших его людей: простота в обращении, доброта и своего рода прямодушие были его отличительными свойствами»[17].

«Трудно найти человека, имеющего характер счастливее графа Милорадовича, который рожден, кажется, любимцем всех, кто его знает. Веселый и будто бы несколько беспечный характер его, ласковое, непринужденное обращение, снисхождение ко всякому, а особливо непритворное расположение делать добро заставляют всех, кто только знает графа Михаила Андреевича Милорадовича, любить и почитать его»[18].

Судьба нашего героя принадлежит одному из наиболее интересных и романтических исторических периодов, предельно насыщенному событиями: Альпийский поход, Аустерлиц, Отечественная война, заговор декабристов… Милорадович был деятельным участником многих из них, ярким и блистательным исполнителем воли государя, главнокомандующего — порой при совершенно невозможных обстоятельствах, так что судьба России несколько раз воистину оказывалась в его руках. Хотя не он завязывал гордиевых узлов, зато часто лишь он способен был их разрубить… Впрочем, в последние две с половиной недели его замечательной жизни все происходило совершенно по-другому.

Понятно, что главным содержанием жизни нашего героя была война:

«Многие, посещая Милорадовича, замечали, что мебели, картины и статуи бывали у него беспрестанно переставляемы с одного места на другое. На вопрос о перемене Милорадович отвечал: "Войны не будет… Мне скучно: я велю все передвигать в доме — это меня занимает и тешит"»[19].

Однако, как военный писатель, знаю, что рассказывать про боевые действия нелегко, да и читать о них достаточно утомительно. Подробное «Die erste Kolonne marschiert… die zweite Kolonne marschiert…»[20] увлекает только специалиста. К тому же представители противоборствующих сторон нередко по-разному трактуют состоявшиеся события — и каждый, даже проигравший, — в свою пользу. Поэтому в описаниях былых кампаний мы также прибегаем к воспоминаниям и запискам, фрагменты которых, пусть просто поставленные в подбор, без особенных комментариев, позволяют составить «мозаичную картину» более объективную, наглядную, увлекательную и понятную, нежели «батальное полотно», предлагаемое учебниками.

Впрочем, достаточно предисловий — пора переходить к делу. «Бог мой!» — как любил говаривать наш Милорадович, рискнем! Мы знаем, то, что нужно, у нас обязательно получится — следует только очень стараться и, понятное дело, не трусить. В конце концов сам граф Михайло Андреевич всегда поступал именно так, ибо страха он вообще не ведал.

«Однажды в разговоре графу Милорадовичу кто-то сказал: "Вы поступили очень смело". Милорадович отвечал ему: "Я иначе никогда не действую, я исполнил свой долг"»[21].

Короткий этот пролог закончим следующей оценкой:

«Монархи русские считали Милорадовича лучшим перлом в своей короне: император Павел — осыпал его крестами, звездами, лентами; император Александр I, в довод своего особенного благоволения к отличной службе Милорадовича, сопричислил его к чинам, состоявшим при своей особе; император Николай, в первые часы по воцарении, в собственноручном письме благоволил назваться его другому император Александр II торжественно почтил вековой юбилей со дня его рождения…

Суворов, Кутузов, Барклай — твердо верили в его доблести»[22].

Забыть такую оценку автору просто нельзя: как мы уже сказали, выбранный герой для пишущего и дорог, и любим, и близок.