БЕЗ ПОТЕМКИНА
БЕЗ ПОТЕМКИНА
1792 год Александр Васильевич встречал в тревожном состоянии духа и с дурными предчувствиями. Внешне всё выглядело отлично: ему доверено большое государственное дело — обезопасить столицу империи с севера. В январе он получит в полное командование Финляндскую дивизию, Роченсальмский порт и Саймскую флотилию.
Желая лично доложить императрице об успехах строительства укреплений, Александр Васильевич приехал в Петербург. Страх за судьбу дочери, приступившей к исполнению своих обязанностей фрейлины, несколько утих. Ее по-прежнему опекали Николай Иванович и Наталья Владимировна Салтыковы.
Двадцать шестого ноября, в день учреждения Георгиевского ордена на приеме в Зимнем дворце в числе присутствовавших находились 51 кавалер ордена 4-го класса, восемь — 3-го, четверо — 2-го и двое — князь Репнин и граф Суворов-Рымникский — 1-го класса. Камер-фурьерский журнал сообщает:
«В аудиенц-камере приносили поздравления Ее Императорскому Величеству кавалеры Военного ордена и жалованы к руке… Обеденный стол изволила иметь Ее Императорское Величество с кавалерами Военного ордена в галерее на 72 кувертах.
Во время стола в галерее ж на хорах играла италианская вокальная и инструментальная музыка с хором придворных певчих, и пили кубком следующие здоровья, при пушечной пальбе с Адмиралтейской крепости:
1-е. Начинали два старшие кавалеры Военного ордена (Суворов и Репнин. — В. Л.) за Высочайшее здравие Ее Императорского Величества.
2-е. Начинать изволила Ее Императорское Величество за здравие кавалеров ордена, при чем выпалено из 31 пушки».
Тридцатого ноября состоялся новый праздник — в честь кавалеров ордена Андрея Первозванного. На торжественном обеде среди тринадцати персон во главе с императрицей присутствовали князья Н.В. Репнин и А.А. Прозоровский, графы И.П. Салтыков и А.В. Суворов-Рымникский.
В эти дни из-под пера Александра Васильевича рождаются строки, отражающие смятенное состояние его духа:
«Здесь по утру мне тошно, с вечеру голова болит!
Перемена климата и жизни.
Здешний язык и обращения мне незнакомы.
Могу в них ошибаться.
Поэтому расположение мое не одинаково: скука или удовольствие.
По кратковременности мне неколи, охоты нет иному учиться, чему до сего научился.
Это всё к поступкам, не к службе!
Глупость или яд — не хочет то различать.
Подозрения на меня быть не может: я честный человек.
Бог за меня платит.
Безчестность клохчет и о частом моем утолении жажды.
Известно, что сия умереннее, как у протчих.
Зависть по службе! Заплатит Бог!
Выезды мои кратки; ежели противны, и тех не будет».
Никто не воспрещал ему посещать столицу. Но Александр Васильевич почувствовал, что отношение к нему Екатерины изменилось. Положа руку на сердце, ей было не до приветливости. Храповицкий в дневнике отмечает, что императрица часто плакала, скорбя о невосполнимой утрате. 1 декабря он записал слова государыни: «Довольны, что откланялись Суворов и Прозоровский. Они лучше на своих местах».
Причину, по которой государыня не хотела видеть Суворова, угадать нетрудно. Осведомленная о закулисной борьбе придворных группировок, она сочла неблагодарностью с его стороны участие в интригах против Потемкина. Александр Васильевич понимал чувства государыни. «Каково смотреть на лицо, упрекающее покойного», — писал он Хвостову, которому всецело доверял, и, то ли раскаиваясь в совершённой ошибке, то ли убеждая самого себя в невиновности, настаивал: «Я чист душою и сердцем перед Богом и моей Великой Императрицей, в чем моя совесть никогда не упрекает. И приезд мой в Санкт-Петербург непорочен».
Никогда Суворов не писал столько писем, как за время пребывания в Финляндии. Адресатом большинства из них был Хвостов, с которым продолжался «разговор по душам». Много писем получал «старый друг» Турчанинов. Это и понятно: Петр Иванович состоял «при собственных Ее Императорского Величества делах» и отвечал за военные вопросы и строительство. А вот с Поповым, которому государыня доверила управление своим кабинетом, переписка оборвалась — возможно, по причине неловкости, испытываемой Суворовым в отношении самого доверенного сотрудника Потемкина, прекрасно осведомленного о том, как его начальник любил и ценил «друга сердешного».
Для работ по укреплению границы Суворов располагал восемью пехотными полками своей дивизии. Дозорную службу нес казачий полк. Из Петербурга присылались каменщики и другие мастеровые, но главной рабочей силой были солдаты. Суворов еще в конце октября узнал, что в столице распускаются слухи, будто он безжалостно эксплуатирует солдат, занятых на строительных работах. Говорили, в частности, о том, что их мундиры от работы сильно истрепались. «Перед выездом моим сюда осуждали в кампании невежды мою дисциплину и субординацию, полагая первую в кичливости, другую в трепете подчиненных. Дивизия здешняя одета полковниками. Кроме исходящих сроков, я вижу много новых мундиров и донашивают старые… Прибавлю, что работные имеют теплую казенную одежду… Не похвально тем частным особам платить так мою службу и одолжают меня, чтоб я требовал удовольствия», — дает Суворов отповедь толкам в письме Турчанинову. Он назвал и имя начальника, ответственного за недостатки в обмундировании солдат: это предыдущий командир дивизии Иван Петрович Салтыков. «Что наги и босы, [граф Николай Иванович Салтыков] должен был знать прежде других и претендовать», но Салтыковы списали всё на Суворова.
