Глава V Из Афганистана в Чернобыль и обратно. Боевые операции продолжаются

Глава V

Из Афганистана в Чернобыль и обратно. Боевые операции продолжаются

Трагедия Чернобыля меня не обошла. Из ада в пекло. Организация работ по ликвидации последствий аварии. Главные усилия — АЭС. Создание полевого НИИ. Инженерные работы по всей пойме Припяти. Очистка населенных пунктов. Щербина и Легасов — сильные фигуры.

Сообщение о чернобыльской трагедии застало меня в Шинданте — в штабе 5-й мотострелковой дивизии. Мы готовили операцию в зеленой зоне западнее Герата с выходом на границу с Ираном. Информация об аварии носила весьма общий характер, но в то же время в ней не было ничего успокаивающего, и нельзя было сделать однозначный вывод: опасно это для народа или не опасно. Конечно, я не удержался и, чтобы прояснить ситуацию, начал по закрытой связи названивать в Генштаб, в Управление начальника химических войск Министерства обороны. Ведь это наше Отечество! Наконец, я вышел на заместителя начальника химических войск Министерства обороны генерала А. Д. Кунцевича.

— Что произошло, Анатолий Демьянович?

— По-моему, самое плохое, но еще не все ясно.

— А все-таки из того, что уже ясно, что прозошло?

— Взрыв в реакторе четвертого блока Чернобыльской станции. Естественно, в атмосферу был выброс. Сейчас на блоке пожар. Формируют правительственную комиссию.

У меня вопросов не было. Но и радостей — тоже. Ясно, что это громадная для страны беда. Вдобавок присутствие наших войск в Афганистане обыграно администрацией США так, будто мы выступаем в роли оккупантов. И что самое странное — подавляющее большинство стран мира придерживались именно такой формулы, совершенно не зная истинного положения дел. Это была уже беда для нашей страны. И вдруг к ней добавляется вторая — катастрофа на Чернобыльской АЭС.

Забегая вперед, должен сказать, что мы с Виктором Петровичем Поляничко — политическим советником Наджибуллы — не один раз обсуждали все напасти, которые обрушились за последние годы на наше Отечество. Сюда относятся, кроме двух указанных, еще и катастрофа в водах близ Новороссийска, где в результате столкновения двух теплоходов погибли сотни людей. Плюс катастрофа нашего теплохода в водах Индонезии с огромными жертвами. Еще несколько катастроф на железных дорогах со взрывами и тоже колоссальными жертвами.

Как-то Виктор Петрович приезжает ко мне и говорит: «Есть интересное сообщение. В Москве поговаривают, что глава нашей Православной церкви был у Горбачева и сказал ему: «Все беды, которые обрушились на наш народ, — это небесное знамение, связанное с вами, Михаил Сергеевич. Вам надо уйти со своего поста, чтобы оградить народ от дальнейших бед». Действительно, до него такого не было. Естественно, я поинтересовался, какая была реакция Горбачева.

— Отрицательная, какая еще могла быть реакция у ограниченного человека, — сказал Поляничко.

— Но ведь даже у ограниченного человека должно быть чувство ответственности за свой народ!

— Конечно, должно быть! Но поскольку Горбачев под каблуком у Раисы Максимовны, то самостоятельных решений он принимать не может, тем более таких громких.

Этот разговор у нас состоялся в 1988 году. А приблизительно через полгода Виктор Петрович сказал мне: «Пимен умер. Видно, бедный, очень переживал, потому и умер». Вполне вероятно, что смерть пришла на почве тяжелейших переживаний. Но как далеко смотрел патриарх Пимен! Он предвидел, что правление Горбачева может привести к трагическим последствиям, и, чтобы предотвратить эту беду, нашел в себе мужество сказать могущественному генсеку правду в глаза. К сожалению, никто из богослужителей не сказал Ельцину, что в нем дух сатаны и он измучил людей, что ему надо уйти со своего поста.

Но вернемся к Чернобылю.

Организовав все необходимые мероприятия, прямо или косвенно обеспечивающие операцию в районе Герата, я поручил ее проведение заместителю командующего армией генералу Г. Г. Кондратьеву, а сам отправился в Кабул. Но ни посол СССР в Афганистане Ф. Табеев, ни руководитель представительства КГБ СССР в Афганистане Н.Калягин ничего нового не сообщили. Я же никому больше не звонил, чтобы не раздражать.

Наши государственные праздники в Афганистане отмечались, как повелось на фронте, скромно. Только в посольстве, согласно международному этикету, устраивали прием. А в этот раз первомайские праздники вообще были, как похороны.

3 мая вечером, на второй день после того, как Н.И.Рыжков с группой руководителей побывал в Чернобыле, звонит мне — первый раз за все дни этих событий — С.Ф.Ахромеев:

— Вы, конечно, уже знаете, что произошло у нас в Чернобыле. Вначале думали, что это происшествие локального характера, оказалось, что оно вышло за рамки даже общегосударственного. Создана Оперативная группа Политбюро ЦК КПСС по ликвидации последствий во главе с Н. И. Рыжковым. Туда вошел и наш министр обороны С.Л. Соколов. Для принятия мер на месте действует правительственная комиссия под руководством первого заместителя председателя Совмина Б. Е. Щербины. От Министерства обороны туда вошел генерал-полковник В.К.Пикалов — начальник химических войск. Сейчас кое-что подтянули и кое-что подтягиваем в этот район для того, чтобы решать задачу по ликвидации последствий аварии.

