УЖАСНЫЙ НОЧНОЙ ТРИП

УЖАСНЫЙ НОЧНОЙ ТРИП

...... К сожалению, быстро отправитца в путь нам не уда­лось, велосипед Светы, был с пробитым задним колесом. Нам пришлось его дико склеивать «МОМЕНТОМ» — новым изобретением СССР. Одним словом, мы выехали на просё­лочную дорогу, только в районе 23-00. Путь был не близкий, дорога ухабистая и непривычная езда на гружённых великах, вскоре ацки измотала. В районе 24-00, стало темнеть. Мы еха­ли при свете фанарикоф, и вскоре вконец заэблись! По моим прогнозам дорога делала ацкий крюк, и я предложил сокра­тить её, проломитца прямиком через ночную мглу       

Мы прошли через поле и вскоре взобрались на холм, но вместо ожидаемой знакомой равнины с дубовым леском и низенькой разрушенной церковью, я увидал совершенно дру­гие, не известные места. У моих ног тянулась узкая долина; прямо, напротив, крутой стеной возвышался густой осинник. Я остановился в недоумении и оглянулся по сторонам...

—   Эге! — подумал я, — да мы совсем не туда попали: «ка­жись слишком забрали вправо», — и, сам дивясь своей ошиб­ке, мы проворно спустились с холма. Меня тотчас охватила неприятная, неподвижная сырость, точно я вошел в погреб; густая высокая трава на дне долины, вся мокрая, белела ров­ной скатертью; ходить по ней было как-то жутко. За пару ми­нут мы промокли до нитки!

Но самое жуткое было тащить, по такой траве — гружён­ные велосипеды со скарбом. Мы поскорей выбрались на дру­гую сторону холма и пошли, забирая влево, вдоль осинника. Летучие мыши уже носились над его заснувшими верхушка­ми, таинственно кружась и дрожа на смутно-ясном небе; рез­во и прямо над нами пролетел в вышине запоздалый ястре­бок, спеша в свое гнездо. Мне было самому дико страшно, и я не хотел, чтоб Алекс тоже здрефил и например, устроил па­нику. Вощем, приходилось постоянно напускать на себя де­ловой вид:

—   Ага, ага! Отлично, отлично, тащемта, щас выйдем на тот угол, и тут сразу начнётца дорога. Вощем, тёмные силы нас запутали, например, с километр крюку дали, а по просё­лочной дороге сократили 7 км! Выгода ощютимая!

Мы, наконец, добрались, до угла леса, но и там не было никакой дороги: какие-то некошеные, низкие кусты, а за ними, далеко-далеко, виднелось пустынное поле. Я опять ос­тановился.

—   Что за фигня?.. Да где же мы?» Я стал припоминать, как и куда ходил в течение прошлых дней раскопок...

—Э! да это те кусты! — воскликнул я наконец, — точно! Вон это, должно быть, та самая роща... Бля! Да как же это мы сюда зашли? Так далеко?.. Странно! Алекс, а ты куда смот­ришь?! Теперь опять нужно вправо взять!...

Я пошел вправо, через кусты, а Алекс за мною. Между тем ночь росла, как грозовая туча; казалось, вместе с вечер­ними парами отовсюду поднималась и даже с вышины ли­лась темнота. Мне попалась какая-то, заросшая дорожка; я отправился по ней, внимательно поглядывая вперед. Все кру­гом быстро чернело и утихало. Небольшая ночная птица, не­слышно и низко мчавшаяся на своих мягких крыльях, поч­ти наткнулась на меня и пугливо нырнула в сторону. Я вышел на опушку кустов и побрел по полю. Вскоре, мы уже с трудом различали отдаленные предметы; поле неясно белело вокруг, а за ним, с каждым мгновением надвигаясь, громадными клу­бами вздымался угрюмый мрак. Глухо отдавались наши шаги в застывающем воздухе, а побледневшее небо стало опять синеть, но, то уже была синева ночи. Звездочки замелькали и зашевелились на нем. К сожалению, то я, было принял за рощу, оказалось темным и круглым бугром...

— Да где же это мы?» — повторил я в негодовании вслух, остановившись в очередной раз, вопросительно посмотрев на Алекса.

