АЛЕКСАНДРОВСК И БОИ ВДОЛЬ ДНЕПРА

АЛЕКСАНДРОВСК И БОИ ВДОЛЬ ДНЕПРА

Лошади шли рысью. С подвод соскакивали солдаты, бежали в степь на баштаны и вновь, уже с арбузами, нагоняли обоз.

За подводами каждой роты шла тачанка с бочкой. Воды в бочках не хватало. Возле бочек, по всему нашему пути через степи, бежало по несколько солдат. Несколько офицеров бежало и за бочкой нашей роты.

— На Днепр идем, — напьетесь! — кричал с подводы полковник Лапков. — По ме-ста-ам!

— Накачал брюхо и командует! — ворчал мичман Дегтярев, вполоборота сидящий на краю нашей подводы. — А нам пальцы сосать, что ли?

Сидящий по другую сторону мичмана поручик Ягал-Богдановский обернулся:

— Мичман, не забывайтесь! — И, опять склонившись над поручиком Пестряковым, вопросительно поднял брови: — Так!.. Ну, и что же?..

— Вот и говорю… Махно нам подчинился. Володин подчинился. Граф Пален в Белоруссии подчинился… Это уже три… — продолжал поручик Пестряков, растянувшись на подводе и выгрызая из разбитого кулаком арбуза красные куски мякоти. — Булак-Балахович с Савинковым — это уже четыре… Атаман Семенов — пять… Это и называется своими силами. Народными, так сказать, силами… Ну, так что же вы скажете, дорогой Ягал-Богдановский?.

Поручик Ягал-Богдановский усердно выдувал застрявший в мундштуке окурок.

— Что?.. — Щеки его ходили, как баллон пульверизатора. — Что?.. А то, что, если б мы, вместо этого, подчинились польскому командованию…

— Молчите, ренегат! — крикнул вдруг мичман. — Патриот называется! А губернии почем продаете, сукин сын?

— Отродье эсеровское! Истерик! Хайло заткните! — побледнев, вспылил всегда сдержанный Ягал-Богдановский.

— Так!

— Крой! Крой его!

— Матом натягивай!.. Матом! — обрадовавшись, загалдели офицеры, которых сдержанность Ягал-Богдановского всегда несколько стесняла.

— А ну!..

— Еще!

— Наша берет!.. Матюком!.. В три матери загибай!.. Матерью!..

— Я?.. Это я ренегат?..

Уже овладев собой, поручик Ягал-Богдановский презрительно поджал губы, опустив под косой линией коротко подстриженные, всегда прямые усики.

— Я предлагаю, мичман, созвать…

И вдруг, взмахнув рукой, он быстро соскочил с подводы и закричал, схватив подводчика за портки:

— Стой, мать твою!.. твою мать! стой!.. Но колесо подводы уже повернулось и поломало его упавший на дорогу мундштук.

— …Твою мать в три бога и в черта косого!.. твою… Куда уши, болван! черт! — спрятал?..

Офицеры на подводе захохотали, сразу, словно по команде.

— С производством, поручик Ягал-Богдановский!

— Вчера была девица, сегодня дама!

— С крещением!

— Магарыч!

— Магарыч!

…А вдали за облаком пыли уже гремели орудия.

Рассыпавшись лавой, шли куда-то кубанцы. Наши 1-й и 2-й батальоны соскочили с подвод и также рассыпались в цепь.

За цепями показались далекие дома Александровска.

* * *

Мичман Дегтярев стоял на подводе, широко расставив ноги, и смотрел вдаль.

— Ну что? — не подымая головы с вещевого мешка, спросил его поручик Пестряков. — Докладывайте!

— Да ничего!.. Перестрелка.

Но вот по полю покатилось далекое «ура». Роты бросились к Александровску, выйдя из цепей и образовав густой черный треугольник. За город бросились кубанцы.

Наши подводы свернули с дороги и тоже помчались к городу, — прямо через поле.

Мимо нас, нагоняя роты, пролетел автомобиль Туркула. За ним другой генерала Витковского.

— Сюда! Санитары!.. — кричали раненые. Но никто раненых не подбирал. Все стремительно шло на Александровск.

— Поймаем!