Выявив большую запущенность в санитарном обеспечении личного состава, Суворов стал твердой рукой наводить порядок. В специальном приказе, доведенном до каждого подчиненного, он обращал особое внимание на необходимость поддержания чистоты, посещения бани, на создание условий для обогрева, сушки одежды и обуви, на здоровую пищу. Важнейшим условием сбережения здоровья солдат, проверенным многолетней практикой, было «непрестанное движение на досуге — марш, скорый заряд, повороты, атака». «За нерадение в точном блюдении солдатского здоровья, — подчеркивалось в приказе, — начальник строго наказан будет». Результаты сразу дали себя знать. «Здоровье солдат, слава Богу, утверждено; дисциплина идет по степеням», — сообщает Суворов 15 февраля Хвостову
Генерал подбирал надежных помощников, расставлял их по самым важным объектам строительства, строго контролировал отчетность. Все дела, касающиеся работ на границе, он решал с Турчаниновым, реже — с Н.И. Салтыковым, председательствующим в Военной коллегии, установил деловые отношения с морским ведомством, поскольку главным транспортным средством по доставке стройматериалов и других грузов были суда.
Остроумный рассказ о том, как из-за педантичности командира эскадры Суворову пришлось сдавать экзамен на первый офицерский морской чин (мичмана), чтобы получить право распоряжаться кораблями, является художественным вымыслом. Правда заключалась в выдающемся организаторском таланте начальника работ, его доскональном знании инженерных вопросов, ответственности за порученное дело, неуемной энергии.
В вихре забот он не забывал о важном семейном деле — устройстве судьбы дочери. 3 февраля была утверждена «Духовная Александра Васильевича Графа Суворова-Рымникского», в которой говорилось: «Завещаю по смерти моей получить в вечное и потомственное владение дочери моей, Двора Ея Императорского Величества Фрейлине, графине Наталье Суворовой-Рымникской всё благоприобретенное мною». Ей предназначались деревни и села, «а всего в вышеозначенных местах дворовых людей и крестьян 834 души» (учитывались только души «мужеска пола»). Следовательно, «Суворочка» была богатой невестой. Вот только с женихом дело обстояло неладно. Салтыковы, отложив сватовство на два года, фактически разорвали договоренность о свадьбе. Чтобы защитить честь дочери и свою собственную, Александр Васильевич уверял, что сам отказал «подслепому» жениху.
В Финляндию с рекомендательным письмом Хвостова прибыл князь Сергей Долгоруков. Цель поездки любознательного капитана лейб-гвардии Семеновского полка — посмотреть строительство укреплений «для навыка в инженерном деле». Серьезный молодой человек сразу приглянулся Суворову. «Наташу пора с рук — выдать замуж! Не глотать звезды, довольно ей Князя Сергея Николаевича Долгорукова, — советуется он с Хвостовым. — Не богат — не мот, молод — чиновен, ряб — благонравен. Что еще скажете? Мне он кажется лутче протчих. Сродники не мешают. Бедности пособлю службою, поелику здравствую. Благоприобретенное уж ей отсулено и укрепляю приданым! Сам я без того сыт».
Привыкший всё делать быстро, по-военному, генерал без малейшей деликатности обращается к Долгорукову: «Князь Сергей Николаевич! Моя Наташа — ваша невеста, коли вы хотите, матушка ваша и Нестор благословят! Нет — довольно сего слова; да — покажите после их письмы для скорых мероположениев».
Вмешались родственники, прежде всего Аграфена Ивановна, жена Хвостова, двоюродная сестра Наташи, у которой та жила минувшим летом. «Я истинно не знал, что Князь С.Н. Долгоруков родня Графу Николаю Ивановичу Салтыкову, — оправдывался Суворов. — Одно то отторгало бы меня для моей свободы».
Впервые в жизни оказавшись так близко ко двору, он не мог не откликаться на перемены, происходящие в правящих кругах. Очевидным было возвышение Платона Александровича Зубова, которому стареющая Екатерина начала передавать властные полномочия Потемкина. Но молодой фаворит был слишком неопытен, и поэтому решающее влияние на военные дела и кадровые перемещения стал оказывать триумвират — Репнин и двое Салтыковых. Все они поступили на службу позже Суворова, но быстро обошли его в чинах. Все трое были генерал-адъютантами императрицы, имели свободный доступ ко двору. Зубов, обещавший Суворову помощь, ничего не сделал, хотя сам тоже стал генерал-адъютантом. «Стыд измаильский из меня не исчез, — сетует Суворов, — сколько времени тянется одно Генерал-Адъютантство: от Ирода к Пилату, от Пилата к Ироду. Обещать можно до замирения, до новой войны и до нового замирения».
Биограф Суворова Смитт, первым получивший доступ к семейному архиву Суворова, связал эти слова с «кознями Потемкина». Но совершенно очевидно, что через год после смерти князя счет был выставлен другим лицам — Зубову и Турчанинову.
Можно понять обиду Суворова. «Петр Иванович Турчанинов, — жалуется он Хвостову, — …клонит на жадность мою к награждениям, которой нет, разве их благоприятие». Очевидно, статссекретарь передал мнение самой Екатерины. Но Суворов прав: у членов триумвирата имелись почти все ордена, что и у него, только без его побед.
Дела в Европе осложнились. Революционная буря, разразившаяся во Франции, нарушила равновесие на континенте. Произошла резкая смена политических ориентиров. Перед лицом растущей угрозы со стороны ниспровергателей общественных устоев пошли на сближение такие непримиримые соперники, как Австрия и Пруссия. Екатерине удалось привлечь к антифранцузскому союзу шведского короля Густава III, оставляя за собой свободу рук. Но 5 (16) марта 1792 года на маскараде в Стокгольме король был смертельно ранен. За спиной его четырнадцатилетнего наследника Густава IV Адольфа стоял регент, его дядя герцог Карл, противник России. 19 февраля (1 марта) 1793 года скоропостижно скончался австрийский император Леопольд II. Давним недругом России оставался прусский король. В Польше правила антироссийская партия. Перевооружалась Турция. Во Франции продолжал бушевать революционный пожар.