— Но, наверное, самое главное — это как закрыть четвертый блок — источник всех бед? — спросил я.

— Это верно. Забрасывают его с воздуха различным балластом, чтобы погасить пожар, а пока других конкретных предложений нет. Принято решение эвакуировать всех в радиусе 30 километров от АЭС.

Вот так — решений по четвертому блоку нет, а это главное. Что касается эвакуации из всех населенных пунктов в радиусе 30 километров от станции, то это уже трагедия. Можете себе представить: прожили в доме всю жизнь, и вдруг его надо покидать. Куда? Кто там ждет? А какая судьба ждет отчий дом? Короче, одни вопросы без ответов. А ведь таких населенных пунктов оказалось 188. Решение принял председатель Совета Министров СССР Н. И. Рыжков 2.05.86 г., и сразу все закрутилось.

У меня было какое-то предчувствие, что Чернобыль мимо меня не пройдет. Хотя оснований — никаких: нахожусь в Афганистане, война в разгаре, занимаю пост руководителя, заменять меня здесь сейчас нет смысла ни по каким соображениям. И все-таки где-то там, глубоко, шевелилось предчувствие, что меня тоже могут приобщить к чернобыльскому делу.

И действительно, через десять дней мне вторично позвонил по этому вопросу Ахромеев и сказал: «Я больше так работать не могу — каждый день «сижу» только на Чернобыле. Но у Генерального штаба много и других забот. Поэтому, Валентин Иванович, вы сейчас два-три дня по телефону врастайте в обстановку, а потом придется на пару месяцев ехать в Чернобыль и все взять на себя, в том числе организовать все основные работы по ликвидации последствий аварии и снять с меня эту обузу».

Особой радости я не выразил, хотя почему-то чувствовал, что мое место в это время должно быть именно там. Поэтому ответил буднично: «Готов». И хотя я был доволен (не знаю почему) тем, что меня включили в разрешение самой важной в то время для нашей страны проблемы, но все же поневоле возникал вопрос: неужели в Вооруженных Силах невозможно было найти генерала необходимого калибра, который бы действительно смог взвалить на себя все, что связано с Чернобылем? Разумеется, начальник Генерального штаба постоянно должен быть в курсе дела, иметь всегда под рукой справки и выводы, но организаторскую работу могли сделать другие. Почему из ада надо посылать в пекло? Ведь было много таких, кому и не снилось пекло. Это можно было только предполагать. И я, разумеется, предполагал… почему послали именно меня.

Однако вопрос был решен. Я немедленно включился в организаторскую работу. Находясь еще в Кабуле, начал создавать в Москве свою Оперативную группу для работы в районе аварии. Но чем дальше, тем больше я стал убеждаться в том, что нам надо иметь хоть какую-то научно-исследовательскую базу, опираясь на которую можно было бы делать обоснованные шаги в вопросах ликвидации последствий аварии. В связи с этим я предложил Ахромееву создать на базе Вооруженных Сил, не привлекая никого извне, так сказать, полевой «научно-исследовательский институт» и дать ему наименование — Научный центр МО, а во главе поставить генерал-лейтенанта Алексея Константиновича Федорова. Последнее время он был первым заместителем начальника Главного штаба Сухопутных войск, а до этого длительное время проходил службу в Киевском военном округе — в роли начальника штаба округа. Естественно, в Киеве и на Украине он знал многих, хорошо знали и его. Тем более что он к тому же был депутатом Верховного Совета Украинской ССР и даже членом Президиума Верховного Совета. А это не последний фактор, когда приходится создавать какой-то орган и проводить организационную работу.

Начальник Генштаба не только поддержал меня, но и предоставил свободу действий, сказав, что штат, состав и персоналии я волен подбирать по моему решению. Естественно, в состав института были включены лучшие научные силы Министерства обороны, в том числе и гражданской обороны страны. В частности, начальником штаба этого НИИ стал генерал-лейтенант Борис Павлович Дутов — начальник Института гражданской обороны, доктор технических наук, профессор. А первым заместителем Научного центра был назначен полковник (сейчас генерал) Роберт Федорович Разуванов — начальник Института химических войск Министерства обороны, кандидат (сейчас доктор) технических наук.

Как ни печально, но А. К. Федоров и Б. П. Дутов преждевременно ушли из жизни. И причиной тому явился Чернобыль.

В середине мая я уже был в районе аварии, и в самый раз: Б. Е. Щербина уже сдал дела председателя комиссии И.С. Силаеву, а сейчас прибыл вновь, чтобы оказать необходимую помощь.

Иван Силаев никогда — и будучи министром, и после — не был мне по душе. Я считаю, что Д. Ф. Устинов, конечно, в кадрах разбирался. Но как он мог на авиационную промышленность пропустить министром Силаева — ума не приложу! Правда, потом его потихоньку отвели с самостоятельного участка на зампреда, а позже и вовсе вытолкали в правительство РСФСР, ошибочно считая, что там делать нечего. Однако все это было позже. А в Чернобыле он был председателем Правительственной комиссии, с которым невозможно было ничего решать. Зато после него дела резко пошли на поправку. Вначале пришел Лев Алексеевич Воронин, который больше смахивал на делового Б. Е. Щербину и, конечно, двинул многие вопросы вперед. А с приходом Юрия Дмитриевича Маслюкова вопросы вообще решались оперативно, по-деловому и в полном взаимопонимании. Эти же традиции были сохранены и значительно развиты Владимиром Кузьмичом Гусевым. Не было у нас никаких проблем и в период, когда председателем комиссии был Г. Г. Ведерников. Как видите, мне пришлось поработать фактически почти со всеми союзными председателями Правительственной комиссии — это вторая половина мая, июнь и июль месяцы (они менялись через две недели, а я оставался).

