Глава II. Возвышение Потемкина

Глава II. Возвышение Потемкина

Отъезд в армию.– Письмо к императрице. – Знаменитые эпизоды первой турецкой войны.– Участие в них Потемкина.– Аттестация его князем Голицыным.– “Обширные и дальновидные замечания”.– Чума и Григорий Орлов.– Возрастание интереса у государыни к Потемкину. – Васильчиков.– Письмо Екатерины.– Приезд Потемкина в Петербург. – Его “случай”.– Письмо императрицы к Гримму.– Интерес в придворной сфере и у посланников к новому любимцу.– Встреча с Орловым. – Потемкин – генерал-адъютант.– Письма жены Сиверса и посланников.– Власть и значение Потемкина.– Поклонение и лесть окружающих.– Награды и милости.– Потемкин – граф и князь.– Воспевание его поэтами.– Первые шаги в сфере государственных действий. – Зачатки обширных планов.– Уничтожение Запорожской сечи.– Мимолетная немилость и власть снова

В заседании “Большой комиссии” 2 января 1769 года маршал собрания Бибиков объявил, что “господин опекун от иноверцев и член комиссии духовно-гражданской Григорий Потемкин, по Высочайшему Ее Императорского Величества соизволению, отправляется в армию волонтером”.

Потемкин захотел искать свою “фортуну”, довольно еще туго дававшуюся ему в апартаментах дворца, где кишели всевозможные интриги и было слишком много конкурентов, привлекавших внимание государыни, – на полях битв. Но Потемкин сделал это не просто, а с великолепием и помпезностью, которые так характерны для него; в этом случае ему хотелось произвести побольше впечатления на государыню. Он обратился к ней, прося дозволения ехать в армию, воевавшую с турками, с очень интересным письмом, из которого мы приведем небольшие выдержки:

“Беспримерные Вашего Величества попечения о пользе общей, – писал Потемкин, – учинили отечество наше для нас любезным. Долг подданнической обязанности требовал от каждого соответствования намерениям Вашим... Я Ваши милости видел с признанием, вникал в премудрые указания Ваши и старался быть добрым гражданином. Но высочайшая милость, которою я особенно взыскан, наполняет меня отменным к персоне Вашего Величества усердием. Я обязан служить государыне и моей благодетельнице, и так благодарность моя тогда только изъявится во всей своей силе, когда мне для славы Вашего Величества удастся кровь пролить... Вы изволите увидеть, что усердие мое к службе Вашей наградит недостатки моих способностей, и Вы не будете иметь раскаяния в выборе Вашем...”

Таким громким письмом заявил будущий “великолепный князь” о своем желании послужить “обожаемой монархине”. Он отправился в армию (переименованный из камергеров в генерал-майоры), находившуюся под начальством князя Голицына, осаждавшего крепость Хотин на Днестре. Эта первая при Екатерине война с Турцией, как известно, ознаменовалась громкими победами русских войск, покрывших себя славой под начальством графа Румянцева-Задунайского, сменившего Голицына. Знаменитые погромы турок при Ларге и Кагуле завершились выгодным для России миром при Кучук-Кайнарджи.

Эта же война доставила и первые лавры Потемкину. Еще при князе Голицыне он участвовал в целом ряде стычек и сражений, снискавших ему похвалы главнокомандующего. Изучив хорошо конную службу, о чем он и упоминал в цитированном выше письме к Екатерине, и действительно показав в этом деле крупный организационный талант впоследствии, Потемкин и при этих первых своих военных опытах оказался лихим кавалеристом.

“Непосредственно рекомендую Вашему Величеству мужество и искусство, – писал Екатерине князь Голицын в рапорте о поражении Молдаванджи-Паши в августе 1769 года, – которое оказал в сем деле генерал-майор Потемкин; ибо кавалерия наша до сего времени еще не действовала с такой стройностью и мужеством, как в сей раз, под командой вышеозначенного генерал-майора”.