— Возьмем!

— Нагоним!

— Потопим!..

Неслась по полю и наша батарея.

— Эй! Не отставать! Эй!

Одно орудие в трехпарной упряжке долгое время шло, грохоча зарядным ящиком, возле нашей подводы. Потом обогнало и пошло впереди нас.

— Здорово! Черт! Нагоним!

Шесть мулов, впряженных в орудие, неслись, прижав к голове острые уши. Вбежав в полосу встречных кустов, они отдернули уши еще испуганней.

— Го… Го… Гони!.. Нагоним!

Кусты под подстройками быстро пригнулись. Легли под колеса. Кто-то под колесами вскрикнул. На секунду орудие задержалось, потом, виляя зарядным ящиком, опять понеслось рядом с нами.

В кустах, придавленный колесами орудия, остался штабс-капитан Карнаоппулло. Он лежал на животе, лицом в землю, на которой длинными змеями чернели его окрашенные кровью усы.

— Нагоним!

— Возьмем!

— Потопим!..

Но красные успели форсировать Днепр. Когда мы въехали в пустой город, наша артиллерия открыла огонь по последним уходящим баржам.

…Кажется, уже в третий раз за время нашего пребывания тушил Александровск огни.

Занятия давно окончились. Была произведена уже и вечерняя поверка. Мы стояли в кругу и разучивали новую песню, — на этот раз в честь генерала Витковского, наскоро сочиненную поручиком Винокуровым.

Поручик Винокуров, или «лейб-поэт полка», как в насмешку называли его в нашей роте, числился прикомандированным к штабу, где писал он «Историю Румынского похода и Дроздовской дивизии». От поры до времени он сочинял также и стихи, сам же подбирал к ним мотив. Потом стихи эти переписывались и разучивались по ротам.

…Тяжелые, черные листья каштана качались под ветром. Над ветром плыли спокойные, вечерние звезды.

Чей черный Форд ле-тит впе-ред

Пред сла-вными пол-ка-ами,

без конца тянули мы всю ту же нудную песню,

И кто к побе-де нас ве-дет

Уме-лыми ру-ка-ми?..

— Отставить!.. Не так! — оборвал поручик Винокуров.

— «И кто к побе… К побе-е…» — повторял он нараспев. — Поняли?..

И кто к побе-де нас ведет…

С дороги поднялся ветерок. Бросил вверх шестилистники черного каштана. Они потянулись к небу, точно жадные, широко растопыренные пальцы. Но звезды ушли из-под листьев и также спокойно поплыли дальше.

Влево от каштановой аллейки, возле штаба полка, толпились вновь мобилизованные. Когда песня обрывалась, до нас доносились робкие, просящие голоса.

Вслед за ними короткие оклики часовых.

— Да пусти, голубчик! — плакала женщина. — С провизией я… Отдам ему только… И пойду себе с богом…

— Назад!

— Пустите ее… господин!.. Да ведь мать это… Послушайте…

— Пошла! Пшла!

Но второй часовой перебил первого:

— Постой! Постой-ка!.. Курица?.. Послушай, курица у нее!

— Курица? Давай сюда курицу!

— Милые!.. Ми-и-лый!.. Да сыну это… сыну…

…улице

Не пройдет и курица!

весело запел второй часовой.

Если ж курица пройдет,

То дроздовец унесет…

— Ать, два!

…ле-тит вперед

Пред сла-вным-ми пол-ка-ми!

запели мы снова.

* * *

Было уже совсем темно.

Я отошел в глубь улицы и сел на крылечко двухэтажного деревянного дома.

В темноте передо мной какая-то собака обнюхивала тумбу. Потом собака побежала дальше.

— Сидит?..

— Сидит!.. — услыхал я над собой чей-то испуганный женский голос. И жалюзи во втором этаже тихо опустились на окне.

Я поднял голову. Звезды над крышей плыли еще гуще, чем прежде. Крыша подравнивала их и, казалось, хотела уплыть вместе с ними.

…Перед славными пол-ка-ми,

вполголоса напевал кто-то, не замечая, проходя мимо меня.

И кто нас к ги-бе-ли ве-дет

Кро-ва-вы-ми ру-ка-а-ми…

Я кашлянул. Песня сейчас же оборвалась.