Заложив все основы нашей будущей работы, а главное —  решив создать свою основную базу в Овруче, я отправился в Москву. Доложил начальнику Генштаба, что имею общее представление о состоянии дел (ни министр обороны, ни начальник Генштаба к этому времени в Чернобыле еще не бывали; кстати, Ахромеев там так и не появился, а Соколов приезжал на один день в июне или июле месяце). Доложил также, как я представляю себе стоящую задачу и методы ее выполнения — а они для меня были на поверхности, никто их мне не ставил, да и ставить их не надо было.

Итак, на мой взгляд, необходимо (как шаги первостепенной важности):

Во-первых, ежедневное ведение воздушной и наземной радиационной разведки непосредственно в районе станции и прилегающего к ней промышленно-складского района. Такая разведка должна проводиться как минимум дважды в сутки. Все изменения должны докладываться «наверх» и в комиссию на месте.

Во-вторых, постоянное проведение радиационного и дозиметрического контроля среди личного состава и на объектах, ведение соответствующего учета.

В-третьих, организация дезактивации сооружений и территории АЭС (эти мероприятия кардинально отличались от таких же в 30-километровой зоне).

В-четвертых, то же самое, но в 30-километровой зоне.

В-пятых, одновременно с выполнением перечисленных задач провести обустройство всех прибывших в район катастрофы войск для ликвидации последствий аварии (а это десятки тысяч людей).

Решая вопросы дезактивации сооружений и территории АЭС, мы обязаны были совместно с Министерством энергетики (А. И. Майорец) и с ученым миром (А. П. Александров, Е. П. Велихов, В. А. Легасов и др.) искать пути тампонирования реактора и сбора разбросанных по плоским крышам зданий АЭС излучающих твел и других опасных элементов. И мы делали это, а затем уже контактировали с Минсредмашем и даже с министром угольной промышленности Михаилом Ивановичем Щадовым.

Кстати, большой труд был вложен в бетонирование ряда элементов, прилегающих непосредственно к разрушенному реактору снизу. Штольню (проходку) делали угольщики, а минсредмашевцы и минэнерговцы бетонировали, так сказать, строили подстилку (под разрушенный реактор) размером 30 на 30 метров и толщиной 2,5 метра. Это был тяжелейший труд. Мир узнал в свое время, что этих самоотверженных людей возила на работу на бронетранспортерах группа военных под руководством подполковника Бельченко.

Кроме того, военные обязаны были создать дезактивационные пункты при выезде из АЭС и вторично — из десятикилометровой зоны.

Далее необходимо было содействовать гражданским органам: в организации и проведении эвакуации; в поддержании порядка и недопущении мародерства в районах, где население эвакуировано; в укреплении правопорядка во всей чрезвычайной зоне.

Наконец, особую важность представляла проблема защиты водных ресурсов от радиоактивного заражения. В связи с этим предусматривалось строительство новых дамб и укрепление существующих, проведение обвалования реки Припяти и основных ее притоков.

Разъясняя все эти меры (кстати, Сергей Федорович Ахромеев внимательно слушал и не задавал никаких вопросов — видно, многое он услышал впервые), я логично подвел к одному весьма принципиальному выводу: катастрофа произошла в условиях двух положительных факторов. Первый фактор: 26 апреля — это пик вешних вод, поэтому облако взрыва, вылетев из кратера 4-го блока, поднявшись на километровую высоту, упало на пойму реки Припяти, переполненной быстро идущей в Днепр вешней водой. Миллиарды зараженных частиц угодили в воду. Вначале падали, естественно, тяжелые, затем — полегче, наконец, оседал дым — туман с микрочастицами. И все это поглотил могучий Днепр. Поэтому опасность, заключенная в облаке, фактически миновала. Анализ же воды в Днепре ниже впадения в него Припяти показал, что никаких отклонений не было до самого устья. Воду можно было пить.

Второй фактор — облако от взрыва легло также в основном на песчаную почву. А песок, как известно, обладает хорошими абсорбирующими свойствами и склонностью соединяться с нуклидами (радиационно опасными частицами). Поэтому там, где на почве был дерн, с ветром могла еще «гулять» радиационная пыль. Но где дерн был снят или вообще его не было, а имелись песчаные пролысины, — там можно было считать, что нуклиды схвачены. Осталось только перевернуть верхний слой почвы, как безопасность значительно повысится (разумеется, такие мероприятия могут проводиться только в местах скопления народа).

Учитывая два этих фактора, можно заранее отвергать любые программы-фолианты, рассчитанные в первую очередь на выполнение частных задач, а не на разрешение принципиальных общегосударственных проблем в связи с бедой, которая обрушилась на страну. А такие уже появились.

Начальник Генштаба отнесся к моему докладу одобрительно и утвердил программу действий на июнь и июль месяцы. В эти месяцы по графику Генштаба еще продолжали прибывать в район катастрофы воинские части. Их надо было встретить, временно разместить, определить задачи и режим работы, одновременно организовать обустройство (точнее, строительство военного городка). А поскольку перспектива ведения здесь работ определялась не месяцами, а годами, то и обустройство войск проводилось соответствующее.