Мне стало совестно перед ним, и отчаянно устремив­шись вперед, словно вдруг догадываясь, куда следовало идти, обогнул бугор и очутился в неглубокой, кругом распаханной лощине. Странное чувство тотчас овладело мной. Лощина эта имела вид — почти правильного котла с пологими боками; на дне ее торчало стоймя несколько больших, белых камней, — казалось, что они сползлись туда для тайного совещания, — и до того в ней было всё так глухо, плоско и уныло, что серд­це у меня сжалось. Какой-то зверок слабо и жалобно пискнул между камней. Мы поспешили выбраться назад на бугор. До сих пор я все еще не терял надежды сыскать дорогу; но тут я окончательно удостоверился в том, что мы ацки заблудилсь, и, уже нисколько не стараясь узнавать окрестные места, поч­ти совсем потонувшие во мгле, я пошел тупо наугад...

Мы ломились так, около получаса, с трудом переставляя ноги. Казалось, отроду не бывал я в таких пустых и страш­ных местах: нигде не мерцал огонек и не слышалось никакого звука. Один пологий холм сменялся другим, поля бесконеч­но тянулись за полями, кусты словно вставали вдруг из земли перед самым носом. Мы все шли и шли, я уже был готоф прилечь где-нибудь до утра, как вдруг очутился над страш­ной бездной!

Я быстро отдернул занесенную ногу и, сквозь едва про­зрачный сумрак ночи, увидел далеко под собою огромную равнину. Мелкая река и озеро огибали ее уходящим от меня полукругом, а стальные отблески воды смутно мерцая, обо­значали ее теченье. Холм, на котором мы находились, спус­кался почти отвесным обрывом прямо подо мною, а равнина, возле реки напоминала неподвижное темное зеркало. Вско­ре, под самой кручью холма, я приметил горящие красным пламенем огоньки, вокруг которых копошились и колебались чьи-то тени...

Я примерно узнал, наконец, куда мы зашли... Но вернуть­ся в лагерь теперь, не было никакого смысла и возможности, особенно в ночную пору, когда ноги подкашивались от дикой усталости. Мы решили подойти к огонькам, к обществе тех людей, чтобы дождаться зари.

Не успели мы и спуститца с обрыва, как вдруг две боль­шие, белые и лохматые собаки со злобным лаем бросились на нас. Детские звонкие голоса, тут же раздались вокруг огней, два или три силуэта быстро поднялись с земли и двинулись на встречу к нам. Я окликнул их, и заорал, что мы студенты из Москвы. Они подбежали, отозвали собак, которых дико бе­сили наши велосипеды...

У НОЧНОГО КОСТРА С ПРИВЕДЕНЬЯМИ

Вообщем, я ошибся, приняв людей, сидевших вокруг ог­ней, за туристов. Это были пацаны из соседних деревень, ко­торые стерегли табун лошадей. В жаркое лето, лошадей выго­няют на ночь покормиться в поле: днем мухи и оводы не дали бы им покоя, а тем боле, что никто не станет для них жечь ко­ровье дерьмо! Выгонять перед вечером и пригонять на утрен­ней заре табун, самый большой праздник для местных пионероф СССР....

Сидя на самых бойких клячях, мчались они с веселым ги­каньем и криком, высоко подпрыгивая, болтая руками и но­гами. Легкая пыль желтым столбом поднимается и несется по дороге, далеко разносится дружный топот, лошади бегут, навострив уши, а впереди всех, задравши хвост и беспрестан­но меняя ноги, скачет какой-нибудь рыжий космач, с репей­ником в спутанной гриве.

Мы сказали пацанам, что шли на стрелку к БОЧКЕ и дико заблудились. Потом мы угостили их сигаретами ЯВА-100, выдали банку шпрот и тушёнки на общак, а потом под­сели к ним. Я прилег под обглоданный кустик и стал глядеть кругом.

Картина была чудесная: дрожали огни и, как будто зами­рая, упирались в темноту. Круглое красноватое отражение, вспыхивало пламенем, изредка забрасывая за черту круга — быстрые отблески и тонкими языками света лизало голые су­чья, разом исчезая. Мрак боролся со светом. Иногда, когда пламя горело слабее и кружок света суживался, из надвинув­шейся тьмы внезапно выставлялась лошадиная бошка, гне­дая, с извилистой проточиной, или вся белая, внимательно и тупо смотрела на нас, проворно жуя длинную траву. Только слышно было, как она продолжала жевать и отфыркивалась. Из освещенного места трудно было разглядеть, что делается в потемках, и потому вблизи все казалось задернутым почти черной занавеской.