Великий воин по давней привычке не мог не делать профессиональных расчетов. «Глухой слух! Король шведский мирится. А коли нет! Наш флот парусный втрое сильнее; гребной остался вполовину; армия сухопутная вдвое, кредит плох, — читаем в записке Суворова, названной им «Греза или сновидение». — Турки! Кредит не в моде. Вывели людей вполовину меньше прошлогоднего. Будущая кампания! Меньше охоты, всего меньше. Против турок вспомогательных австрийцев 30 000 нет! — 15 000 русских, а действующих — 24 000 пехоты, 12 000 конницы всякого звания, комплектной. Осадной артиллерии — по потребности. Прусский король — 120 000, русских — 60 000. На поляков, ежели не покорятся, 20 000 бойких».
Закономерен вопрос: на каком месте Суворов видел себя в грядущих событиях? Не случайно «Греза» начинается словами: «Что это вы затеяли? Прошлого года я считал Князя Григория Александровича у себя по пятам… На что мое достоинство поручать зависимости? Искусство не может терпеть порабощения. Ужели из угодности к бабушкиному старшинству? Но я имею законное старшинство летами, вступлением в службу и самою службою. Диалектику уступаю вашим денщикам… Им бы надобно успокоиться, видя меня поравненного с их побочными талантами, а не кричать в чертогах».
Екатерина II внимательно следила за развитием событий в Европе. Антирусская позиция, занятая правящими кругами Речи Посполитой во время минувшей войны с Портой, заставляла Россию принимать меры. Польша оказалась в политической изоляции. Ей угрожала Пруссия, не получившая от своей союзницы Данцига и Торна. Занятая подготовкой войны против Франции, Австрия этому не препятствовала. Пруссию поддержала Англия. Новая польская конституция, принятая 3 мая 1791 года в обстановке царившего в Варшаве энтузиазма, покончила с остатками автономии Литвы и превратила Речь Посполитую в Польшу. Верхи городской буржуазии получили политические права. Были сделаны попытки укрепить центральную власть посредством замены выборов короля наследственной династией. Было запрещено образование конфедераций и отменено пресловутое либерум вето (право одним голосом отменять обсуждение вопроса в сейме). Эти ограниченные реформы встретили сильное сопротивление консерваторов. Конституция не изменила тяжелого положения крепостного крестьянства, значительную часть которого составляли православные — белорусы и украинцы. Реформы не смогли предотвратить финансовый крах страны и преодолеть междоусобицу.
Поскольку король Станислав Август и его немногочисленные сторонники оказались в полной изоляции, Екатерина поддержала группу магнатов, недовольных реформами. Неизбежность войны с Францией рождала слухи. В Петербурге говорили о посылке на помощь австрийцам русского корпуса, командующим называли Репнина.
Суворов, строивший крепости на границе, встревожился не на шутку. Он понимал, что без могучей поддержки Потемкина ему трудно получить боевое назначение, что недоброхоты «заглушат его талант». Все чаще к нему приходили мысли об «абшиде» — отставке.
Двадцать восьмого апреля до Петербурга докатилась новость: французы объявили войну австрийцам. 3 мая 1792 года польские магнаты Браницкий, Ржевусский и Щенсны-Потоцкий опубликовали в местечке Тарговицы акт конфедерации. Согласно договорам Россия была гарантом польской конституции, радикально измененной ровно год назад. Екатерина получила формальный повод отплатить антирусской партии. На поддержку конфедерации были двинуты корпуса под командованием М.В. Каховского и М.Н. Кречетникова. Кречетников без сопротивления занял Вильно, а Каховский на пути к Варшаве разбил польские войска.
Еще в конце февраля Александр Васильевич почувствовал неприязнь к себе членов триумвирата. «Крайне берегитесь Репнина, — наставляет он Хвостова. — Для Репнина должно быть в бессменном карауле… Только я ему истинное противостояние». Когда же открылись военные действия во Франции и Польше, Суворов встревожился не на шутку. «Усердная моя и простодушная служба родила мне завистников безсмертных, — читаем в его письме Турчанинову от 21 июня. — Ныне 50 лет практики обратили меня в класс захребетников… Далек от тебя смертный, о Мать Отечества! Повели вкусить приятный конец хоть пред эскадроном!» В тот же день — еще одно письмо тому же адресату: «Во всю мою жизнь я был всегда в употреблении; ныне, к постьщности моей, я захребетник! Здесь всеместно в лутчем течении! Генерал-майор Князь Щербатов — достойный мой преемник. Окропляю слезами освященнейшие стопы».
Через Турчанинова Суворов передает прошение императрице: «Высочайшую милость всеподданнейше приемлю смелость испросить, чтоб быть мне употреблену с каким отделением войск в Польше, как тамо действия произходят и хотя бы оные приняли скорый конец».
Старый друг исполнил просьбу. «Ея Величество, прочитав письмо Ваше, соизволила мне отозваться, что Польские дела не стоят того, чтоб Вас употребить, — сообщает он 24 июня, — и что употребление Вас требует важнейших предметов, нежели Польское дело. Прилагаю при сем Высочайший Ея отзыв для единственного Вашего только сведения: "Польские дела не требуют Графа Суворова. Поляки просят уже перемирия, дабы уложить, как впредь быть. Екатерина"».
Александр Васильевич потрясен отказом. 20 июля он пишет Хвостову:
«Глаза очень болят при слабом здоровье… Весьма наскучило о сих материях писать и без нужды не буду. Да будет воля Божия и Матери отечества. Смертный помнит смерть, она мне не далека.