Утром 24 мая я вылетел из Москвы обратно в Чернобыль уже с основным составом оперативной группы и руководством Научного центра. На душе было спокойно, так как все вопросы предварительно на месте я уже на прошлой неделе обговорил. И сейчас летел, как домой. Предстояло только развести соответствующих начальников по объектам, определить им задачи и приступить к действиям.

В состав оперативной группы входили: генерал-лейтенант Г. С. Стародубов, генерал-лейтенант А. Д. Кунцевич, генерал-майор Г. В. Прокопчик, генерал-майор С. Н. Лиховидов, полковник В. С. Тушнов.

В числе Научного центра, кроме его руководителей — генералов А. К. Федорова, Б. П. Дутова и полковника Р.Ф.Разуванова, летели лица технического состава, взятые в основном из Института гражданской обороны и частично — Института химических войск. С их помощью уже с первых дней можно было наладить делопроизводство, издание документов, дежурство, передачу и принятие распоряжений, информации и т. д.

Мы приземлились, как и заказывалось, на военном аэродроме Овруч. Проехав в город и показав вместе с командованием дивизии место расположения Научного центра его руководителям, я вернулся на аэродром, пересел на поджидавший нас вертолет и отправился в Чернобыль. Полет занимал всего десять минут.

На всем лежала печать осиротелости. Все села — как вымерли, ни души. Не долетая до Чернобыля, я сказал, чтобы вертолет дал круг вокруг города Припять. Чудесный ультрасовременный, многоэтажный город с бассейнами, теннисными кортами и прочими спортивными площадками был мертв.

Перед посадкой я приказал несколько раз на небольшой высоте облететь разрушенный четвертый блок станции, чтобы можно было хорошо осмотреть картину катастрофы с правого борта.

Облетая саму АЭС, заметили только нескольких человек, и то у административного корпуса. Четвертый же блок был разворочен так, будто кто-то вырвал его нутро и при этом «наломал дров» рядом. Однако я почему-то ожидал большего, считал, что коль произошел взрыв реактора, то там уж если не Хиросима, то нечто тоже грандиозное в печальном смысле слова. Однако увиденное такого впечатления не оставляло. Позже, когда мы мотались на АЭС дважды в сутки, то обратили внимание на то, что внешне, если созерцать станцию с дороги, разрушения явно не были заметны. Однако это ядерное чрево еще дышало, и в атмосферу выбрасывались все новые и новые порции нуклидов, хотя и в небольших дозах.

На вертолетной площадке в Чернобыле уже было оживленно — люди, машины, мотоциклы и даже велосипеды. У многих на шее белеет упрощенный фильтр воздуха — при необходимости (если поднималась пыль или в особо опасной зоне) маска из бинта и ваты быстро натягивалась на рот и нос, гарантировала от попадания частиц изотопов урана, плутония, стронция и т. д. в легкие. Конечно, они многих спасали, но, к сожалению, помогли не всем. Так же, как и свинцовые листы на полу вертолета: хоть они и были толщиной в палец, а дозиметр во время нашего полета над АЭС показывал 10–15 рентген/час (!).

С вертолетной площадки отправились в здание, где уже располагались военные — генерал армии Иван Александрович Герасимов со своей группой, группа генерал-полковника Владимира Карповича Пикалова, военные летчики, инженеры, связисты, строители и т. д.

Сам В. К. Пикалов заболел и уже уехал. О том, что плохо себя чувствует И. А. Герасимов, я узнал от него лично. Видно, тоже подхватил большую дозу облучения. Часто военачальники считают, что они, мол, неуязвимы. А иногда им просто как-то неудобно соблюдать элементарные требования, которые обязаны выполнять все — от солдата до маршала. Пренебрежение элементарными нормами безопасности может обернуться трагедией. Я и себя не хвалю за то, что допускал нарушения. И бывало это частенько, в том числе не только здесь, на Чернобыльской АЭС.

Заслушав все представительства Министерства обороны о состоянии дел, о решаемых задачах и особенно о проблемах, я хорошо «вооружился» к совещанию у председателя Правительственной комиссии, где и выступил с конкретными предложениями (они вырисовывались еще при первом моем заезде) об улучшении взаимодействия группы Министерства обороны, держателя основных сил и средств на тот час, с другими министерствами и ведомствами. Многие работы выполнялись или совместно, или только силами Министерства обороны по заказу другого министерства. В этот раз на совещании у И. С. Силаева присутствовал «кворум» и мне довелось познакомиться со всеми. Я сообщил им, что любой вопрос, любую проблему нужно передать к нам в Оперативную группу. Через каждые два часа я звоню туда, мне докладывают эту просьбу с уже наведенными по ней справками, я принимаю решение, и в этот же день вопрос начинает исполняться, о чем сообщается заявителю.

На совещание к председателю Правительственной комиссии я брал генерала Кунцевича и полковника Разуванова. Сразу после совещания мы отправились на АЭС. Во всех административных ролях в то время на станции выступало одно лицо — главный инженер АЭС Штремберг. Он кратко, в популярной форме рассказал, как они дожили до такой жизни. Оказалось, что дежурная смена инженеров решила провести эксперимент (кстати, с этой идеей носились давно). Суть его сводилась к тому, что они хотели определить наивысшие параметры напряжения работы реактора, при котором можно максимально снимать количество электроэнергии.

Главный инженер с удовольствием сопровождал нас по всем блокам. В огромном, очень длинном светлом зале, на равном удалении стояли реакторы, а перед ними и рядом —  турбины. Все строго, аккуратно и понятно.

