Алексей Жемчужников

Алексей Жемчужников

Алексей Михайлович Жемчужников внес немалый вклад в наследие Козьмы Пруткова. В семье Жемчужниковых Алексей был поэтом «первого ряда». Что же касается большой семьи русских стихотворцев, то здесь место его скромнее, и он сам хорошо это понимал, когда характеризовал себя в «Автобиографическом очерке»: «Сперва писал мало и лениво, как бы в минуты пробуждения. Иногда мне случалось относиться критически к окружающей меня среде и тосковать о своей нравственной неволе. Когда, в эпоху новых веяний, я вышел в отставку именно с тем, чтобы иметь право и возможность мыслить и чувствовать с большею свободою и независимостью, во мне родилось сомнение в дельности моих литературных занятий. Мне казалось, что мои стихи никому не нужны в такое серьезное время»[337].

«Сомнение в дельности» своего труда возникает, как правило, у человека, который ориентирован на его общественное признание, а не на духовное самораскрытие вне зависимости от суждения окружающих. Видно, что в юности Алексею Жемчужникову не хватало такого понимания творчества. Ему застил взор пример Некрасова — яркого оратора, востребованного временем поэта-гражданина. Соперничать с Некрасовым Жемчужников не мог, а искать себя, вероятно, недоставало сил. Отсюда долгие творческие паузы.

«Когда я жил за границею, во мне вновь родилась потребность писать стихи. Второй перерыв в стихотворстве совпадает со временем болезни и смерти моей жены. Затем, в особенности с 1883 года, я начал писать сравнительно много. В 1884 году я вернулся в Россию, и все последние года мне писалось более, чем когда-нибудь в моей жизни. Мне казалось — и продолжает казаться до сих пор, — что у меня есть что сказать, и мне хочется высказываться. В этом настроении чувствуется желание наверстать потерянное время и сознание, что возможность писать может прекратиться со дня на день»[338].

Свой первый сборник Алексей Михайлович решился издать, когда ему было уже за семьдесят. По этому поводу он замечал: «Я охотно согласился на издание сочинений популярного Козьмы Пруткова, тем более, что не я один нахожусь за них в ответственности. А стихи за подписью моего имени… это — другое дело. Я никогда не был популярен. Отзывы обо мне появлялись в печати очень редко, и, может быть, по той, между прочими, причине, что я, не издавая собрания моих произведений, не подавал повода замолвить о них слово. Несколько последних лет я был в постоянной нерешительности. Мне все хотелось написать еще что-нибудь получше прежнего, и я не терял надежды, что это исполню. Теперь издаю полное собрание моих стихотворений, но не потому, что надежда моя исполнилась, а потому, что, наконец — пора! В мои лета откладывать исполнение чего-либо на будущее время — не приходится. Пора подвести итоги и представить обществу отчет в моей литературной деятельности, какова бы она ни была»[339].

Критики дружно причисляли А. М. Жемчужникова к представителям так называемой «идейной поэзии». «Идейность» ее, однако, состояла не в том, что поэт держался какой-то определенной идеологии как системы взглядов, а в том, что, будучи человеком порядочным, он исповедовал этические нормы, которых в реальной жизни с такой последовательностью мог придерживаться далеко не каждый. Его возмущало рабство крестьян в России, и он, преодолев сословный интерес, высказался за отмену крепостного права. А когда возникло ощущение того, что реформы мало что дали людям, ибо любая реформа — вещь административная, то есть внешняя по отношению к человеку, и успех ее или неудача определяются в том числе тем, насколько само общество готово к проведению преобразований; когда все это выяснилось, Жемчужников обратился к соотечественнику со словами:

Ох, засорен твой путь!

И к нравственным победам

Тебе едва ль шагнуть

От спячки с пошлым бредом.

Пришлось нам низко пасть.

И пали-то с тех пор мы,

Как подняла нас власть.

Не вывезли реформы!

Не вышло ничего.

Все, не дозрев, пропало.

Кругом — темно, мертво;

Нет сил, нет идеала;

И интерес один:

Кармана да желудка.

О русский гражданин!

Ужель тебе не жутко?..[340]

В ту пору когда клоун Козьма Прутков важно похаживал между бесчисленными борцами, пародируя то официального реформиста, то консерватора, то радетеля за «народное дело», А. М. Жемчужников обратился к борцу за все русское — националисту:

                        …ты мыслью задался

Патриархальные усилить в нас начала,

Затем, что будто бы беда в России вся

                         От либералов.

Ах, либералы! Вы теперь обречены

Судьбой суровой быть козлами отпущенья.