Сего [года] 23 ч[исла] октября 50 лет в службе; тогда не лутче ли кончить мне непорочный карьер? Бежать от мира в какую деревню, где мне довольно в год содержания 1000 руб., готовить душу на переселение, ежели вовсе мне употребления предусмотрено не будет…
Здесь за мною бес, в С.-Петербурге 70 бесов, разве быть самому бесом?»
Он вспоминает свою службу у Потемкина: «Прежде против меня бес Князь Григорий Александрович, но с благодеяними, ныне без них 7 бесов: Луцифер Мартинист, Асмодей Благочестивый, Астарот Иван-Царевич с прочими бесятами без щоту». Имена самых страшных демонов он присваивает своим главным соперникам — Репнину и Салтыковым. Но герой устоит против козней завистников и недоброхотов: «Надлежит исподволь разогнуться, круто подняться вверх… Изготовься, атакуй честно, разумно, смело! Царь жалует, псарь не жалует!.. Достоинство выше старшинства, практика выше пробы; не сули журавля в поле, дай синицу в руке… Но ближе абшид, чуж[ая] служба, смерть — всё равно, только не захребетник… Я ползать не могу, вались хоть Вавилон».
Как поразительно созвучна эта исповедь с мыслями другого русского гения — Пушкина, родившегося за год до смерти великого полководца и, возможно, названного в его честь: «Я могу быть подданным, даже рабом, — но холопом и шутом не буду и у царя небесного! Да плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином! Неприятна зависимость; особенно когда лет 20 человек был независимым… Царь любит, да псарь не любит». Чувство собственного достоинства выступает у двух великих Александров осознанной чертой национального характера. Можно только гадать, каким вывел бы Пушкин знаменитого тезку, если бы ему удалось осуществить свой замысел написать «Историю Суворова».
Летом 1792 года кампания в Польше и Литве шла успешно. Король Станислав Август заявил о своем переходе на сторону тарговичан. В середине июля было заключено перемирие. На Рейне французы потерпели поражение от австрийцев. В августе прусские войска перешли границу Франции.
Суворову кажется, что близится затишье: «Марсовы дела польские кончены, и Король приступает к Конфедерации, отчего будет прежняя конституция. Кутузов с 18 000 к французам… и Репнин на образ Тешенского комиссионера. Турки… спокойны. С королем прусским утвердительный трактат. С Готтами (шведами. — В. Л.) тишина. Принц Брауншвейгский вступил в французские границы, и будет тож, что с Польшею».
Но европейские дела запутывались всё сильнее. 30 июля в Париже бунтующие толпы захватили дворец Тюильри, погибли швейцарцы — стража короля. Сам Людовик XVI вынужден был надеть красный фригийский колпак — символ революционеров-санкюлотов. Это его не спасло — король и его семья были арестованы, монархия низвержена. А вскоре Европу потрясло известие: австро-прусские войска, предводимые герцогом Брауншвейгским, при селении Вальми разбиты толпами плохо обученных французских добровольцев. Командовал французами генерал Дюмурье — тот самый, которого Суворов в 1771 году разгромил в Польше.
В какой-то момент полководцу кажется, что триумвират во главе с «гугнивым Фаготом» (так называл он Репнина за гнусавый голос) обрек его на бессрочные строительные работы. 11 октября он пишет Турчанинову: «В сих трудах и сокращающейся жизни оставь меня в покое, о, Фальгот, воспитанный при дворе и министре и от того приобретенными качествами препобеждающий грубого солдата! Не довольно ли уже ты меня унизил?.. Петр Иванович, исторгайте меня в поле. Херсон моя участь. Тут я потерян Великой Императрице!»
Он мысленно окидывает взором свою службу и делает заключение: Репнин был и остается его главным соперником:
«Один меня недавно спросил: Кто наглее и скрытнее князя Репнина?
Мне С[вятого] Андрея — "Ежели расточать милости, что останется при мире?"
П[ринц] Де Линь — "Ежели так откладывать, у нас никто служить не будет".
Я ранен. — Поносит меня громогласно… и умирающему мне отдает благодушный кондолеанс (соболезнование. — В. Л.).
Я под Измаил. — Простодушно: "Право, не его дело крепости брать. Увидите"…
— "Оставляете Суворова: поведет армию в Царьград или сгубит! Вы увидите"[24]».
Заканчивая перечень козней Репнина, Суворов подводит итог: «С Графом Николаем Ивановичем меня сплел женихом. Стравил меня со всеми и страшнее… Я ему зла не желаю, другом его не буду, разве в Шведенберговом раю[25]».
Петрушевский полагает, что Суворов просто перенес на князя Николая Васильевича раздражение, с которым он недавно обрушивался на Потемкина. Но тогда почему он постоянно предупреждает Хвостова о том, что Репнин опасен из-за своих масонских связей, что его надо «остеречься по мартинитству»?
Еще осенью 1790 года, в разгар угроз, приходивших из Лондона и Берлина, Екатерина обратила внимание на московский кружок розенкрейцеров, руководимый Николаем Ивановичем Новиковым. Ведущую роль в прусской политике играли масоны. Члены новиковского кружка по имени своего духовного учителя, мистика Сен-Мартена, звались мартинистами, но организационно подчинялись берлинским «братьям». После смерти Потемкина императрица приняла решительные меры. В апреле 1792 года Новиков был арестован. Следователей интересовали связи московских и берлинских масонов с наследником российского престола.
«Сношения с цесаревичем и его берлинскими друзьями, конечно, и погубили Новикова, подвергнув разгрому весь кружок, — делает вывод крупнейший авторитет по русскому масонству Г.В. Вернадский. — Екатерина не могла без достаточных улик тронуть влиятельных закулисных столпов масонской партии, вроде князя Репнина… Она долго искала причину для ареста даже поручика Новикова».
Хотя следствие велось втайне, некоторые сведения всё же проникали в общество. Знал о деле Новикова и Суворов. «Новиков цельно естли у Соловков. Калкуну[26] Шувалову быть у скворцов, а оратору Репнину у сов», — делится он слухами с Хвостовым.