Мы не будем перечислять подробно подвигов Потемкина за время до конца 1770 года, когда последовала по случаю зимнего времени приостановка военных действий. Не будем рассказывать об этом подробно уже по одному тому, что потом на долю Потемкина выпало главенство в ведении другой войны с Турцией, где пришлось яснее выказать ему свои достоинства и недостатки. Скажем только, что ему пришлось участвовать почти во всех знаменитых сражениях этого периода, приходилось проявлять личное мужество и отличную распорядительность в самостоятельных действиях, участвовать в первом взятии Измаила русскими и прочее. Но его с полей битв тянуло в Петербург, во дворец, к источнику величия, милостей и богатств... Там жила государыня, внимание которой, в смысле совершения блестящей карьеры, стоило гораздо больше, чем истребление десятков армий и взятие дюжин крепостей. Потемкин прибыл в Петербург в конце 1770 года с отличными рекомендациями Румянцева. В письме Задунайского к государыне перечислялись заслуги Потемкина и, между прочим, говорилось:

“Сей чиновник, имеющий большие способности, может сделать о земле, где театр войны состоял, обширные и дальновидные замечания, которые по свойствам своим заслуживают быть удостоенными высочайшего внимания и уважения, а посему и вверяю ему для донесения Вам многие обстоятельства, к пользе службы и славы империи относящиеся...”

Весьма возможно, что “обширные и дальновидные замечания” Потемкина, склонного ко всему громкому и грандиозному, заключали уже и тогда в себе зародыш знаменитого “греческого проекта”, который так пугал Европу в прошлом столетии и до сих пор стоит перед народами в образе грозного “восточного вопроса”. Знаменитые победы Румянцева, в которых и сам Потемкин принимал известное участие, могли заронить в голову пылкого честолюбца, хватавшегося за всякий повод к возвышению, мысль о легком уничтожении Турции и о замене луны крестом на храме святой Софии. Впоследствии этот “греческий проект” не шутя занимал Потемкина и государыню, причем на пост византийского императора прочили самого могущественного временщика.

В означенное время во дворце за благосклонность государыни происходила, как и всегда, борьба партий. Возросшее после Чесменской победы Алексея Орлова влияние этой фамилии возбудило недовольство со стороны партии Панина и других, энергично противодействовавших могучим Орловым. В этой борьбе придворных партий самым решительным ходом было выставление кандидата на внимание императрицы. В случае успеха выставлявшая его партия получала богатство, значение и власть.

Потемкин, хотя и благосклонно встреченный государыней, видел, что его час еще не пробил. Орлов являлся пока слишком могущественным человеком, чтобы с ним можно было легко справиться. О подробностях пребывания будущего временщика в. Петербурге за время с конца 1770 года и до отъезда его снова в армию в 1771 году не сохранилось подробностей. Известно только, что он, между прочим, завязал прочные дружеские отношения с двумя приближенными к Екатерине лицами: библиотекарем государыни Петровым и Иваном Перфильевичем Елагиным. Это было очень ловким шагом со стороны не дававшего маху будущего героя Тавриды. Первый из упомянутых людей, хорошо знакомый с князем раньше и бывший довольно известным виршеплетом тогдашнего времени, постоянно напоминал государыне о Потемкине, – к которому она и без того чувствовала симпатию, – воспевая его в стихах и прозе. Еще по поводу победы будущего “светлейшего” при Фокшанах (1770), командовавшего небольшим самостоятельным отрядом, ходили при дворе вирши Петрова:

Он жил среди красот и аки Ахиллес

На ратном поле вдруг он мужество изнес:

Впервый приял он гром, и гром ему послушен,

Впервые встретил смерть – и встретил равнодушен!

Через Елагина и Петрова Потемкин испросил дозволения императрицы писать ей письма и получать через них же словесные ответы. Разумеется, эти письма Потемкина, вообще отличавшегося недурным стилем, были хорошо задуманы. Карабанов сообщает, что, “с любопытством прочитывая все письма, государыня видела, с каким чувством любви и с какой похвалой изъясняется Потемкин насчет ее особы; она сперва приказывала передавать ему словесные ответы, а потом сама принялась за перо и вела с ним переписку”.