Четвертый блок уже был бутафорно отгорожен. Поэтому мы туда зашли особо. Главный инженер поставил нас на площадке, откуда было видно все, и сказал: «Не задерживайтесь. Идет излучение в несколько сот рентген в час!» Сам встал в каменный простенок. А через 20–30 секунд сказал: «Надо идти». И мы тронулись в обратный путь.

Дорогой я думал об увиденном и о создании защиты для тех, кто будет здесь работать по локализации кратера, о создании роботов для сбора особо опасных элементов территории АЭС. Угадывая мои мысли, главный инженер по мере нашего движения к его кабинету стал высказывать свои соображения: «Если мы не уберем куски твел и других элементов на земле вокруг станции, мы ничего не сможем сделать». В этом же духе он говорил еще минут пятнадцать, уже находясь в кабинете. Я сказал, что усвоил все и оставляю пока здесь для детального изучения обстановки полковника Разуванова. Затем сюда переведем Оперативную группу Министерства обороны со средствами связи, чтобы можно было говорить с Москвой. В ее подчинении будут силы и средства для проведения работ. Надо организовать здесь пункты помывки личного состава, пищеблоки, санузлы, медпункты и места для дневного и ночного отдыха.

Мы с Кунцевичем уехали в Чернобыль, а Разуванову оставили «уазик». Но мысль о том, какая громадная беда свалилась на плечи нашего народа, не покидала меня ни на минуту. Однако вздохами не поможешь, надо работать, и работать капитально, чтобы хоть как-то смягчить эту беду. Уже начали «закипать» соседние страны, даже Скандинавские.

К 18.00 я успел вернуться в Чернобыль в Оперативную группу, где уже все собрались для получения конкретных задач.

Структура сил и средств Министерства обороны, находящихся в районе катастрофы, представляла следующее.

Руководство всеми силами и средствами военных осуществляла Оперативная группа Министерства обороны, у которой для этой цели был штаб и Научный центр. В штаб, кроме операторов, которые работали по направлениям (по военным округам и объектам), входили еще и службы центрального подчинения: химическая, ВВС, отдельно дорожностроительная, техническая, связи, тыла, медицинская служба, управление строительством и расквартирования войск.

Научный центр работал в тесном взаимодействии со штабом Оперативной группы, и часто не только не ограничивался разработкой способов и методов проведения дезактивации какого-нибудь объекта или населенного пункта, но и занимался непосредственной организацией и проведением этих работ.

Объектом номер один во всей нашей деятельности, конечно, была АЭС. Затем шли три сектора, на которые разбили всю зону в радиусе 30 километров вокруг АЭС. Оттуда эвакуировали население и требовалось проводить дезактивацию домов (внешне) и территории населенного пункта. За каждым сектором был закреплен военный округ: за восточной и южной частью зоны — Киевский военный округ; за западной — Прикарпатский военный округ; за северной частью зоны — Белорусский военный округ. Еще одним важным направлением было строительство нашими инженерными войсками гидросооружений, обеспечивающих защиту воды в бассейне реки Припять. Итак, всего пять важнейших оперативных направлений, которые прямо относились к разделу «Ликвидация последствий». Ниже мы разберем подробнее, как конкретно выглядело наше участие. Но, кроме этого, было полно и других забот. Расскажу об одной из них — обустройство всех прибывших войск, учитывая, что им придется зимовать.

Фактически на каждую бригаду и полк приходилось строить отдельный военный городок, который включал в себя казармы (это были или бараки из сборно-щитовых элементов, посаженных на бетонный фундамент, или двойные утепленные большие палатки), в которых личный состав, как правило, располагался в одном ярусе. К каждой казарме была сделана кирпичная пристройка, где размещался отличный санузел (умывальник, туалет, душевые установки). Столовые-клубы собирались из крупных металлических арочных элементов и состояли из обеденного зала на весь полк в одну смену. К этому залу с двух сторон примыкали две пристройки — с тыла кухня со всеми цехами и офицерской столовой, с фронта — кинобудка, так как столовая использовалась и под клуб (в некоторых частях клуб строили отдельно). Спортивный зал был такого же типа, как и столовая, рядом с ним располагались спортивные гимнастические и игровые площадки. Непременным атрибутом были комбинат бытового обслуживания и санитарной обработки, где солдат ежедневно после работы должен был привести себя и свое обмундирование в порядок, очистив от загрязненной пыли, а также помещение для медпункта и библиотеки. Наконец, в отдельно выделенной со своим въездом парковой зоне располагались боевые, специальные и транспортные машины — открыто, поротно и побатальонно, с табличкой над каждой машиной (ее номер и фамилия водителя). В парковой зоне строились: стационарные контрольно-технический пункт и пункт радиационного контроля, заправочная станция, а при ней склад горючесмазочных материалов, пункт технического обслуживания, где проводились ремонты до среднего включительно, и, наконец, пункт холодной и горячей мойки машин (правда, горячая мойка была не в каждом полку). Если машина прибывала со значительно превышающими нормы уровнями радиации, то ее отмывали до тех пор, пока она не переставала излучать.

Что касается складов, то мы их размещали тремя группами: продовольственные — в тылу за столовой; вещевые —  рядом с комбинатом бытового обслуживания; материально-технические — на территории парков.

Естественно, все военные городки были ограждены, имели добротные приветливые контрольно-пропускные пункты. При въезде в военный городок был обязателен строевой плац со всеми атрибутами — полосой с твердым покрытием для прохождения торжественным маршем, чтобы именно торжественно, каждый день отправляться на поле «боя», как 7 ноября 1941 года с Красной площади уходили в бои под Москвой. Здесь же были трибуна, наглядная агитация и, конечно, вымпел с Государственным флагом СССР.