Вместо Соловков Новиков был заключен в Шлиссельбургскую крепость. Увлекавшийся всем французским граф Андрей Петрович Шувалов оказался «у скворцов», то есть ушел в мир иной. Оратор князь Николай Васильевич Репнин потерял влияние при дворе и вскоре очутился «у сов» — вдалеке от столицы.
Екатерина продолжала внимательно изучать списки российских «вольных каменщиков». 18 октября Храповицкий занес в дневник ее слова: «Сказывать мне изволили, что "всех Мартинистов обманывал бывший в нашей службе Поручик Шредер. Удивишься, кто подписали присягу на его листе… Всё найдено в бумагах Новикова"».
Среди этих бумаг оказалась масонская клятва: «Я, Николай Репнин, клянусь Всевышним Существом, что никогда не назову имени Ордена, которое мне будет сказано почтеннейшим братом Шредером. И никому не выдам, что он принял от меня прошение к предстоятелям сего Ордена о вступлении моем в оный, прежде чем я вступлю и получу особое позволение открыться братьям Ордена. Князь Николай Репнин, полный генерал Российской службы».
Тронуть «столпов» было политически невыгодно — тем самым власть признала бы наличие сильной оппозиции. Опытная правительница сочла «достаточной предупреждающей мерой страх». Некоторые влиятельные московские масоны выехали в свои деревни. Глава партии наследника престола Репнин покинул столицу, получив пост рижского и ревельского генерал-губернатора.
Суворов же, закончив главные строительные работы в Финляндии, получил в командование целую армию, расположенную «в Екатеринославской губернии, Тавриде и во вновь приобретенной области». Кажется, императрица оценила не только его инженерные труды, но и его противостояние партии наследника престола.
Восьмого сентября 1792 года Суворов донес об окончании работ и поднятии штандарта над Роченсальмским портом: «Крепости пограничные совершены. Нейшлот по тесноте места поправлен свыше половины. Главным орудием сих успехов был Генерал-Майор Турчанинов».
Самому же Петру Ивановичу Турчанинову он напомнил: «Пора меня в поле, здесь я захребетник… Берегите меня от козней Репнина, я немощен, ему и никому зла не желаю». О том же он просит и графа Безбородко: «Не предавайте меня моим завистникам, я им не мешаю… Не отсылайте меня на дальновидные предопределения; я не закулисный солдат… Вы Министр! Настоит дело с Франциею. Число войск — влажный предлог (то есть пустая отговорка. — В. Л.); победительным оружием я сражался с 500, с 5000 против десяти численных, а галлы не пруссаки». Он словно предчувствует, что «галлы» (французы) очень скоро станут головной болью всей Европы.
По желанию Екатерины Суворов представил «замечания к оборонительной и наступательной войне в Финляндии, так и о числе потребных на оные войск». Его советы предельно просты: малая война изнуряет армию. Оборона границ основана на надежной системе крепостей, которая выдержит атаки сухопутных войск и десантов противника. Наступательная война должна вестись решительно. Предпочтительнее совместные операции сухопутных войск с силами флота на Свеаборг и Гельсингфорс, главные морские базы шведов.
В начале декабря Суворов был уже в Екатеринославе. Следующие два с лишним года он провел на юге. Главным местом его пребывания стал Херсон. Это время можно считать сравнительно спокойным, хотя и здесь не обошлось без трений с властями предержащими.
Он был еще в дороге, когда екатеринославский губернатор Василий Васильевич Каховский получил предупреждение из столицы: «Александр Васильевич к Вам отправился и, кажется, при отъезде не очень доволен был, что ему предписано наблюдать порядок и содержать гошпитали в хорошем состоянии. В Финляндии много у него бежало людей. Боже сохрани, чтоб сие не завелось и в Вашем крае». Критически высказался и Безбородко, повторив распускаемые слухи: Суворов всех изнурит и разгонит, как в Финляндии.
Александр Васильевич знал об этом. Он описал Турчанинову беседу с одним из своих офицеров: «Зыбин, что вы бежите в роту, разве у меня вам худо, скажите по совести? — Мне там на прожиток в год 1000 рублей. — Откуда? — От мертвых солдат» — и тут же привел примеры из своей многолетней практики: во время командования Суздальским полком у него «умирало редко в год до полдюжины», марш из Ладоги в Смоленск в распутицу стоил ему одного пропавшего и шестерых больных — и так во всех походах. Командуя войсками в жаркой Тавриде, он «оздоровил гошпитали», хотя «подрядчики давали задатку 4000 рублей на разведение больных», и вышел из Крыма, «не оставя там ни одного больного». Так было и в холодной Финляндии, где он застал высокую смертность среди личного состава.
То, что он увидел на новом месте службы, было настоящим бедствием. Никогда не имел он под своим началом таких сил. По штату было положено 77 341 человек, однако налицо оказались 51 484 служивых. В госпиталях и командировках — 8963, больных — 3888, некомлект — 13 006. Болезни, особенно после прихода летней жары, усилились. Смерть косила людей хуже самой кровопролитной войны. В некоторых полках число больных доходило до 205, 218, 241 и даже до 484 человек, не считая находившихся в госпиталях. В Троицком пехотном полку за 28 дней умерли 27 человек, в Полоцком за 18 дней — 43. А ведь с этими полками Суворов совершил свой великий подвиг — взял Измаил!
Смерть Потемкина сильно ослабила дисциплину в войсках на далеком юге. Многие начальники находились в отпусках и не торопились возвращаться. Зубов, ставший преемником Потемкина на посту екатеринославского и таврического генерал-губернатора, свои губернии никогда не посещал. Порядок пришлось наводить Суворову. Созданные им комиссии выявили не только ужасающие санитарные условия квартирования войск, но нечто худшее: отпускаемые с Карасубазарского магазейна (склада) продукты оказались никуда не годными. «Тайная притчина (смертности. — В. Л.) не жар, а как аквы тофана (яда. — В. Л.) гнилого провианта позднее действие», — делится он результатами проверки с Хвостовым. В письмах Зубову он не скрыл горькой правды: виновными в смертности личного состава оказались некоторые командиры, принимавшие за взятки гнилой провиант от поставщиков.