Все обстоятельства складывались так, что в императрице постепенно нарастало чувство благосклонности к Потемкину, не забывавшему систематически и упорно вести свою линию, и эта благосклонность должна была, наконец, отразиться на его возвышении. В то время, когда будущий временщик в действующей армии проявлял по-прежнему храбрость и распорядительность, командуя уже целым резервным корпусом (под Силистрией) и отличаясь во многих делах, в Петербурге, при дворе, дела принимали оборот, оказавшийся весьма выгодным для Потемкина.

Турция за русские победы подарила нам страшную чуму, которая ознаменовалась особенными ужасами в Москве и опасным бунтом, в котором, между прочим, погиб архиепископ Амвросий. Противная Орловым партия, во главе которой стоял известный Никита Иванович Панин, убедила государыню, что в Москву необходимо послать “доверенную особу, какая бы, имея полную власть, в состоянии была избавить тот город от совершенной погибели”, и указала на Григория Орлова, отправка которого из столицы соответствовала и затаенным желаниям государыни. Но партия Панина, может быть, рассчитывавшая на то, что моровая язва уберет ненавистного ей Орлова, ошиблась в расчетах. Этот богатырь вернулся из Москвы цел и невредим.

Известно, с какой энергией и отвагой, а также разумной распорядительностью действовал он при усмирении волнений и прекращении болезни. Заслуг его не могла не признать еще так недавно отменно благоволившая к нему императрица. Орлов с царским триумфом вступил снова в Петербург. В Царском Селе в честь его воздвигнуты до сих пор существующие триумфальные ворота и выбита медаль. На воротах красовалась громкая надпись:

Орловым от беды избавлена Москва.

А на медали, выбитой в честь победителя чумы, на одной стороне изображен портрет, а на другой – бросающийся в пропасть Курций, с известной подписью: “И Россия таковых сынов имеет”.

Но звезда счастья Орлова уже начала меркнуть, и ей не суждено было засиять прежним блеском. Вскоре, как известно, Григорий Орлов с чисто азиатским великолепием и роскошью, окруженный громаднейшей свитой, отправился на конгресс в Фокшаны для ведения мирных переговоров с турецкими уполномоченными. Раздраженный неуступчивостью турецких послов и ведя себя с ними крайне высокомерно, он самовольно уехал с неудавшегося конгресса, но был встречен курьером с письмом государыни, предлагавшей ему поселиться на Гатчине...

Наступала очередь “великолепного князя Тавриды”, возвышение которого и вскоре же обнаружившееся громадное значение, однако, для многих были неожиданностью.

Произведенный в 1773 году в генерал-поручики, Потемкин, жадно стремившийся в Петербург и хорошо осведомляемый обо всем, происходившем в придворных сферах, получил в конце этого года следующее письмо от государыни, которое мы сообщаем в выдержках:

“Господин генерал-поручик и кавалер! Вы, я чаю, – писала Екатерина в обычном своем полушутливом тоне, – столь упражнены глазеньем на Силистрию, что Вам некогда письма читать... Все то, что Вы сами предприемлете, ничему иному приписать не должно, как горячему Вашему усердию ко мне персонально и к любезному отечеству, которого службу Вы любите... Прошу по-пустому не вдаваться в опасности... Вы, читая сие письмо, может статься, сделаете вопрос: к чему оно написано? На сие имею Вам ответствовать: к тому, чтобы Вы имели подтверждение моего образа мыслей о Вас, ибо я всегда к Вам весьма доброжелательна”.

Расположение государыни, сквозившее в строчках этого письма, заставило Потемкина торопиться с отъездом из армии. Он прибыл в Петербург в начале января 1774 года и уже через два-три месяца сделался могущественным человеком, за которым раболепно ухаживали люди, незадолго перед тем третировавшие его как parvenu[1].