Неподалеку от въезда в часть располагался штаб. Здесь же находился и переговорный телефонный пункт для личного состава. Не только офицер, но и солдат в любое время мог поговорить со своими близкими. Забегая вперед, должен сказать, что конец июня и начало июля особо отмечались «наплывом» родственников. Они ехали со всей страны. И каким-то образом находили часть, где служит их сын. Приходилось кое-где рядом с военными городками разбивать небольшой лагерь с минимальными коммунальными услугами: палатка на двоих, койки, постели, тумбочки, туалеты, водоснабжение для бытовых целей. В общем, мороки с ними было много, но в итоге, когда они группами под руководством офицера штаба в порядке экскурсии осматривали условия жизни и быта своих сыновей, то успокаивались и потихоньку разъезжались.

Военные городки, конечно, испытывали трудности с электро- и водоснабжением. Но со временем проблемы были решены. Личный состав, как правило, пребывал у нас в условиях, которые сами по себе уже обязывали каждого отдавать все силы и знания на оказание помощи своему народу.

Решение вопроса обустройства войск хоть и было делом очень сложным, но оно составляло лишь одну, не самую большую часть наших забот и труда. Основное, конечно, было на перечисленных выше пяти направлениях.

Атомная электростанция. Несомненно, главную скрипку здесь старалась играть элита наших ученых во главе с А.П.Александровым — президентом Академии наук Советского Союза и его академики. Однако, не дождавшись от них четких и ясных решений, что же делать с реактором и тем ураном, который там остался, Минсредмаш, набрав еще при министре Ефиме Павловиче Славском мощные обороты, сейчас поддерживало инерцию работы. Совместно с Минэнерго выработали пути действий и выступили в роли мастеров, а мы, военные, в роли подмастерьев. Но это относилось только к четвертому реактору. Что же касается всего остального на АЭС, то там действовали в основном только военные или военные совместно с кем-то еще.

В подвале (а он был жилой) административного здания АЭС мы расположили Оперативную группу от нашего Чернобыльского штаба со всеми средствами связи. Здесь было все для жизни, быта и боевой деятельности.

Первые шаги по «уборке» территории АЭС налаживались очень тяжело. Но когда все-таки у наших военных инженеров, инженерных войск и специалистов химических войск появился наконец танковый тягач с мощнейшей лобовой броней, экраном телеобзора местности и сильной длинной и гибкой «рукой», которой можно было подбирать особо опасные элементы и складывать их в контейнер, а затем перевозить контейнер в могильник здесь же, в тылу АЭС, — это уже была победа. И очистку мы вели от менее сложных операций к более сложным: вначале подчистили с восточной стороны, где радиация выше 5—10 рентген/час не была (но читатель должен знать, что и это смертельно); затем переключились на северную дорогу, где уровни доходили до 120–150 рентген/час; и, наконец, самые опасные — южная и западная часть: здесь зашкаливало за 1000–1500 рентген/час. Особенно сложно давалась очистка по железной дороге, что находилась перед главным производственным залом ближе к «рыжему лесу» — так мы окрестили относительно молодую сосновую рощу, которая шла почти от левого крыла главного корпуса (т. е. от 4-го аварийного блока) на юго-запад. Эта сочная, темно-зеленая роща на глазах стала чахлой и рыжей, фактически умерла, но продолжала стоять.

Не дожидаясь, когда уберут излучающие элементы со всех сторон АЭС, мы приступили к дезактивации местности там, где уже не было большой опасности. Я лично обошел эти восточные и северные дворы и отдал распоряжение о срезе грунта на 30–40 сантиметров и затем захоронении его в могильнике. Все асфальтированные дороги мылись растворами, и всё, что смывалось, отправлялось в ямы-могильники, которые затем предполагалось забетонировать. По мере снятия грунта и очистки территории от излучающих элементов… сюда завозились и укладывались по всей территории монолитные бетонные плиты.

Первые наши замеры показали: результаты отличные, но еще безопасность людей в должной мере не обеспечена. Давали знать о себе элементы, выброшенные взрывом из реактора и заброшенные на крыши практически всех зданий АЭС и даже на технические балкончики вытяжных труб, смонтированных на двух уровнях, да еще и с ограждающими их перилами. Там оказались даже куски твел. Естественно, они «светили» не на метры, а на километры. Поэтому, приезжая на АЭС, старались останавливаться и затем ходить так, чтобы тебя «не видела» труба (на войне знаешь, где засел снайпер противника, поэтому передвижения должны быть с учетом его охоты за тобой).

Вместе со специалистами Минсредмаша наши военные «золотые головы» и бесценные руки наконец дошли до создания робота с управлением его действиями из защищенного пункта управления на значительном расстоянии. Вначале, правда, пока еще не на таком, как хотелось бы. Но и это шаг! В итоге мы, конечно, смогли убрать непосредственно с территории АЭС все, что угрожало, затем начали обмывать все здания снаружи. Одновременно проводили дезактивацию и внутри помещений. В итоге у нас получались изумительные результаты. В районе 1-го и 2-го реакторов радиационный фон стал меньше, чем был до аварии.