Его рапорты дошли до императрицы. Екатерина была в гневе. «Белевского и Полоцкого полков полковников, Карасубазарского магазейна провиант кто подрядил, кто в смотрении имел, провиантского штата провиантмейстера или комиссионера, — прикажите судить и сделайте пример над бездельниками и убийцами, кои причиною мора ради их воровства и нерадения, — потребовала у Военной коллегии государыня. — Прикажите сделать осмотр прочим магазейнам в той стороне и на каторгу сошлите тех, кои у меня морят солдат, заслуженных и в стольких войнах храбро служивших. Нет казни, которой те канальи недостойны».
«Кого бы я на себя не подвиг, мне солдат дороже себя!» — приказывал Суворов, требуя от подчиненных «взять меры к предохранению от зла».
Начальники вызывались из отпусков, дисциплина восстанавливалась. По поручению Суворова штаб-лекарь Ефим Белопольский составил «Правила медицинским чинам», разосланные в войска для «точного выполнения». От командиров требовалось «причины умножающихся болезней ведать непременно, а выискивать оные не в лазаретах между больными, но между здоровыми в полках, батальонах, ротах, карпоральствах[27] и разных отдельных командах, изследовав их пищу, питье, строение казарм и землянок… чистоту, поваренную посуду, всё содержание, разные изнурения… Стараться, чтобы домашними простыми лекарствами запасены были все артели». Подробно перечислялись целебные растения, лекарственные и гигиенические средства, наиболее действенные для лечения самых распространенных болезней (цинги, чесотки, лихорадок, желудочных расстройств).
Сырые казармы просушивались и проветривались. Были установлены строгие правила приготовления пищи и контроля за качеством питьевой воды. Госпитали проверяли, отделяя тяжелобольных от слабых и хворых. Войска выводились в лагеря, причем лагерные места часто переменяли, чтобы поддерживать чистоту. В жаркие дни все строительные работы приостанавливались или переносились на раннее утро и даже ночь.
Исходя из полученных при отъезде из Петербурга указаний, Суворов должен был укрепить границы, обезопасить Крым и отошедшие к России новые территории от возможных турецких десантов и покушений. Сразу по прибытии в Херсон он вместе с военными инженерами Иваном Князевым и брабантским дворянином на российской службе Францем де Волланом принялся за разработку планов новых крепостей. «Через три дня планы поспеют, — сообщил он Турчанинову 26 января 1793 года. —Лес против Финляндии почти вдесятеро… К прочим местам материалы и припасы прежде августа не поспевают. Князев Фанагорию полагает кончить прежде четырех лет. Прочие ж пункты целим на два года, ситуация их несумнительна».
Однако представленные сметы не были утверждены в Петербурге. Там решили, что отношения с Турцией изменились в лучшую сторону и с форсированным строительством крепостей можно подождать. Суворов посылает официальный протест Турчанинову, который обязан был предупредить об изменении политической ситуации, прибавив в личном письме: «Так добрые люди не делают. Вы играете вашим словом, я ему верю. Вы пускаете плащ по всякому ветру, ведая, что они непостоянны… В просвещении Турки не те в прошлой войне, что были в предтекшей… впредь ручаться не можно (оне загнали Графа Войновича в Севастополь), чтоб оне, прорвавшись в Тавриде, не зделали десанта и не повредили неоцененного морского депота в Севастополе, как генерал и когда выручкою или по диверсии не поспеет».
Доказывая важность укрепления границ, Суворов постоянно ссылался на авторитет покойного Потемкина: «Знаете Вы, что Князю Григорию Александровичу на Севастополь ассигновано было 6 миллионов и Кинбурн он ограждал драгоценнее настоящего». Когда же Турчанинов напомнил полководцу его собственные позапрошлогодние нелестные отзывы о князе, то получил решительное возражение: «Я кланялся мощам той особы, которая, отнюдь не касаясь протчего, находила во мне свойственные мне достоинства».
По торжественным дням в херсонской соборной церкви Святой Екатерины собирались соратники Потемкина. Старшим был Суворов. Там в специально построенном склепе покоились останки князя Таврического. «Бойцы вспоминали минувшие дни» и молились за упокоение души своего великого предводителя.
Денег на ограждение Севастополя с суши Суворов так и не получил. Это аукнулось 60 лет спустя, во время Крымской войны. Англо-французские, турецкие и сардинские войска высадились в Крыму и осадили главную базу Черноморского флота. Героическая оборона закончилась сдачей Севастополя. Если бы интервентов вместо поспешно возведенных земляных укреплений встретили каменные бастионы, о которых хлопотали Потемкин и Суворов, итог войны мог быть иным.
Пока военное ведомство и генерал-прокурор Самойлов решали, как отказаться от программы строительства укреплений на юге, Суворов выслал Хвостову доверенность на продажу своих деревень, чтобы вырученными деньгами выплатить неустойку подрядчикам. Не получив от Военной коллегии положительного ответа, он решает просить императрицу «повелеть меня по здешней тишине уволить волонтером к немецким и союзным войскам на сию кампанию».
Екатерина не отпустила своего лучшего полководца. Ознакомившись с делами и требованиями Суворова, она незамедлительно распорядилась выдать 250 тысяч рублей на строительные работы.