Не знаю, но, кажется, пел ее мичман Дегтярев.

Опять подбежала собака и опять остановилась возле тумбы. Надо мной, слабо скрипнув, опять приподнялись жалюзи и сейчас же вновь опустились.

— Ухожу! Ухожу!.. — крикнул я, улыбаясь. Встал и пошел в сад, где был расположен наш, 1-й, взвод.

Попыхивая огоньками папирос, в саду за составленными винтовками сидели офицеры.

— Скука!

— Да-а!.. А-адская скука!..

Пройдя между винтовками, я остановился около крайней группы офицеров.

— Не то выпить хочу, — лениво гудел капитан Темя, — не то постегать кого… Матом хотя бы…

— Воистину, господа, невесело! И отдых не отдых…

— Кому как!.. Вот Ягал-Богдановский баб отыскал. Каждую ночь пропадает.

— Пропадает?

— Пропадает…

Сквозь листья, шуршащие под ветром, пробежала тишина.

— А Пестряков… Знаете, что поручик Пестряков делает?.. На дереве сидит, — ей-богу, — и глядит, как девчонки какие-то раздеваются… В окно…

— Ну?.. Глядит?..

— Глядит…

И опять тишина зашуршала тревожными листьями…

— Пойдемте, господа, снимем его, — предложил капитан Темя. — Попугать никого не вредно! Ловлю дезертиров изобразим, что ли, — и за ноги его!.. А?..

— Идея!

— А ну, подымайся!

— Не темя, а голова, ей-богу!..

Офицеры встали и, обойдя винтовки, пошли к воротам.

— Эй! Кого ведете? Коммунистов? — уже в воротах окликнул кого-то поручик Горбик. — Сколько?

— Мобилизованных, — ответили с темной улицы. — Тридцать четыре… И то с трудом!.. Все разбегаются. И так — черт! — под кровати лазили!..

Ворота скрипнули в последний раз.

…Ночь цеплялась за кусты, плыла дальше и тихим ветром с Днепра качала траву над дорожками сада. В траве около главной дорожки лежал подпоручик Морозов. Запрокинув вверх голову, он смотрел на бегущие звезды.

Я долго ходил возле него. Мне хотелось заговорить с ним, но о чем говорить — я не знал.

— А на Днепре — оживление! — вошел в сад поручик Аксаев. — Кубанцы там… Говорят, переправляться будут. — Он вздохнул и продолжал, уже живее: — А рыб-то!.. Рыб сколько!.. Так, господа, и плещутся!..

Далеко на улице раздался хохот. Очевидно, поручика Пестрякова поймали за ноги.

Под следующее утро мы выступали из Александровска.

Было еще совсем темно. Мы уже садились на подводы, когда побежавшие за Ягал-Богдановским офицеры притащили его завернутым в шинель.

— Кто?

— Где?

— Когда?..

Горло его было перерезано. Во рту торчала еще не вынутая тряпка.

— А в доме никого не было, — шепотом рассказывали офицеры. — Ни баб этих, ни соседей… А в кармане — записка… Так и торчала… Во френче… Вот…

— Свети!

— Да свети же!

Чья-то папироса над бумагой поплыла красным огоньком вдоль неровных строчек:

«Благодарим за сведения. Возвращаем по принадлежности и кланяемся. Итак, до скорого свидания на Перекопе».

Мы тихо положили поручика Ягал-Богдановского в канаву, прикрыли крапивой и побежали по подводам.

— …И молчать! Ясно? — Поручик Пестряков тер обожженные крапивой руки. — Отпускай вас на свою голову шляться!.. Будете сидеть, как приказано. Погибнешь с поблажками, черт! Молчать, значит! А там вывернемся! Как-нибудь!.. Бои ведь будут…

Весь следующий день нестерпимо палило солнце. Деревни и хутора бежали к Днепру. Но, окружив себя камышами, Днепр спокойно огибал испещренные хатами холмики и, только изредка подпуская нас к своим берегам, вновь уходил куда-то в сторону, оставляя степному жаркому ветру и деревни, и дорогу, и наш бесконечный обоз.