Какие причины способствовали этой благосклонности Екатерины к Потемкину, благосклонности, которая была настолько прочна, что продержалась до самой смерти князя? Несомненно, государыня хорошо помнила остроумца камергера, так забавлявшего ее своими выходками и порою интересовавшего своими широкими планами. Потемкин очень ловко сумел за время своего отсутствия поддерживать интерес к себе, он часто писал государыне письма, где, конечно, не скупился на выражения, в самом лучшем свете выставлявшие его горячие чувства и преданность к обожаемой повелительнице; государыня слышала о военных знаниях Потемкина, о его подвигах, о которых ей постоянно докладывали друзья Грица, имевшиеся при дворе. Все это могло сильно действовать на воображение императрицы. А с другой стороны, Васильчиков, не наделенный дарованиями и неспособный разделять широких планов государыни, входившей уже в роль, навязывавшуюся ей многими льстецами, “величайшей монархини” в Европе, не мог, конечно, удовлетворять своей повелительницы. Эти обстоятельства и подняли Потемкина в глазах Екатерины, а он уже крепко уцепился за счастливый случай и не выпускал его почти до конца из своих сильных рук. Сама Екатерина так писала о новом своем избраннике Гримму (в июле 1774 года): “Генерал Потемкин более в моде, чем многие другие, и смешит меня так, что я держусь за бока”... и в другом письме: “Я удалилась от некоего очень скучного гражданина...” “Потемкин – один из самых смешных и забавных оригиналов сего железного века”.

Как бы ни объяснялось это быстрое внимание государыни, но уже с марта 1774 года Потемкин является могучим временщиком, безусловно подавлявшим всех своим авторитетом и получившим громадное влияние на государственные дела. Несмотря на то, что в последние годы жизни князя не существовало той непосредственной близости его к государыне, которая имела место лишь в первые годы возвышения Потемкина, и “светлейший” подолгу отсутствовал в Петербурге, тем не менее его власть и влияние на императрицу были громадны.

Без преувеличения можно сказать, что во всемирной истории найдется мало таких примеров, какой представляется Потемкиным. Окруженный сетью интриг, встречая могущественных завистников, использовавших всякий промах врага, чтобы очернить его перед повелительницей, великолепный князь Тавриды все-таки всех побеждал: он в продолжение 18 лет был могучим властелином, презрительно попиравшим ненавистников, и преданным другом государыни, получившей за свой ум и талант название “Великой”. И эту дружбу, влиявшую не только на отечественные дела, но и на европейские и лишь изредка затемнявшуюся мимолетными вспышками недовольства, было бы слишком односторонне и несправедливо объяснять одними личными искательствами, а не способностями и несомненными дарованиями князя.

В несколько месяцев на нового счастливца пролились необычайные милости. Кажется, ни один из известных в истории повелителей не расплачивался так щедро и так роскошно за оказанные услуги, как Екатерина, раздавшая своим приближенным сотни тысяч крестьян, между тем, как с начала царствования она лелеяла, по крайней мере в письмах к корифеям западной мысли и науки, мечты о снятии тягостей рабства на родине. И львиная часть этих щедрот государыни выпала на долю Потемкина, добившегося, наконец, того, что было предметом его давнишних мечтаний.

По приезде в столицу Потемкин через Григория Орлова, не утратившего добрых отношений с Екатериной, но уже не имевшего прежней к ней близости, свиделся с государыней. Вероятно, Орлов, думавший еще о возвращении к себе прежней благосклонности государыни, не полагал, что устроенное им свидание приведет к роковым последствиям. Об отношении этих двух временщиков ходило много рассказов. Так, говорили, например, что Потемкин однажды поднимался по дворцовой лестнице, направляясь к государыне, а Григорий Орлов спускался по той же лестнице, возвращаясь домой. Потемкин, смущенный этой встречей, обратился к своему предшественнику с приветствием и, не зная, что сказать, спросил его:

– Что нового при дворе?

– Ничего, – ответил холодно Орлов, – только вы поднимаетесь, а я иду вниз.

Потемкин, добившись представления Екатерине, придерживался в своих личных делах правила “ковать железо, пока горячо”, и уже в феврале, поощренный приветливым отношением государыни, сам обратился к ней с просьбой о пожаловании генерал-адъютантом.

“Сие не будет никому в обиду, – закончил Потемкин свою просьбу, – а я приму за верх моего счастья, тем паче, что находясь под особливым покровительством Вашим, удостоюсь принимать премудрые повеления Ваши и, вникая в оные, сделаюсь вяще способным к службе Вашей и Отечества”.