Большую проблему для нас представляла складская промышленная зона, где были сосредоточены на значительной территории строительные материалы, металлоконструкции, различное железо, рельсы и т. д. На эту территорию после взрыва попало тоже изрядно зараженных материалов. Организовывать какие-то активные действия на этой территории было невозможно, но ее надо было нейтрализовать. Приняли решение залить ее с вертолетов сплошь клейким составом, после чего никакой ветер с нее ничего не сдует, а что прилетит, то прилипнет. Кроме того, провели детальную разведку по этой территории и засекли точки, которые особо «светят». Затем их забросали мешками с песком, а складскую территорию отделили от производственной стеной из бетонных блоков.

Когда все здания АЭС помыли снаружи вторично (внутри мы мыли раз 10–12), а снятый верхний слой грунта на всей территории АЭС убрали в могильники и уложили бетонные плиты, провели генеральную промывку всех дорог и этих плит. После чего уложили второй слой бетонных плит. А колодцы, куда стекала после помывки вода, были забетонированы. Вот теперь здесь можно было ходить босиком и в майке.

Какой это был труд! Полковник Разуванов стал синий от напряжения и бессонных ночей. Он фактически жил на АЭС безвыездно. Да и не только он. Большая часть Научного центра МО трудилась именно здесь. А бригада химзащиты Киевского военного округа была главной и решающей силой по проведению всех работ на АЭС. Уборка особо опасных элементов — это предел риска и самопожертвования. Такими были действия офицеров и солдат инженерной бронетанковой и химической служб. Наши мощные вертолеты МИ-26, набирая тонны балласта, сбрасывали его в эпицентр 4-го блока. А затем они же «поливали» складскую зону. Заодно я распорядился «подлакировать» развалины блока, чтобы пыль от него не распространялась повсеместно. Это же сделали и с «рыжим лесом». Интересно, что много лет хвоя с ветвей не падала, хоть и засохла — возможно, от этого ее удерживал наш «лак»?

Весь остаток мая основные усилия мы сосредоточили на АЭС. Но когда я почувствовал, что работы здесь приобрели системный характер, то начал заниматься всеми тремя секторами, начиная с Белорусского.

Как-то летел с группой офицеров в Белорусский сектор. Вместе с нами отправился в путь академик В. А. Легасов, к которому я питал особое уважение за его глубокие мысли и манеру держаться просто и доступно, а также за способность в любое время обсудить интересующий вас вопрос. Возможно, меня еще подкупала в нем не просто искренность, но и глубокая душевность, когда он давал оценки действиям наших воинов. Они действительно заслуживали всяческого уважения.

Правда, я таким же образом относился и к академику Анатолию Петровичу Александрову. Он часто бывал на заседаниях коллегии Министерства обороны, приезжал по делам к министру обороны или к начальнику Генштаба (последний меня всегда приглашал на такую встречу). Анатолий Петрович нередко вспоминал о войне, о своих открытиях в области вооружений (особенно для Военно-Морского Флота). У него всегда были разумные взгляды и на современные виды оружия.

До событий 1991 года у меня были ровные отношения и с академиком Евгением Павловичем Велиховым. Одно время нам суждено было даже вместе возглавлять весьма важную государственную комиссию (в основном ученых и промышленников), которая несколько дней за Москвой заседала в бункере, принимая важное решение. А решение не только стоило многих миллиардов, но и определяло общую стратегическую линию нашего военно-промышленного комплекса (речь шла о том, какие должны быть у нас предприняты ответные меры на декларирование американцами своей программы СОИ). Тогда Велихов занимал правильную позицию, а затем у Евгения Павловича начались изломы во взглядах, в своих принципах. То ли на него подействовали отрицательно события последнего десятилетия, то ли американцы как-то заарканили его и подтянули к себе, то ли были другие причины… В общем, он стал больше смотреть по ту сторону.

Нормальные у меня были отношения и с академиком Письменным, который всегда действовал совместно с А.П.Александровым. Но академика Флерова я так понять и не мог.

А вот с В. А. Легасовым мы сошлись сразу и очень часто вместе бывали в поездках. И на этот раз в Белорусский сектор мы отправились вместе с ним. Есть такая категория людей, в которых я видел безусловных сторонников моих принципов и идей. У меня не бывало с ними каких-либо объяснений или дискуссий. Я этих людей просто чувствовал. Чувствовал и понимал, что в рамках сложившейся политической ситуации внутри страны с ними можно говорить откровенно. То есть рассуждая в целом откровенно, не переходить тот рубеж, который бы ставил собеседника в неловкое положение, вроде вопроса в лоб: «Вы за красных али за белых?» А он, может, сам за себя.

— Валерий Алексеевич, — начал я издалека, — я сейчас служу за рубежом — в Афганистане, вы знаете. И нам, находясь в чужой стране, глядя на свое Отечество со стороны, просто удивляться приходится — что дома происходит? Порой в газетах можно встретить такие статьи, да и по телевидению услышать такие речи по поводу жизни советского народа, что самые отпетые наши враги могут им позавидовать. Откуда все это вдруг потекло-полилось? Вам, наверное, виднее все эти процессы…

— Так у нас же теперь гласность и демократия, — улыбаясь одними глазами, заметил академик, давая тем самым понять, что собеседник может продолжать высказываться.