К вечеру, кажется второго дня, мы наконец подошли к нему вплотную. Слева от нас, за осенними золотыми садами, белели хутора. К северу, уже по другую сторону Днепра, виднелся Никополь. Над Никополем взлетали легкие дымки разрывов.

— Бабиев?

— Думаю, — Бабиев! — ответил поручик Пестряков, подымая к глазам бинокль.

Днепр перед нами качал упавшие в него тучи. Два буксира тянули ряд привязанных друг к другу барж.

Баржи относило в сторону, и они шли к нашему берегу, выгнувшись бумерангом.

— Кажется, раненые… — Поручик Пестряков медленно наклонил бинокль и, засопев, долгое время наставлял его на баржи. — Да… Раненые! Вот, подождите, расспросим.

— По па-а-двода-а-ам! — опять поплыла над ротами долгая команда.

— Расспросишь! Кувыркались чайки.

И опять Днепр упал за холмы, оставив нас все еще знойному вечернему солнцу.

Кружились стрижи…

За нами бежала пыль.

— Куда мы?..

А к вечеру кто-то принес известие, что идем мы на Каховку, в которой, несмотря на переброску нашей конницы на правый берег Днепра, все еще держались красные, пользуясь ею как базой для набегов и прогулок по нашим глубоким тылам.

— Ложись!..

— Не расползаться, приказано! Ложись рядом!..

— Винтовок не составлять!.. Клади около!..

— Дневальный!

— Поручик Зайчевский!..

За опушкой черного леса молчала ночная степь. В степи бродила красная конница, кажется, 2-й Конной армии.

Два дня, отбиваясь от конных налетов, кружил по степям наш полк. И только теперь, ночью на второй день мы наконец остановились.

— Не понимаю, — удивлялся подпоручик Тяглов, — ведь правый берег нами уже занят. И откуда они?.. Ведь не мы окружены, они ведь…

— Кольцо в кольце, понимаете?

— Какое там кольцо!.. А Каховка?

— Господа, не теряйте времени! Господа, ложитесь!

Но есть хотелось больше, чем спать. Кухонь с нами не было. Хлеба едва хватало. В этот вечер не выдали вовсе. Офицеры ворчали.

— Ложись! — упрямо приказывал поручик Пестряков. — Во сне пообедаешь!

— Да подвинься!

— А не толкайся, говорю! Слышь?..

— Господа, не грызитесь!

В темноте бродили дневальные. Где-то очень далеко шел артиллерийский бой. Кажется, к северо-западу. Это дрались с красными генералы Драпенко и Бабаев.

Я лежал, слушая отрывки отдельных разговоров. Наконец повернулся лицом к орешнику.

— …А стена камеры, вся как есть, была исчерчена, — кому-то за орешником рассказывал поручик Зайчевский — «Здесь сидели юнкера Владимирского военного училища такие-то и такие-то…» «Да здравствует Учредительное Собрание!» Я подошел к следующей надписи: «Долой Керенского! Вся власть Советам! Рабочие Путиловского завода Петров Иван и Петр Малинин». Кажется, в этом роде что-то. Не помню… Рядом была еще одна надпись: «генерал-майор» — не помню какой, — «Зинченко», кажется. А внизу: «Боже, царя храни!» — очень четко… Я взял карандаш и написал: «Прапорщик Зайчевский». «А лозунг?» — подошел ко мне какой-то сидящий со мной капитан. Лозунга у меня не оказалось… Ну и вот…

Меня все более клонило ко сну.

Передо мной, прорастая сквозь сон круглыми желтками, медленно вздувалась малороссийская яичница. На сале. И с помидорами…

«Вот бы ее ножом! — думал я. — Напополам, и еще раз напополам!.. Крест-накрест… Потом на вилку и в рот».

И я уже потянулся за вилкой, как вдруг шепот надо мной стал тревожнее.

Я быстро сел. Но сон, как извозчика на козлах, тихо меня раскачивал. Чтобы овладеть собой, я подтянул под себя ноги и прислонился к стволу убегающей в темноту ели.

Вокруг подпоручика Тяглова, только что пришедшего из штаба полка, толпились черные фигуры.

— Убили?

— Кого?.. Кого убили?.. — услышал я тревожные вопросы.