Возводя новые крепости (подпись Суворова стоит на плане Аджибейских укреплений — будущей Одессы), заботясь о санитарном обеспечении войск и повышении их боеспособности, Александр Васильевич много разъезжал по обширному краю. Маршруты его поездок были в несколько раз длиннее, чем в Финляндии. Во время этих вояжей он предавался горестным раздумьям: уже третий год он в инженерах, когда другие (Каховский, Кречетников и назначенный послом в Польшу Игельстром) «суть на театре чести и славы». Он делится с Хвостовым:
«Сухопутная операция вперед моя! Нет ее… Флот идет: мой долг умереть хоть под Контр-Адмиралом… или победить десантным войском, какое бы его количество ни было. Здесь долго чего, кроме гарнизонщины, не ожидать. Я ж всех легче, ни за что награждениев требовать не буду.
С Гаврилой Романовичем, елико прилично, в удобных случаях Вы можете быть откровенным по моей оглохлой судьбе. Истинно, не мое дело инженерными миллионами править. Какой бы малый корпус ни был, все мне лутше быть в поле, хоть чрез море».
Державин, с которым Суворов познакомился в Петербурге, занял важный пост личного докладчика императрицы. Он уже подносил Александру Васильевичу хвалебные стихи. Вот один из них:
Не всякий день мы зрим Перун небес,
Которым Божий гнев разит злодеев,
Но часто тучки лишь. — Почий, наш Геркулес,
И ты теперь среди своих трофеев.
Лучший полководец России, несмотря на сравнение с Геркулесом, был не в восторге от этих строк: не намекает ли лучший поэт России на то, что его победы в прошлом?
Седьмого сентября 1793 года в Петербурге была торжественно отмечена годовщина окончания войны с Турцией. «Граф Александр Васильевич, — писала императрица в рескрипте. — В день мирного торжества, вспоминая заслуги и дела, которыми вы отличилися, пожаловали Мы Вам похвальную грамоту, с прописанием всех храбрых подвигов, Вами произведенных, и воздвигнутых Вами оборонительных зданий и укреплений в течение долговременного и навсегда знаменитого Вашего служения… Во свидетельство же Нашей к Вам доверенности и в надеянии на знание и искусство Ваши, вверяем Вам один 3-го класса крест ордена Св. Георгия Победоносца, да возложите оный по выбору Вашему на того из отличившихся в военном знании и храбрости, которого сочтете достойным. Сверх того, в знак Монаршего Нашего к Вам благоволения, посылаем Вам еполет и перстень алмазные».
На копии рескрипта сделана помета: «Еполет и перстень оценены в 60 тыс. рублей».
Еще не получив новых наград, Александр Васильевич, занятый наведением порядка в поставках провианта в войска, обеспокоенный нехваткой средств для возведения укреплений, пожаловался Хвостову: «При торжестве мира, естли б милость — я ее не прошу, ниже желаю. Лучше процент за долг измаильский». Этот «процент» он связывал не с генерал-адъютантством, а с командованием армией в случае войны.
Когда же рескрипт и награды были привезены в Херсон, Александр Васильевич послал коротенькое письмецо своему старшему адъютанту Курису: «Иван Онофриевич! Сюда я приехал; Вы приезжайте скоряе. Я вам конфеточку дам» (под конфеточкой подразумевался Георгиевский крест 3-й степени — очень высокая награда). Подполковник Курис заслужил доверие Суворова, выполняя его поручения в сражениях при Кинбурне, Фокшанах, Рымнике и во время измаильского штурма. Он находился на излечении, но поспешил откликнуться на вызов нетерпеливого начальника. Вручая крест одному из самых близких и доблестных своих струдников, Суворов сопроводил награду оригинальным наставлением:
«Получил. Быть может, что обретется в тягость. Для того приобретать достоинства генеральские.
1. Добродетель, замыкающаяся в честности, которая одна тверда. Оная — в держании слова, в безлукавствии и осторожности, в безмщении.
2. Солдату — бодрость, офицеру — храбрость, генералу — мужество. Всего выше глазомер, то есть, пользование положением места, трудолюбие, бдение и постижение…
3. Непрерывная та наука из чтениев: с начала регулярства — курс Марсов; а для единственных 6-ти ордеров баталии — старинный Вигеций. По Русской войне мало описания, а прежнюю и последнюю Турецкие войны с великим затверждением эволюциев. Старинные ж, какие случатся. Монтекукули очень древен и много отмены соображать с нынешними правилами Турецкой войны. Карл Лотарингский, Конде, Тюрен, маршал Де Сакс, Виларс, Катинат, какие есть переводы, и також поясняются текущею с французами войною. В ней много хороших правил, особливо к осадам! Стариннейшие ж, возбуждающие к мужеству, суть: Троянская война, комментарии Кесаревы и Квинтус Курциус — Александрия. Для возвышения духа старый Ролен».
Здесь, как и в приказах Суворова, уже отчетливо проступают чеканные строки «Науки побеждать». Не менее впечатляет знание полководцем человеческой натуры. Он предупредил соратника, что награда соответствует генеральским заслугам, поэтому может оказаться в тягость, если новый георгиевский кавалер не чувствует в себе соответствующих сил, способностей и знаний. На плечах генерала лежит очень большая ответственность за принятие самостоятельных решений в походах и на поле брани.
«Наука из чтениев» — это мировой опыт военного искусства. Для воспитания мужества нет чтения лучше, чем гомеровская «Илиада» с ее Троянской войной, а также история походов Александра Македонского, написанная римским историком I века Квинтом Курцием Руфом, и, разумеется, «Записки» Гая Юлия Цезаря. Заслуживали внимания также французские полководцы, мастера ясно излагать ход военных действий. К сожалению, описаний войн, которые вела Россия, почти не было, за исключением «Книги Марсовой, или Воинских дел от войск Царского Величества Российских во взятии преславных фортификаций и на разных местах храбрых баталий, учиненных над войском Его Королевского Величества Свейского», изданной в 1766 году. Но после окончания Северной войны со шведами Россия трижды воевала с турками. Приходилось пользоваться поучительным, но уже устаревшим трудом «Записки, или Главные правила военной науки» знаменитого австрийского полководца и военного писателя фельдмаршала Раймунда Монтекукколи (1609—1680). Была насущная необходимость в специальных работах по военной науке. Но в то время печатались лишь реляции в «Санкт-Петербургских ведомостях».