Пацаны сидели вокруг костра, тут же сидели и их собаки, которым так хотелось изглодать наши велосипеды. Они еще долго не могли примириться с таким присутствием и, сонли­во щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновен­ным чувством собственного достоинства. Сперва рычали, а потом слегка визжали, как бы сожалея о невозможности ис­полнить свое желание. Всего пацаноф был пять: Федос, Павлуха, Илюха, Костян и Ваня.

Первому, старшему изо всех, Федосу, было примерно че­тырнадцать, с тонкими и мелкими чертами лица, кудрявыми белокурыми волосами, светлыми глазами и с постоянной по­лурассеянной улыбкой. Он принадлежал, по всем приметам, к «богатой» Советской семье и выехал-то в поле не по нуж­де, а так, ради забавы. На нем была пестрая ситцевая рубаха с желтой каемкой, джинсы и красовки «АДИДАС», явно не от­цовские.

У второго чувака, Павлухи, были всклоченные черные волосы на огромной башке, как говорится, с пивной котел, а тело всё неуклюжее. Малый был неказистый, но внушал до­верие. Одеждой своей он щеголять не мог: вся она состояла из простой рубахи да из заплатанных портков, купленных в сельпо. Лицо третьего, Ильюхи, было довольно незначитель­но — горбоносое, вытянутое и выражало какую-то тупую, болезненную заботливость. Его желтые, почти белые воло­сы торчали острыми косицами из-под низенькой кепки, ко­торую он обеими руками то и дело надвигал себе на уши. На нем были новые ВЬЕТНАМСКИЕ кеды!!!

И ему и Павлухи на вид было не более двенадцати. Чет­вертый, Костян лет десяти, был задумчивым и печальным. Вся рожа была в веснушках, рост мелкий, сложения тщедушное, а одежда беднейшая. Последнего, Ваню, я сперва было и не за­метил: он лежал на земле и спал, ему было всего семь лет.

Итак, я лежал под кустом в стороне, и поглядывал на пар­ней. Небольшой котелок висел над одним из огней; в нем ва­рились «картошка». Я притворился, что задремал, и они сно­ва разговорились о своём.

Федос обратился к Ильюхе и, как бы возобновляя пре­рванный разговор, спросил его:

—  Ну, и что ж?! Так, ты и видел домового?

—  Нет, я его не видал! Да его и видеть нельзя, — отвечал Илюха, сиплым голосом.

—  А он у вас, где водится? — спросил Павлуха.

—  В старой рольне. Ну так, на бумажных фабриках назы­вается сарай, где в чанах вычерпывают бумагу.

—  А разве вы на фабрику ходите?

—  Да, ходим. Мы с братом, с Андрюхой, в лисовщиках состоим !

—   Вишь ты — фабричные! Ну, так как же ты его слы­шал? — спросил Федос.

—  А вот как. Пришлось нам с братом Авдюхой, да с Фе­дором Михеевским, с Ивашкой Косым и его корешом, что с Красных Холмов, вощем, в рольне заночевать. То есть не то чтобы пришлось, а Назаров, бригадир, говорит:

—   «Что, мол, вам, домой таскаться; завтра работы до хера, так здесь и ночуйте»!

—  ... Вот мы и остались, лежим все вместе, а тут Авдюшка и говорит:

—   А что, мол, ребята?! Ну, как если домовой придет? — И не успел он, Авдей-то, сказать, как вдруг кто-то над голо­вами у нас и заходил! Лежали мы внизу, а заходил он навер­ху, у колеса. Слышим, ходит, доски под ним так и гнутся, так и трещат! Когда, он прошел через наши головы; вода вдруг по колесу как зашумит, зашумит, колесо застучало и завер­телось! А заставки у дворца-то спущены! Офигели мы: кто ж это их поднял?! Но вода пошла, колесо повертелось, поверте­лось, да и встало. Пошел тот опять к двери наверху, да по ле­стнице спущаться стал, и этак слушается, словно не торопит­ся, ступеньки под ним так даже и стонут! Подошел к нашей двери, подождал, подождал — дверь вдруг вся так и распах­нулась. Всполохнулись мы, смотрим — ничего-

Вдруг, смотрим, у одного чана поднялась, окунулась, ка­кая-то СТРАШНАЯ рука, а потом стала летать по воздуху. Потом зырим у другого чана крюк снялся с гвоздя да опять на гвоздь! Потом кто-то к двери подашел, да вдруг как закаш­ляет, как заперхает, словно овца какая или чахоточный! Мы все так ворохом и свалились. Скажу тебе Федос, одному богу известно, как мы пересрали?!

—   Вишь как! — промолвил Павел. — Чего ж он раскаш­лялся?