Свершилось! И уже 1 марта 1774 года Екатерина сообщала Бибикову о назначении его друга Потемкина генерал-адъютантом. Она заканчивала это письмо следующим образом: “Глядя на него (Потемкина) веселюсь, что хоть одного человека совершенно довольного около себя вижу”.

Каждое восхождение новой звезды над троном, как мы уже сказали выше, составляло в глазах придворных событие огромной государственной важности. Оно являлось таким и для представителей иностранных государств, так как облеченный доверенностью временщик мог своим влиянием на государыню перетянуть чашу весов в ту или другую сторону. Немудрено, что каждое событие, совершавшееся во дворце, всякое изменение в составе лиц, приближенных к монархине, волновало дипломатические сферы, и перья посланников и министров иностранных дел усиленно работали в это время.

То же было и при повышении Потемкина, с той только разницей, что этот “случай” наделал еще больше шума, чем все другие. Знать, а в особенности высокопоставленные кумушки, интересовались всякой мелочью относительно новой звезды. Так, жена новгородского губернатора Сиверса доставляла мужу подробные реляции о первых шагах восходившего светила. “Новый генерал-адъютант, – писала она в марте, – дежурит постоянно вместо всех других”... “Говорят, он скромен и приятен”... В апреле: “покои для нового генерала-адъютанта готовы, и он занимает их; говорят, что они великолепны... Я часто вижу Потемкина, мчащегося по улице шестерней”...

Петр Иванович Панин в марте 1774 года писал приятелю про Потемкина: “Мне представляется, что сей новый актер роль свою играть будет с великой живостью и со многими переменами”...

Прусский посланник, граф Сольмс, доносит своему правительству: “По-видимому, Потемкин сделался самым влиятельным лицом в России. Молодость, ум и положительность доставляют ему такое значение, каким не пользовался даже Орлов”.

Вообще говоря, с первых же шагов Потемкина все угадали в нем грозную силу, которая не даст себя в обиду и с которой опасно бороться. Все начали преклоняться перед могучим советником и “наперсником Минервы”, как звал Потемкина Державин. В обществе, воспитанном в крепостной обстановке, лишенном образования и в котором не могли еще в ту пору, благодаря сложившимся историческим условиям, выработаться понятия о праве и справедливости, отсутствовала верная оценка истинных заслуг человека и не было стойкости убеждений. Все, что имело силу, блеск и богатство – только это одно и возбуждало поклонение. То же самое проявилось и по отношению к Потемкину. Его недавние недоброжелатели лебезили перед временщиком и умоляли о милостях. Когда познакомишься с низкими свойствами этой толпы и ее жадностью к презренному металлу, то невольно прощаешь “князю Тавриды” ту надменность, которую он проявлял к окружавшим с самых первых дней своего возвышения.

Мы впоследствии скажем подробнее о всех тех дарах, которыми наградила Потемкина Екатерина; эти богатства, несмотря на страшное мотовство князя, по смерти его простирались до колоссальной суммы в несколько десятков миллионов. Трудно перечислить все отличия, выпавшие на долю баловня счастья: это был бы длинный утомительный перечень. Здесь мы упомянем только, что уже в первое время, за полтора – два года своей близости к Екатерине, он получил громадные суммы денег, десятки тысяч душ крестьян, бриллианты и другие драгоценности. В 1774 году Потемкин был уже генерал-аншефом, вице-президентом военной коллегии и кавалером ордена святого Андрея Первозванного.

В 1775 году, во время празднования Кучук-Кайнарджийского мира, Потемкин был возведен в графское достоинство и уже в марте 1776 года, по усердной просьбе к германскому императору самой Екатерины, пожалован в княжеское достоинство Священной Римской Империи с титулом “светлейшего”. Иностранные государи, по настояниям своих представителей в Санкт-Петербурге, наперебой старались выказать ему свое благоволение, награждая высшими знаками отличия, и только Георг III, представитель “гордого Альбиона”, не соблаговолил снабдить Потемкина орденом Подвязки. Милости лились целым потоком не только на самого Потемкина, но и на его родственников. Мать его была пожалована в статс-дамы, сестры и племянницы тоже были приближены ко двору, и последние получили придворные звания. Эти знаменитые племянницы, пользуясь положением дяди, эксплуатировали доброту государыни, а также срывали все, что возможно, с самого “светлейшего”, отношения которого к этим родственницам не допускают сомнения в том, что он и относительно их не выходил из роли Дон Жуана.