Можно понять возмущение Суворова, ознакомившегося с изданной Академией наук брошюрой секунд-майора фон Раана:
«Сделал постыдное изъяснение о делах Кинбурнском и совместным действиям с Императорскими австрийскими войсками при Фокшанах и Рымнике, и столь противно положению оных и реляциев, изданных от Дворов Австрийского и Российского, описал, что дает другой толк знаменитым происшествиям к славе обоих Дворов победоносного оружия.
И так как я при оных был начальником, то не токмо мне, но и каждому офицеру терпеть лжи невозможно, потому Академии Наук, представляя сочинение сие, которая благоусмотрит из реляциев, колико оное описание противоречущее, следственно, и не имеющее внимания света, — уничтожить».
Верный и исполнительный помощник полководца Курис сопроводил письмо своего начальника в Академию наук примечанием: «Помянутый же майор Раан свойства неспокойного и не возвышенных способностей и потому во время бытности его при обер-квартирмистре корпуса, которым начальствовал Граф, ни в какие должности употребляем не был, кроме что частью по чертежной, и при случившихся делах при Фокшанах и Рымнике не был, а находился по неспособности в Берладе, как и при Кинбурне, где он особливо Графа прославил гайдамаком». Очевидно, письма Суворова и Куриса были отправлены Дмитрию Ивановичу Хвостову для передачи в Академию наук. Но Хвостов счел выходку фон Раана не заслуживающей внимания и оставил послание Александра Васильевича у себя.
Иван Онофриевич, получив Георгия 3-й степени, писал Хвостову, что принять его из рук «великого нашего героя» — «уже лекарство». Однако, как и предполагал Суворов, подтвердить награду генеральскими заслугами его преданный адъютант не сумел.
Суворов не забывал о главной задаче — обезопасить Крым, Кубань и новоприобретенные земли от Очакова до Днестра — и наладил разведку, чтобы иметь сведения о положении в Турции, где шла усиленная реорганизация армии и флота с помощью французских инструкторов. Французские агенты подстрекали Порту к войне с Россией, но в Константинополе не спешили испытывать судьбу. О неготовности Турции к войне Суворов получал подробные сведения от нового чрезвычайного и полномочного российского посла Михаила Илларионовича Кутузова, который в одном из писем ему подчеркнул: «Но наиболее ее (Порту. — В. Л.) удержит знание, что управляет войсками в новоприобретенной области муж, столь страшные раны ей наносивший».
На случай нового столкновения Суворов обдумывает план войны и диктует его по-французски своему любимцу инженеру Францу де Воллану. С учетом опыта кампаний Румянцева и Потемкина предполагается иметь крупный стратегический резерв для наступления на столицу османов, чтобы в одну-две кампании победоносно завершить войну. План показывает, как расширился полководческий кругозор Суворова.
Вернувшийся из Петербурга контр-адмирал Федор Федорович Ушаков сообщает ему слова Екатерины по поводу ведения войны с французами принцем Кобургом: «Ученик суворовский в подмастерье еще не годится».
Во Франции якобинцы сумели разжечь энергию масс, поставив под ружье 1 миллион 200 тысяч человек! Огромную роль в формировании и снабжении войск, в воспитании наступательного духа играли комиссары Конвента. Солдаты, офицеры и генералы французских армий сражались с невероятным ожесточением.
Антифранцузская австро-прусская коалиция, к которой присоединились Сардинское королевство, Великобритания, Нидерланды, Испания, Неаполитанское королевство, выставила миллионную армию, но успехи были незначительными. Газеты пестрели сообщениями о новых сражениях.
Суворов пристально следил за этой войной. После казни короля 10 (21) января 1793 года и установления режима террора он, как и многие другие, называл потенциального противника «французскими извергами» и мечтал сразиться с ними. Но всё чаще в письмах полководец сетовал: ему уже за шестьдесят, а он так и не попробовал себя в роли самостоятельного командующего армией.
Не давала покоя и судьба дочери. В поисках выгодной партии для нее Суворов приглядывался к молодым офицерам. «Очень показался и лутчий жених, — сообщает он в Петербург Хвостовым о сыне своего старого соратника по первой Русско-турецкой войне князе Александре Юрьевиче Трубецком, к двадцати одному году уже имевшем чин премьер-майора. — Собою хорош, порядочных поступков и воспитания. За отцом 7000 душ». Прошло совсем немного времени, и кандидатура Трубецкого отпала: «Пьет, его отец — пьет, должен. Родня строптивая, но паче мать его родная тетка Наташе[28]».
Еще раньше в качестве потенциального жениха на какой-то миг мелькнул служивший в русской армии сын царя Картли-Кахетии. «Дивитесь мечте: Царевич Мириан Грузинский — жених. Коли недостаток, — один: они дики — благонравны; увезет к отцу — Божья воля!» Родственники не одобрили кандидата.
Наконец, перебрав женихов, он останавливается на кандидатуре сына генерал-аншефа Ивана Карловича фон Эльмпта — полковнике Филиппе Ивановиче: «Не сей ли наш судебный… Коли старики своенравны, то отец его разве в пункте благородного почтения и послушания. Мать добродушна и по экономии скупа, тем они богатее. Кроме германского владения, юноша тихого портрета, больше с скрытыми достоинствами и воспитанием, лица и общения непротивного, в службе безпорочен и по полку без порицания. В немецкой земле лутче нашего князя, в России полковник, деревни под Ригой и деньги.
Вера: он христианин! Не мешает иной вере. И дети христиане.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.