—  Не знаю; может, от сырости.

Все помолчали.

—  А что, — спросил Федя, — картошки сварились?

Павлуха пощупал их.

—  Да нет, еще сырые!... Вишь, щука плеснула, — приба­вил он, повернув лицо в направлении реки, —

—  А вон и звездочка упала.

—  Нет, а я вам что, братцы, расскажу, — заговорил Костян тонким голоском, — послушайте-ка, что на днях батяня мне рассказывал. Вы ведь знаете Гаврилу, колхозного плот­ника?

—  Ну и..?!

—  А, знаете ли, отчего он такой все невеселый и все мол­чит? Вощем, пошел он в лес по орехи, да и заблудился, зашел бог знает куды! Дороги найти не может, а уже ночь на дво­ре. Присел он под дерево и хотел дождаца утра, но неожи­данно задремал. А когда очнулся, слышит, что его, кто-то зо­вет. Смотрит — никого. Он опять задремал, опять зовут. Он опять глядит, глядит, а перед ним на ветке русалка сидит, пол­ностью голая!

—  Полностью голая баба?!

—  Да не баба, а русалка! Качается и его к себе зовет, а сама помирает со смеху, смеется...

—  И она, что с сиськами?!

—  Да не перебивай!

—  Вот! А месяц-то светил сильно и братцы мои, всё было видно. Вот зовет она его, а сама вся светленькая, беленькая сидит на ветке, словно плотвичка какая. Гаврила-то плотник так сразу и обмер, а она хохочет и его к себе этак рукой зовет. Уж Гаврила было и встал, послушался было русалки, да, знать, Господь его надоумил — положил-таки на себя крест... А уж как ему было трудно крест-то класть, братцы мои — говорит, рука просто как каменная, не ворочается...

Вот как положил он крест, братцы мои, русалочка-то и ржать перестала, да вдруг как заплачет!

—  Да ты шо?!

—  Глаза волосами утирает, а глаза у нее зеленые, что ко­нопля у БОЧКИ в огороде!!!!!!!!!! Поглядел, поглядел на нее Гаврила, да и спросил её:

—  «Чего ты, лесное зелье, плачешь?» — А русалка ему в ответ:

—  «Не крестился бы ты! Жить бы тебе со мной на весе­лии до конца дней, а плачу я, убиваюсь от того, что ты кре­стился! Но теперь, не я одна убиваться буду! Убивайся же и ты до конца дней»! — и она, тут же исчезла. Только с тех пор он все и невеселый ходит.

—  Эка! — проговорил Федос, — Да как же это может лес­ная фашистская нечисть — Советского человека испортить, он же ее не послушался?!

—  Всё правильно! Гаврила тоже говорил, что голосок, у ней тоненький, как у жабы!

—  Чудное дело?! Чего ему быть невеселым? Может она была не русалка, а ведьмой?

—   Точно! — подхватил Илюха. — Наверно защекотать его хотела. Это ихнее дело, русалок-то — ЗАЩИКОТАТЬ до СМЕРТИ!

Я лежал под кустом и дико офигевал, от таких базаров! Скажу честно, что все наши ночные странствия и вся эта не-привычная обстановка для городского человека, настраивала меня на определённый мистический лад. Вся эта дикая при­рода, которая теперь была не отгорожена модной кольцевой МСК дорогой, уже не казалась фольклорным прибамбасом, а выступала реальным потусторонним миром, который РЕ­АЛЬНО находился ПОРАЛЕЛЬНО и РЯДОМ с НАМИ! Я со­временный человек, РЕАЛЬНО стал ощущать, что РУСАЛКИ существуют, что они, например, могут находитца около заво­ди! И что, если я сделаю, хоть один шаг из мистического кру­га КОСТРОВ — ВИЙ увидит меня, русалока — ЗАЩИКОчет до СМЕРТИ!

Я даже пошёл дальше! Теперь Света и Наташа, мне уже больше не казались весёлыми шлюшками из Великих Лук. Те­перь они представлялись мне, возможными дневными самнабулами — АЦКИХ МОНСТРОФ из АДА, а ФОСФОРНЫЙ ЛОСЬ — ЛЮЦИФЕРОМ, которого я сам и создал! Сам соз­дал исчадие АДА, от которого обасрались даже его сородичи! Ибо еслиб, он не был ЛЮЦИФЕРОМ, почему они тогда лома­нулись от него?! Ход моих панических и пароноядальных раз­мышлений прервал ФЕДОС:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.