— Туркула?..

— Но где?.. Когда?..

Недалеко от нас пасущиеся лошади мирно жевали траву. Кто-то ласково хлопал одну из них ладонью.

— Устала, бедняжка?.. Заморили?.. Ну, ничего, ничего… Выбьемся!..

— Да не Туркула вовсе!.. Господа, и не стыдно!.. Что за паника!.. Убили Бабиева… — рассказывал мичман Дегтярев. — Но вот, говорят (это, господа, хужее), вся наша конница с правого берега сбита… Вся… Никополь опять сдан… Говорят, наши части отступали в панике…

— И рубили их, говорят, рубили!..

— Подожди, и мы порубаем!.. Вот дорвется до них Туркул!..

А поручик Аксаев все так же ласково беседовал за кустами с какой-то лошадью:

— Отдыхай, Машка!.. Э-эх, отдыхай, милая!.. Это тебе, Машка, не навоз возить!.. Это тебе…

Я опять качнулся и, потеряв за спиною ствол ели, тихо опустился на траву…

— Вставай! Вставай! — прикладом в бок толкал меня подпоручик Морозов.

Рота построилась и, сдвоив ряды, молча пошла в лес.

Из леса в степь бежала узкая полянка. За ней, далеко через дорогу, уползали куда-то наши солдатские роты, уже рассыпанные в цепь.

Мы остановились в лесу, — поперек дороги, — развернутым строем в степь.

В лесу кричала иволга. «Дождь будет!..» — думал я.

На пне, сейчас же за нашей ротой, стоял генерал Туркул. Туркул смотрел в бинокль.

— Второй и первый, ваше превосходительство! — докладывал Туркулу оперативный адъютант. — Третий батальон еще в резерве.

— И пусть остается! Если нужно, двинем офицерскую. Пробьем цепь и смажем их к чертовой…

Но вдруг он соскочил с пня и, выбежав вперед, остановился перед строем.

— Третий!.. Третий, куда прете?

Сквозь лес, ныряя в кустах, шли роты 3-го батальона.

— Батальонного сюда!.. Полко-о…

Но 3-й батальон переменил вдруг направление и бросился на нас.

На солнце, широким потоком падающем на орешник, сверкнули ручные гранаты.

— Сдавайсь! — кричал, размахивая кольтом, бегущий перед красноармейцами комиссар в погонах и с белой повязкой вкруг фуражки. Сдавайсь!..

И в тот же момент, под глухой треск разрывающихся гранат, левый фланг нашей роты повалился, и над ним, прямо на нас, метнулась пыль и звонкие осколки.

Мы побежали.

— Назад!..

В лесу, сейчас же за первыми кустами, Туркул нас обогнал. Обогнав, обернулся и сбил кулаком двух бегущих передо мной офицеров.

— Назад! Ура!

Когда, со штыками наперевес, мы вновь выбежали на полянку, красные уже кружились на земле под огнем пулеметов наших разведчиков, стоящих на соседней с нами поляне.

— Ура! — кричала офицерская рота. За ней, тоже с криком, бросилась команда разведчиков. Пулеметная стрельба сразу оборвалась.

Передо мной, прыгая через раненых, бежал подпоручик Морозов. Офицеры вокруг нас уже работали винтовками. Я помню, как взлетали кверху приклады и как острой молнией летели штыки к земле.

Не задержавшись на поляне, подпоручик Морозов зачем-то сбежал в степь и, пересекши дорогу, бросился туда, где цепи солдатских рот широким фронтом отбивали атаки красных цепей.

Я и еще несколько офицеров побежали вслед за ним. А на поляне за нами трещали быстрые выстрелы и уже носился хриплый и дикий хохот.

Было далеко за полдень.

Отдыхая после боя, 8-я рота лежала в степи. К лесу ее почему-то не оттягивали.

— Можете теперь идти, — сказал нам командир 8-й роты. — Скажите полковнику Лапкову, что замещали у меня раненых взводных… Счастливо!

…Сухая, как сено, трава лежала на земле примятая. В траве блестели обоймы и медные гильзы из-под патронов. Около леса стояли пулеметные двуколки. Слева из леса выходили санитары. Санитары несли носилки.