Слава могущественного князя уже за эти два первые года его повышения гремела по России. Московский университет, исключивший из числа своих студентов Потемкина “за леность и нехождение”, воспевал нового сановника в высокопарных латинских виршах. Сумароков и Херасков превозносили его как мецената. Митрополиты и архиепископы обращались к нему с почтительными письмами и просили его ходатайств. Протоиерей Алексий посвятил князю свое сочинение “Церковный словарь”.

С первых же дней своего повышения Потемкин показал, что он совсем не хочет быть только “мебелью” при дворе; подобная роль для честолюбивого, гордого князя, человека такого ума, являлась неудобной. Мы видим, что уже в эти два года почти ни одно решение государыни не обходится без совета с ним, многое делается по его инициативе, так что в сущности он является главным ее советником и притом советником авторитетным. Нужно сказать, что многие его действия были исполнены известного такта и благородства, исключавшего представление о его “черной” зависти ко всякому успеху, сделанному помимо него. Так, он настоял на усилении армии Задунайского новыми подкреплениями из России и о нестеснении его инструкциями. Зная еще силу Никиты Панина, он очень ловко доказал свою услужливость последнему, устроив командировку брата его, Петра Панина, для окончательной расправы с пугачевцами. К этому же времени (1775 год) относится и уничтожение Запорожской Сечи, произведенное по мысли и инструкциям Потемкина. Это гнездо смелых бандитов, нападавших на своих и чужих и грабивших безнаказанно магометан и православных, не могло быть терпимо в благоустроенном государстве. Генерал Текеллий с сильным отрядом явился в Запорожье и занял место, где помещалась Сечь, войсками. Вероятно, уже и в это время государыня познакомилась с обширными планами Потемкина о борьбе с Турцией, об организации наших окраин, примыкавших к этой стране, о заселении Новороссии и расширении пределов России до Черного моря и владычестве ее на последнем. Мы подробнее скажем об этих планах в следующих главах, здесь же упомянули о них, чтобы объяснить титул “генерал-губернатора Новороссийского”, которым именуется Потемкин еще с конца 1774 года.

Но набегали тучки и на счастье “светлейшего”. Его возвышение было так необычайно, власть так громадна, надменность так велика, что у него, кажется, не имелось приверженцев в придворных сферах; все были против него и выискивали случай заменить неприятного любимца более удобным человеком. И эта борьба одного князя с целым сонмом врагов, повторяем, указывает нам, какими огромными силами и влиянием на государыню обладал этот человек. Тем не менее трудно было и Таврическому держаться постоянно на одинаковой высоте власти. Уже в 1776 году у Потемкина явился соперником Завадовский, вместе с Безбородко взятый государыней из канцелярии Румянцева к себе в секретари. Особенное благоволение государыни к Завадовскому уязвило в самое сердце Потемкина, не терпевшего совместников. Он уехал на некоторое время из столицы, и все уже думали, что его могуществу пришел конец. Но князь, вернувшись, сразу, как гигант, разорвал все интриги и сети врагов: он опять безраздельно завладел вниманием государыни и влиянием на дела.

Князь заложил прочный фундамент в душе императрицы. Для того чтобы судить о расположении к нему государыни и доверии к его уму, что и было главной причиной могущества временщика, стоит только прочитать письма Екатерины; в них встречается масса самых лестных эпитетов и самых дружеских пожеланий, с уверениями в неизменном благоволении, и эти письма тянутся длинной полосой, не изменяя своего дружеского тона до самой смерти князя. Уверенный в своих силах и неизменном расположении к себе императрицы, Потемкин мог смело решиться на самые грандиозные и несбыточные планы, на которые у других его современников не хватало ни силы, ни отваги, ни фантазии.