— Верно! И я поддерживаю этот курс. Но если говорить о гласности, то она должна быть для всех, а не для избранных. Мне довелось быть на XXVII съезде от начала до конца. И весь дух съезда, на мой взгляд, именно этим и был наполнен — говорить всю правду, а не полуправду. Следовательно, если обсуждается какое-то общественное явление, то в равной степени должно быть предоставлено слово тем, кто положительно оценивает и кто отрицательно характеризует это явление. А мы в положении гоголевской унтер-офицерши. Вот сейчас, буквально через полтора месяца после съезда, стряслась беда, которую, на мой взгляд, мы еще толком не оценили. Какая должна быть принципиальная позиция всего общества? Сплотиться! Как на войне. А у нас идет сплошная демагогия, какие-то разборки. И думаю, что тон такому деловому разговору должны были задать ученые. К ним прислушиваются, более того, события в Чернобыле ближе к компетенции ученых.

— Полностью согласен. В условиях катастрофы, конечно, мы должны мобилизоваться и максимально вложить свою энергию в локализацию всех процессов. Очевидно, в средствах информации в рубрике «Чернобыльская АЭС» надо давать народу более широкую информацию, что конкретно делается на станции и в окрэге. Среди людей не должно быть безразличных, тем более что наша экономика требует побольше крепких и добрых рук. Что касается роли и места наших ученых, — Легасов решил меня деликатно поправить, и правильно сделал, — то они уже определились, и от каких-либо выступлений и заявлений в печати, думаю, их надо уберечь. Мы ведь можем поднять такую никому не нужную дискуссию, что она только отнимет силы и время. Думаю также, что надо больше слова сегодня давать практикам-промышленникам. Надо популяризировать героический труд наших воинов при ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС.

— 14 мая Горбачев в своем обращении по телевидению дал оценку событий в Чернобыле. Кстати, он назвал число погибших — 9 человек. А фактически погибло 20 и более 200 госпитализировано. Но самое главное — из его обращения следует, что, оказывается, мы не видим серьезных последствий этой аварии, так как их не может быть. Честно говоря, я был крайне удивлен. Возможно, это был политический шаг, связанный с решением Европейского экономического сообщества временно прекратить экспорт товаров и продовольствия из СССР и даже из некоторых стран Восточной Европы. Я думаю, Горбачеву надо было найти какие-то другие аргументы. А так получается, что все в мире обеспокоены аварией в Чернобыле, кроме нас.

В. А. Легасов, естественно, молчал. Не критиковать же ему генсека! В моих рассуждениях, собственно, критики тоже не было. А было лишь не совсем лестное высказывание в адрес Горбачева. Хотя на критику генсека я к тому времени уже имел право: в декабре 1984 года на заседании Комиссии Политбюро ЦК КПСС по Афганистану, еще будучи вторым секретарем ЦК, Горбачев заявил, что надо немедленно принимать меры и выводить войска из Афганистана, решая проблему политическим путем. Но закончился 84-й, прошел 85-й, прожили уже половину 86-го года, а «воз и ныне там».

— Чувствую, что вам, Валерий Алексеевич, не нравится тема о гласности и демократии. Готов обсудить наши чернобыльские дела. Хотя я относительно демократии придерживаюсь очень четких убеждений: чем выше социалистический строй — тем выше требования к государству в части соблюдения им законов, в свою очередь, должны быть выше требования к гражданам по выполнению ими своих обязанностей по отношению к государству и обществу. Другими словами — чем выше мы поднимаемся в социалистическом развитии, тем более совершенными должны быть и люди, и государство. Демократия — это не игра в вольность и анархию.

На мой взгляд, выплеснутая в народ еще Н. Хрущевым эта болезнь («игра в вольность») все время бродила в обществе, постепенно проходя многолетний инкубационный период. Я против, так сказать, казарменного коммунизма, как модно стало сейчас говорить в печати, но я еще больше не приемлю вакханалию в обществе. То, что произошло на Чернобыльской АЭС, — это проявление лишь толики брожения в умах людей. Вроде с благими намерениями, но специалисты станции перешагнули через каноны, которые регламентируют жизнь АЭС. А в настоящем демократическом обществе этого не должно быть. Такое может иметь место в анархическом обществе. Дисциплина должна быть обязательной для всех, она предполагает подчинение всех установленному порядку. Это отнюдь не угнетение личности, как некоторые «демократически» настроенные публицисты выпячивают это в своих опусах в угоду Западу.

Поговорим теперь о наших земных делах. Какая, на ваш взгляд, перспектива с Чернобыльской АЭС? Постоянная помывка всех зданий снаружи и особенно внутри коренным образом изменила ситуацию для продолжения дальнейших работ. А меры, принятые нашими угольщиками, Минсредмашем и Минэнерго под четвертым реактором, позволяют делать вывод, что настало время приступить к строительству для этого блока мощного саркофага. Но мне кажется, по этому поводу будет еще не один сбор. Дело в том, что нет единства взглядов между академиками Александровым и Велиховым. Почему?

— Анатолий Петрович утверждает, что бетонировать и строить саркофаг уже можно, а Евгений Павлович говорит, что этого делать нельзя, будто в бетон могут попасть частицы, излучающие радиацию, и мы создадим, мол, такое сооружение, которое само будет представлять опасность.

— А вы за какой вариант?

Легасов, не задумываясь, ответил:

— Несомненно, саркофаг строить надо, и чем раньше, тем лучше. А чтобы не было каких-либо тревог и сомнений типа тех, что у Велихова, надо определить четкие нормы и условия выполнения работ и создать жесточайший контроль за их выполнением. Тогда все будет нормально. Мы же в свое время задались целью — любой ценой погасить пожар в реакторе и приглушить брожение-реакцию, которая имела место с горючим (ураном). Мы поставили такую цель и добились ее выполнения. Благо наши вертолетчики в буквальном смысле ювелиры: огромное количество мешков с песком высыпали точно в кратер.