Я все более ускорял шаг, пытаясь нагнать подпоручика Морозова, идущего впереди меня и почему-то все более и более подающегося вправо. На ходу он то и дело наклонялся. Немного нагнав его, я заметил, что наклоняется он над ранеными. У некоторых он что-то отбирал и пускал потом по ветру какие-то мелко изорванные бумажки.

— Това-а… Товарищи!.. Пи-ить! — услыхал я вдруг чей-то голос. Я остановился. В нескольких шагах от меня лежал раненый красноармеец. За его головой торчала его винтовка, штыком в землю воткнутая подпоручиком Морозовым.

Подойдя к раненому, я наклонился и протянул ему флягу.

Зацепившись за траву, в ногах красноармейца тоже валялись какие-то клочки изорванной бумаги. Я поднял несколько и расправил. Это были изорванные листы его красноармейской книги.

«…бернии Новгороде» — прочел я на одном клочке. На другом: «…полка, 5-й роты», на третьем: «…волец, комму…»

Только тогда я понял, отчего подпоручик Морозов рвал красноармейские книги некоторых раненых.

Когда мы подымались к лесу, на опушке несколько офицеров 4-го взвода рыли могилу. Двое сколачивали большой березовый крест.

— И многих убило?

— Без малого — два отделения, — ответил мне поручик Устинов. — Ну и мы ж их перекололи! Всех!.. Впрочем, их там не так уж много было!

— И откуда Туркулу батальон померещился? Да еще третий, огромный такой!.. Рота, и то едва ли!..

— Сволочи! — пробасил третий офицер, поручик Макаров. — Удивляюсь, господа! Словно на Руси у нас своих сволочей мало! Вот сейчас, — смотрите, китайцев каких-то пригнали!

И, наклонившись, он вновь ударил по земле топором. Ель над ним задрожала. С ветвей посыпались шишки.

— На бедного Макара все шишки валятся! — засмеялся поручик Устинов.

Мы уже входили в лесок.

— Нет, брат, снимай и штаны и гимнастерку! Всё, брат, снимай!

Поручик Пестряков сидел на земле, вытянув вдоль корней кривые, как у кавалериста ноги. В руках он держал наган. Перед ним, окруженные офицерами, стояли человек 8 пленных — низкорослых и желтолицых, с редкими, острыми бороденками.

Один уже лежал на земле. Трава под ним краснела.

— Я!.. Подождите!.. Я!.. — подбегая ко взводному, кричал поручик Горбик. — Вози-и-ться?! — И, подскочив к пленным, он ударил одного из них прикладом по голове. — Раздевайся, китайская кавалерия, мать твою в шелк!

— Нэ Китай! — бабьим голосом, закричал, хватаясь за голову, пленный. Нэ Китай!.. Башкирия!

Держа руки над головой, он прыгал под ударами, быстро дергая острыми плечами.

— Моя нэ Китай!.. Моя — Башкирия!.. Нэ… нэ… нэ Китай!

— Умора!

— С ума сойти!

— Ну и публика!.. — хохотали офицеры.

— Ну, раз Башкирия, ничего не попишешь! Одевайся! — сказал поручик Пестряков, вставая.

Но поручик Горбик вскинул в плечо винтовку.

— Вот этого, поручик, этого, — врет! — уж больно на китайца смахивает!

— Да сто-о-ит ли? — Пестряков зевнул. — Пусть дышит, пу-у-у…

Но поручик Горбик выстрелил.

Через лес шел генерал Туркул.

Часа через два вдоль дороги перед лесом уже вытягивались подводы офицерской роты.

Мы спускались с опушки. Около свежего березового креста, бросавшего на дорогу длинную, тяжелую тень, я остановился и, поджидая подпоручика Морозова, оглянулся назад.

За крестом на зеленой лужайке лежали переколотые красноармейцы. У тех, кто не был еще раздет, карманы были выворочены.

— Коммунисты, думали… А у них и махорки нету! — сказал за моей спиной капитан Темя.

— Поручик Морозов!.. Поручик Морозов!.. — крикнул я. — Да идем же!..

Подводы солдатских рот уже медленно двигались к юго-западу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.