Я — также либерал; но в чем мои вины?

                         В чем прегрешенья?

Ужели ж мне нельзя, на самом склоне дней,

Пред нашей стариной и прихвастнуть немножко,

Что я уж не холоп, зовусь, мол, Алексей,

                         А не Алешка?

Ужель врагом властей могу считаться я

И скромное мое писательство — опасно,

Лишь только потому, что к ним любовь моя

                         Не сладострастна?

Ужель погоревать не смеем о судьбе,

Обрекшей нас на то, чтоб вечным быть ребенком,

Которому принять заботу о себе

                         Не по силенкам?..[341]

А в дни революции 1905 года прозвучало:

Опять известий ниоткуда;

Просвета нет средь нашей тьмы…

И сердце чует близость худа,

Какого не знавали мы[342].

По счастью, негромкая лира Жемчужникова была настроена не только на «песни протеста» или предчувствие катастроф. Посмотрите, каким реалистичным письмом, простым до наивности, нарисована нечаянная «Дорожная встреча», похожая на старую гравюру:

Едет навстречу мне бором дремучим,

В длинную гору, над самым оврагом,

Всё по пескам, по глубоким, сыпучим, —

Едет карета дорожная шагом.

Лес и дорога совсем потемнели;

В воздухе смолкли вечерние звуки;

Мрачно стоят неподвижные ели,

Вдаль протянув свои ветви, как руки.

Лошади медленней тянут карету,

И ямщики погонять уж устали;

Слышу я — молятся: «Дай-то Бог к свету

Выбраться в поле!..» Вдруг лошади стали.

Врезались разом колеса глубоко;

Крик не поможет: не сдвинешь, хоть тресни!

Всё приутихло… и вот, недалеко

Птички послышалась звонкая песня…

Кто же в карете? Супруг ли сановный

Рядом с своей пожилою супругой, —

Спят, убаюканы качкою ровной

Гибких рессор и подушки упругой?

Или сидит в ней чета молодая,

Полная жизни, любви и надежды?

Перед природою, сладко мечтая,

Оба открыли и сердце, и вежды.

Пение птички им слушать отрадно, —

Голос любви они внятно в нем слышат;

Звезды, деревья и воздух прохладный

Тихой и чистой поэзией дышат…

Стали меж тем ямщики собираться.

Скучно им ехать песчаной дорогой,

Да ночевать не в лесу же остаться…

«С Богом! дружнее вытягивай! трогай!..»[343]

Как бы ни был разнообразен мир звуков, в том числе и извлекаемый человеком из инструментов музыки, с возрастом всего предпочтительнее становится естественное звучание природы: стук дождя, порывы ветра, гул прибоя. Алексей Жемчужников выразил это в следующих стихах:

* * *

Я музыку страстно люблю, но порою

Настроено ухо так нежно, что трубы,

Литавры и флейты, и скрипки — не скрою,

Мне кажутся резки, пискливы и грубы.

Пускай бы звучала симфония так же,

Как создал ее вдохновенный маэстро;

И дух сохранился бы тот же, и даже

Остались бы те же эффекты оркестра;

Но пусть инструменты иные по нотам

Исполнят ее, — и не бой барабана

И вздох, издаваемый длинным фаготом.

Дадут нам почувствовать forte и piano.

Нет, хор бы составили чудный и полный

Гул грома, и буря, и свист непогоды,

И робкие листья, и шумные волны…

Всего не исчислишь… все звуки природы![344]

И, наконец, может быть, одно из самых горьких произведений поэта, написанное в конце октября 1871 года в «Ювенгейме, близ Рейна»; стихотворение, тема и поэтика которого получили развитие в знаменитом романсе первой волны русской эмиграции XX века, созданном Петром Лещенко.

ОСЕННИЕ ЖУРАВЛИ[345]

Сквозь вечерний туман мне, под небом стемневшим,

Слышен крик журавлей все ясней и ясней…

Сердце к ним понеслось, издалёка летевшим,

Из холодной страны, с обнаженных степей.

Вот уж близко летят и, всё громче рыдая,

Словно скорбную весть мне они принесли…

Из какого же вы неприветного края

Прилетели сюда на ночлег, журавли?..

Я ту знаю страну, где уж солнце без силы,

Где уж савана ждет, холодея, земля

И где в голых лесах воет ветер унылый, —

То родимый мой край, то отчизна моя.

Сумрак, бедность, тоска, непогода и слякоть,

Вид угрюмый людей, вид печальный земли…

О, как больно душе, как мне хочется плакать!

Перестаньте рыдать надо мной, журавли!..